В дивизии обе кавалерийские бригады пришлось преобразовать чтобы угодить генералу Тиельману; однако и он, и я были всего лишь бригадными генералами, с той разницей, что с 1 марта мы оба получали ежегодное полевое довольствие в размере 2000 талеров, тогда как генерал-майоры получали только по 1000 талеров каждый.
Начальником Генерального штаба армии был полковник Лангенау и. кроме того, каждая пехотная дивизия имела свой собственный главный штаб и начальника штаба, тогда как так называемые кавалерийские дивизии и пехотные бригады имели только двух адъютантов. Ревность между Лекоком и Гутшмидом, между их окружением, ошибки Лангенау, не знавшего уложений [уставов] кавалерии, его деспотические приказы, которые часто приходилось отменять как невыполнимые, когда они касались кавалерии, и бесчисленная бумажная волокита отняли всё первое время. Тиельман был размещен в Котбусе, а тяжелая кавалерия – в его окрестностях. Мои квартиры были в Либерозе, а мои полки были расположены на границе по направлению к Бескову и Франкфурту, за исключением Первого гусарского батальона, полностью развернутого на правом крыле по направлению к Кроссену. Теперь мы действовали так, как будто подозревали враждебность со стороны Пруссии. Я получил приказ собирать точную информацию обо всем, что происходило за границей. Я должен был выставить часовых и организовать непрерывное патрулирование. В мое распоряжение были переданы полк пехоты и батарея. Я должен был выбрать позиции, составить и представить диспозиции на случай атаки. Когда я спросил, откуда я могу ожидать поддержки и куда мне следует отступить в случае превосходящего численностью противника, полковник Лангенау резко ответил, что об отступлении не может быть и речи, и что поддержка является обязанностью главнокомандующего. Затем я представил проект позиции, такой, какой можно было бы составить в комнате, когда у тебя нет никаких записей, и, как по мне, он был хорош. Однако во время словесной дискуссии я не стал скрывать своего мнения о таком столь странном для генералов школьном упражнении, и Лангенау это признал, объяснив в качестве своего оправдания это вопиющим невежеством некоторых моих товарищей. Кстати, я старался не утомлять войска в непогоду рассылкой полевых патрулей и сторожевых постов. Границу протяженностью более десяти миль нельзя было защитить таким образом. Соответствующих сборных пунктов и полицейских патрулей было вполне достаточно; другие генералы, которые тревожно несли караул, как будто перед лицом врага, только выставляли себя на посмешище, так как в то время во всем районе между Берлином и Франкфуртом не было и 500 пруссаков.
Состав генерального штаба ясно продемонстрировал намерение, стоящее за этим. Номинально главнокомандующим корпусом был Лекок, а на деле Лангенау. Несмотря на свою блестящую храбрость, Лекок не обладал необходимыми лидерскими качествами. Ему не хватало твердости, и, всегда ревностно относясь к своей репутации, он не осмеливался настаивать на своем из страха поставить ее под угрозу. Его главная слабость – безграничное, болезненное тщеславие, которое, будучи всегда подозрительным, считало себя легко оскорбляемым и с трудом прощающим воображаемые оскорбления, но искало при этом только видимого самоудовлетворения. Тот, кто умел льстить этому тщеславию, сочетавшемуся с прискорбным отсутствием уверенности в себе, наверняка над ним доминировал. Гутшмид, столь же тщеславный, был более уверен в себе, или, скорее, более безрассуден. Он обладал прекрасными военными талантами, которые оттачивал во время службы в легких войсках36 в Рейнских кампаниях. Но его разбитое тело и полный беспорядок в его финансовом положении повредили его разум. До тех пор, пока он не «взбодрится» с утра половиной бутылки рома, он был не в состоянии собраться с мыслями, и ему приходилось постоянно поднимать свой тонус крепкими напитками. Способен к деятельности он был с 10 часов утра и до обеда. Вставал из-за стола полупьяным и часто в таком виде его приходилось нести в постель. После крепкого сна и нового «возлияния», он снова мог быть активным в течение нескольких часов, но только когда обстоятельства делали это абсолютно необходимым. Среди его слабостей было то, что, хотя он никогда не общался с образованными женщинами, считал себя неотразимым, верил, что все женщины влюблены в него, и хвастался победами, в которых не был замечен. Это, вероятно, не смог бы определить никто другой, но я знал его с юности и, поскольку он был забывчив, я часто слышал, как он рассказывал истории, которые раньше узнавал от меня, как будто они случились с ним самим. Но, помимо этого совершенно нелепого тщеславия, он обладал чертой, делавшей его опасным для его друзей: завистливостью, которая ничем не могла была быть удовлетворена. Если что-то хорошее происходило с другими, аплодисменты получал кто-то другой, в этом случае он считал ограбленным себя и ненавидел всякого другого, даже когда сам извлекал при этом наибольшую выгоду. Его ненависть не находила успокоения; она не останавливалась до самого отмщения. Хорошее состояние полка подчиненного его командованию, за которое он же сам и получал благодарности даже от короля, было достаточным, чтобы сделать командира этого полка его самым непримиримым и мстительным врагом.
Генерал Тиельман обладал талантами и блестящим умом, но его характер – олицетворение безжалостного эгоизма. Тщеславный и полный неописуемой самоуверенности, он убедил себя, что он в то же время самый честный и добродетельный человек в мире и что он приносит пользу человечеству только тем, что стремится везде возвыситься и присвоить себе все, чем владеют другие. Из этих троих Гутшмид был самым поддающимся влиянию. Его нерадивость в работе делала его зависимым от его генерального штаба во главе которого был подполковник Цецшвиц, а его постоянные финансовые трудности отдавали его на милость любого, кто мог бы дать ему 50 талеров на его вечно насущные нужды. Средства на это давала военная казна, которую через генерал-инспектора армии майора Рисселя контролировал Лангенау. Удовлетворить вечно подозрительное тщеславие командующего было труднее. Чтобы склонить его на свою сторону, министр Зенфт наградил его Офицерским крестом Почетного легиона; Лангенау в свою очередь немедленно получил Серебряный крест, оба полагали, что они заслужили эти награды. Тиельман уже получил Офицерский крест летом 1810 года по ходатайству маршала Даву, для детей которого свояченица Тиельмана работала немецкой гувернанткой, и графа Нарбонне, перед которым он ходатайствовал об этом в Мюнхене. Гутшмид вскоре умер из ревности, что ему его не дали, но Лангенау он определенно надоел, чтобы обращать внимания на его гнев. Тиельман был недоволен тем, что не он сам командовал всем корпусом. Он не мог смириться с тем, что ему придется подчиняться саксонскому генералу, и все его амбиции были направлены на то, чтобы его с корпусом саксонцев отправили в один из отрядов французской армии. Лангенау, который не мог с ним ужиться и не хотел с ним ссориться, поддержал его желания, а министр Зенфт сделал все, чего хотел Лангенау. Поэтому, французские и вестфальские послы в Дрездене обернули дело так, что король Вестфалии, который должен был командовать правым крылом Великой армии, был вынужден истребовать генерала Тиельмана и подчиненные ему войска. Это, однако, произошло только позднее. Офицерский крест Почетного легиона примирил генерала Лекока при том условии, что Лангенау, независимо от него, будет вести для короля журнал армии – условие, которое сводило весь престиж главнокомандующего к простому обману. Теперь король узнавал о том, что происходит в армии, не от него, а от его подчиненного. Таким образом, Лангенау получил контроль над всеми награждениями и всеми повышениями по службе. Судьба каждого человека, каждого офицера, да и самого генерала, была в его руках. Лекок был достаточно слаб, чтобы возражать королю и даже признал, что данное условие будет прямо включено в королевские приказы, и, чтобы не было никаких сомнений, доведено до сведения армии. За эту жертву он был награжден Золотым крестом, наградой, которую он, по крайней мере, еще не заслужил. Машина постепенно заработала. Согласие было достигнуто, и порядок, казалось, был установлен. Всегда имелись веские основания быть довольным командующим. Его поведение было достойным и в то же время твердым. Генеральный штаб демонстрировал некоторые черты деспотизма, которые, однако, все еще приписывались неопытности его начальника (старшего подполковника Райсселя, затем Коппенфельса). Лангенау разделял принцип, по которому высшая власть никогда не делает ошибок, что означало никогда не признавать ошибок и никогда их не исправлять. Но ошибок он совершил так много, особенно из-за своего незнания установлений [уставов] кавалерии, что ему пришлось отступить от этого принципа, прикрывая каждое такое отступление грубостью. Когда я однажды по дружески с ним об этом заговорил, он сказал, что никто не будет спрашивать, был ли выполнен приказ, если тот окажется невыполнимым, но что не может быть принято даже самое малое возражение. Все с этим согласились. Все еще было неясно, по крайней мере в армии, присоединимся ли мы к более крупному армейскому корпусу под командованием генерала Лекока или будем вести кампанию под командованием отдельного назначенного французского командующего. Если бы генерал Лекок обладал немного большей энергией, первое, безусловно, было бы более желательным и более соответствующим достоинству короля и армии. Во время Дунайской кампании 1809 года мы, по крайней мере, сохранили очертания союзной державы, чей вспомогательный корпус, находящийся под собственным командованием, подчинялся верховному командованию французского генерала. Безусловно, молодой генерал Цецшвиц, который в то время номинально командовал саксонцами, не имел опыта для достойного выполнения этой задачи, но порядок поддерживался сам собой, делами занимался его генеральный штаб, и принц Понтекорво, хотя большую часть времени у него не было других войск, кроме саксонцев, всегда относился к командующему как к лидеру, тем самым отдавая дань уважения его национальности. Даже в 1807 году, когда генерал Поленц командовал только одной саксонской дивизией в Пруссии, эти правила соблюдались, но министр Зенфт не считался с такими соображениями, как утверждением достоинства своего короля. Его честолюбие состояло в том, чтобы заслужить благосклонность и покровительство Наполеона, слепо подчиняясь каждому французскому приказу; ничего не было сделано для армии.
В середине марта мы получили известие о назначении на командование саксонцами генерала Рейнье. Вскоре после этого он появился в штабе в Губене. После битвы при Ваграме, когда наследный принц Швеции, а тогда принц Понтекорво, был отозван для защиты Зеландии от англичан, Рейнье во время перемирия принял командование саксонцами и стал ненавистен всем в армии, от генерала до простого солдата. Было бы несправедливо винить его за это недоразумение, едва не переросшее в мятеж. Но не меньше были виновны и саксонцы, поскольку ни одну армию нельзя было победить так легко, как саксонскую. Причину следует искать отчасти в недоразумениях, отчасти в том, что Рейнье сменил Понтекорво на посту главнокомандующего, который обладал, прежде всего, талантом завоевывать любовь своих подчиненных и которого обожали саксонцы, и что он принял его с вступлением в силу перемирия. Заслуги, которые корпус в целом и отдельные лица заслужили при его предшественнике, были ему неизвестны; он уже не мог развить свои великие военные таланты на их глазах, потому что война закончилась. А поскольку перемирие также означало, что степень свободы, которой пользовался солдат перед лицом врага, должна была быть ограничена, первые шаги Рейнье должны были быть неприятными для солдата.
Генерал Рейнье обладал в выдающейся степени всеми дарами непревзойденного боевого генерала, но ни одним из тех, которые относятся к управлению армией. Тревожная осторожность, которая давала возможность не упустить даже самой малости, острый, верный глаз, бесстрашие, не устрашаемое ничем, спокойная осмотрительность, обзор и оценка местности, в которых, возможно, ни один генерал не превзошел его, неисчерпаемое богатство ресурсов, редкий дар почти всегда с уверенностью угадывать намерения противника по самым незначительным признакам и полное спокойствие, с которым он умел находить и организовывать соответствующие действия в минуту опасности, – эти качества подкреплялись в нем опытом семнадцати кампаний, которые он пережил в качестве генерала. Однако при всех этих замечательных дарах он совершенно не обладал даром завоевывать народную любовь. Его характер, да и все его существо, не подходили для этого. Он был высок, хорошо сложен и все еще хорошо сохранился в свои сорок, был красивым мужчиной. Глаза у него острые, но не горящие; в его изогнутом, прекрасной формы носе и правильных чертах не было ничего благородного или доброжелательного, но скорее выражение холодной твердости, которая неприятно контрастировало с вялыми, почти звериными очертаниями его широкого рта и сильных губ. Во всей его манере поведения было что-то жесткое, но ничего величественного или внушающего благоговение. Он заикался в юности; только с большим трудом преодолев этот природный недостаток, который пытался скрыть низким, певучим, часто почти невнятным произношением, из-за чего его часто было трудно понять. Он был образованным человеком и любил тихую, созерцательную жизнь. Но он умел подчинять эту любимую страсть своему долгу, и, вероятно, никогда не было более деятельного лидера, более внимательного ко всему, что касается настоящей войны, чем генерал Рейнье. С другой стороны, он ненавидел все, что связано со снабжением, дисциплиной и мелкомасштабной тактикой. Он вряд ли смог бы командовать батальоном на плацу, и он не имел ни малейшего представления о природе кавалерии и ее истинном предназначении. Для него это были просто конные пехотинцы, порода солдат, которые двигались быстрее пехоты, и которых он истощал без жалости и без пользы, уничтожая прежде, чем они могли быть должным образом использованы. Он не считал марши по 8-10 миль чем-то из ряда вон выходящим; и по окончании марша был безразличен к тому, могли ли лошади еще идти или нет, – недостаток, который он разделял со многими французскими генералами. Высшая стратегия, артиллерия и все отрасли инженерной науки были предметами, в которых он преуспел больше всех остальных. Но он также любил и обладал другими знаниями. Он усердно изучал не только литературу своего народа, но также английский и итальянский языки. То, что он был хорошим математиком, само собой разумеется, и он обладал необычайным талантом понимать языки и быстро вникать в их суть. Он не мог говорить ни на каких языках, кроме французского и итальянского; дефект голоса мешал ему это делать. Но он понимал и читал по-английски и по-испански, усвоил много немецкого и изучал арабский язык в Египте. Теперь, вернувшись из Испании четыре недели назад, он получил приказ отправиться в Польшу, а по пути начал изучать польский язык, и я имел возможность своими глазами увидеть, каких быстрых успехов он достиг в этом деле. За столом и в обществе он редко открывал рот и часто смущал гостей, сидя неподвижно, глядя прямо перед собой. Но когда среди других тем разговор изредка касался темы, которая его привлекала, он вставлял несколько слов, и они всегда были по существу. Так, я слышал, как он несколько раз делал замечания о грамматике и природе польского языка, что свидетельствовало о его глубоком понимании его особенностей. В Люблине он посетил со мной несколько монастырей и быстро угадывал польские надписи, но был осторожен, чтобы не произнести ни одного слова по-польски. И когда переводчики переводили то, что ему говорил поляк, он нередко поправлял перевод или заставлял его повторить, а когда говорил: «Это не так, это не то, что он сказал!», он редко ошибался. Он не обладал ни злой волей, ни мелкой завистью, но подозрительность, алчность и презрение к людям были пятнами на его характере. Он презирал немцев из предубеждений; саксонцев он любил меньше всего и не прилагал никаких усилий, чтобы узнать их. Когда он принял командование саксонцами в 1809 году в Пресбурге, то знал, что они были преданы телом и душой принцу Понтекорво и презирали пытавшихся завоевывать их расположение. Привыкнув к тому, что принц обращался к ним и тепло приветствовал их, когда скакал мимо их рядов, теперь они видели, что их новый командир проезжал мимо мрачный и чопорный, на плохой лошади, даже не отвечая на их приветствия и не удостаивая их взглядом, разве что чтобы высказать упрек. Он льстил себе, что наслаждается долгожданным миром в качестве военного министра короля Неаполя, и считал свое внезапное отстранение от этой должности, чтобы принять командование саксонцами, свидетельством немилости или недоверия Императора. Поэтому никак не мог занять этот пост в хорошем расположении духа. Уезжая, он не смог взять с собой экипаж и вынужден был только в спешке купить пару лошадей. Впоследствии устроился лучше, и в русской кампании он всегда был хорош, даже блестяще скакал, но его первое впечатление имело пагубное влияние на войска, и его дурная привычка не отвечать на салют, даже когда генералы снимали перед ним шляпу, и не всегда выражать свою благодарность, в лучшем случае приподнимая ее, резко контрастировала с дружелюбием Понтекорво так же отрицательно, как его тогдашняя немногообещавшая внешность контрастировала с внешностью его предшественника. Он питал глубокую неприязнь к генералу Цецшвицу, который был слаб, неприятен внешне и столь же невежественен, сколь и путан в своих многословных речах, и по нему основывал свои суждения. Неприятный инцидент также заставил его возненавидеть и офицерский корпус. После битвы при Штампфене к генералу Гутшмиду, которому редко везло в выборе компании, присоединился человек, называвший себя Лассалем, носивший орден Почетного легиона, утверждавший, что он французский капитан и адъютант принца Невшателя. Мне его представили, когда я был в Пресбурге, и он сразу же показался мне очень двусмысленным. Он плохо говорил по-французски и притворялся, что не понимает ни слова по-немецки. Гутшмид очень его ценил, но вскоре я понял, что они только пьют вместе и лгут друг другу, один беспрестанно хвастаясь своими военными подвигами, другой – своим влиянием на принца Невшателя. Гутшмид считал, что через него он сможет добиться благосклонности этого внушающего страх правителя и, таким образом, по крайней мере, роли коннетабля19 Саксонии. Вернувшись в Дрезден, я узнал, что генерал Цецшвиц имел слабость потребовать для этого человека крест ордена Святого Генриха, и только с большим трудом я добился отсрочки награждения, указав королю, что адъютант принца Невшателя вряд ли стал бы курьером саксонского бригадного генерала, и что этот человек, следовательно, скорее всего самозванец. Следующий курьер принес продолжение его истории. Лассаль был разоблачен как гнусный обманщик и подвергнут жестокому обращению со стороны саксонского младшего офицера в трактире в Пресбурге. Поскольку он отказался принять предложенную компенсацию, остальные в компании невзлюбили его, и Гутшмид был вынужден с ним расстаться. Затем он отправился к генералу Рейнье, который, не разбираясь в этом вопросе, счел поведение саксонцев нарушением достоинства французской формы и, столь же опрометчиво, сколь и произвольно, приказал им продолжать общаться с Лассалем. После этого Лассаль смело вышел на сцену и смешался с саксонскими офицерами, а когда те немедленно собрались и указали ему на выход, покинул партер и немедленно появился в ложе Рейнье. С этим ничего нельзя было поделать; но после того, как главнокомандующий совершил непростительную опрометчивость, отправив его обратно в партер в сопровождении четырех жандармов, все офицеры без промедления покинули театр. Рейнье назвал это поведение мятежом и бунтом, хотел заставить офицеров вернуться в театр, пригрозил арестовать зачинщиков и отдать их под суд. Однако он изменил свое мнение после того, как генерал Цешау придя к нему рассказал правду об инциденте. Все дело было замято, а Лассаль выслан из Пресбурга. В течение нескольких дней, проведенных в Вене, он объяснял поведение саксонцев. В игорном доме, где французские офицеры обнаружили его мошенничество, его передали полиции, и оказалось, что он был вовсе не офицер, а авантюрист низшего разряда, наградивший сам себя Крестом Почетного легиона. Его публично выставили у позорного столба с табличкой, изобличающей его мошенничество, и впоследствии изгнали.
Поведение Рейнье в этой истории ничем не может быть оправдано, и даже у такого холодного, уравновешенного человека оно может быть объяснено только его грубыми, презрительными предрассудками против немцев. Сам он в результате стал немного больше уважать их, но полностью утратил их любовь. Даже когда он был совершенно прав, его позже критиковали, а однажды, когда Гутшмид, по крайней мере, совершил какой-то серьезный проступок, все встали на его сторону. Гутшмид так возгордился этим, что теперь приукрасил эту историю, в которой он полностью проигрывал и позорно выставил себя за счет подчиненного, множеством выдумок, в которые он сам в конечном счете поверил, и рассказывал их с большим самодовольством при каждом удобном случае. Он хотел бросить вызов Рейнье и тем самым так испугать его, чтобы тому пришлось милостиво унизиться перед ним. На следующий день после Нового года он рассказал эту историю мне и остальным на ужине у полковника Лобковица в Хойерсверде, хотя мы прекрасно знали, что ни одно слово не было правдой. Корпус не был рад сообщению, что Рейнье был назначен его главнокомандующим; и те, кто прежде больше всего хвастался своей оппозиционностью к нему и злорадствовал, теперь стали его самыми ярыми льстецами. Я встретил его в Пресбурге и расстался с ним в хороших отношениях. Как только он прибыл в Губен, я счел своим долгом представиться. Нашел его холодным и чопорным, как всегда, но он уважительно меня принял, как это было в его обычае. В этот раз я также познакомился с его окружением, которое вряд ли заслужило бы уважение своего генерала. Двоих из них я уже знал по Пресбургу. Его начальником штаба, который присоединился к нам только в Калише, был полковник, впоследствии генерал Грессо, человек сорока лет, отличавшийся беглостью, с которой он говорил по-немецки на швабском диалекте, и большой гибкостью в разговоре, но не своим военным талантом. Он не блистал отвагой и любил оправдывать свою осторожность слабостью своей личности. Однако никто из тех, кто был с Рейнье, никогда не мог полностью избежать опасности, а Грессо, по крайней мере, знал, как соблюдать приличия. Командир батальона Шарле был адъютантом и доверенным лицом генерала, возможно, на несколько лет моложе его, хитрым и лукавым, но превосходным солдатом, сочетавшим храбрость, граничащую с наглостью, и неутомимую деятельность с наметанным глазом и быстрым обзором. На его широком лице было выражение хамства; он, вероятно, был очень низкого происхождения. Недавно прибыли два галопина, или адъютанта, как они себя называли. Одного звали Вентимиль, другого Гранмезон. Они, как предполагалось, происходили из почтенных семей, но были очень бедны, плохо экипированы и обладали как моментальной сообразительностью, так и полным невежеством во всем остальном, что можно встретить у многих французов. Честный характер, которого не хватало всем четверым, и особенно первым двум, отличал полковника Венвиля, который присоединился к Рейнье в походе, на его стороне. Одна его внешность заметно выделялась на фоне непривлекательных фигур остальных. Это был молодой человек 28 лет, гордый, тщеславный и плохо образованный, как большинство французов, но по его манерам и всему его поведению можно было видеть, что он получил благородное воспитание и вырос в хорошем обществе. Как и его соотечественники, он презирал всех нефранцузов, но быстро делал исключение, когда сталкивался с манерами и обычаями изысканных кругов. Он не был избран Рейнье, который поэтому использовал его меньше, чем других, но проявлял мужество и решительность во всех случаях, и определенное превосходство, которое исходило не только от благородного воспитания, но и от предельной честности, которые часто становилось явно гнетущими для его товарищей и даже для генерала. Из этой обстановки также можно вывести характер главного героя. Рейнье знал войну на практике, мир по истории, но он не знал людей и, во вред себе, до презрения не желал узнавать их. Привыкнув все делать сам, он не нуждался в помощниках, только в слепых орудиях. Предаваясь своей любимой страсти, науке, он с радостью предоставлял заботу о деталях другим и таким образом становился зависимым от людей, которых презирал, от Шарле, позже от Лангенау, даже от своего повара и камердинера. Подозрителен, он отстранялся от всех, кого боялся вдруг начать уважать, чтобы не выслушивать предложения и не вдаваться в объяснения своих приказов. Воспитанный в Революцию, привыкший к игре низменных страстей и постоянному торжеству эгоизма над добродетелью и честностью, он больше не верил ни в какую честность, и поскольку он считал себя лучше большинства тех, кого он встречал, он теперь считал всех людей плохими. Он знал, что Император, которому он бросил вызов, не любил его, и что он стоял на скользком склоне, где только нужды Императора, которому он был нужен как генерал, могли удержать его. Всех, кто не находился под его контролем из-за своих скромных талантов или нечестного поведения, он считал опасными людьми, которые могут стать причиной своего падения. Даже в Египте, где сам Даву все еще был бригадным генералом, он занимал обособленное командование будучи дивизионным генералом и неохотно подчинился командованию Мену. По возвращении он потребовал от генерального консула восстановления прав старшинства, и когда последний попытался задержать его своими оправданиями, то представил ему свою знаменитую работу о Египте, заявив, что опубликует ее, если не получит требуемого удовлетворения в течение четырех недель. Прошло время, и книга была напечатана в Англии. Гнев Бонапарта должен был уступить место необходимости, и Рейнье снова принял командование в Италии, пока не был назначен военным министром в Неаполе. Оттуда Наполеон отозвал его в 1809 году, чтобы он возглавил саксонцев в Пресбурге.
Этот корпус был очень предан принцу Понтекорво, и это также способствовало тому, что Рейнье не заботился о привязанности своих подчиненных. В следующем году Императору понадобился опытный генерал в Испании. Рейнье, который видел, как Даву, Виктор, Мортье и несколько молодых людей были удостоены маршальского жезла, отказался и в конце концов принял назначение только при условии, что он никогда не будет подчиняться молодому командиру, независимо от его звания. Зимой 1811 года с приказом императора прибыл Сюше, в приказе говорилось, что корпус Рейнье должен к нему присоединиться. Сюше сразу же объявил, что, хотя Рейнье должен подчиниться этому приказу, он ни в коем случае не посмеет считать его своим подчиненным. Однако такого личного уверения для Рейнье было недостаточно. Он немедленно собрал свой корпус, атаковал испанцев в Эстремадуре, разбил их, расположил свои войска в выгодном положении и покинул их в день прибытия Сюше, письменно заявив, что ничего не имеет против него, но не может отказаться от соглашения, заключенного с Императором. Без разрешения Наполеона он вернулся в Париж, жил как частное лицо и женился на прекрасной 18-летней девушке. Был женат всего несколько недель, как вдруг Наполеон вызвал его и, не упоминая о случившемся, снова доверил ему командование саксонцами. Осознание того, что он бросил вызов деспоту и все же был ему необходим как генерал, могло по праву сделать его гордым, но он также чувствовал осторожность, которой требовали его обстоятельства. Убежденный в том, что Наполеон никогда полностью не простит его, никогда не сделает его маршалом, он стремился только к тому, чтобы стать независимым и с этой целью накопить состояние. Учитывая скудную заботу, которую он оказывал своему хозяйству, учитывая невероятную манеру, с которой он позволял обманывать себя своим людям, он не мог разбогатеть законным путем. Он был слишком горд, чтобы опускаться до хитрых средств, но допускал любое вымогательство, любое мошенничество, каким бы грубым оно ни было, пока это приносило ему какую-то пользу. И пока он стыдился себя, его подозрения росли по отношению ко всем, чьи действия он считал молчаливым упреком своим собственным и кого он считал достаточно мудрым, чтобы понять причину его снисходительности. Как только стало известно, что Рейнье прибыл в Дрезден и вскоре появится в штаб-квартире в Губене, все принялись удваивать усилия, чтобы предстать перед ним в лучшем свете. Ожидалась серия парадов, смотров и маневров, и они были раздражены, увидев, что все эти усилия были напрасны. Рейнье осмотрел несколько бригад, но не все; он даже не глянул на мою. Вся помпезность и церемонность были ему отвратительны; он не обращал внимания на хорошую осанку войск, даже на их мастерство в выполнении своих движений. Его трезвое безразличие ко всему, что касалось простой тактики, заходило слишком далеко, но оно возникло из осознания того, что это было его абсолютно слабым местом. Он вообще ничего не понимал в маневрах кавалерии, в частности, и поэтому презирал ее, сосредоточившись исключительно на артиллерии. Войска чувствовали себя оскорбленными холодом и тем малым интересом, который он проявлял к ним; офицеры были раздражены тем, что он не обращал на них внимания, а генералы были справедливо раздосадованы тем, что он едва ли перебросился с ними хоть словом, требовал всю разведку только от Лангенау и презирал их приготовления к его прибытию. Повидав некоторые полки только мельком, а другие вообще не увидев, он вернулся в Губен. Весь корпус был им недоволен и насмехался над бедной одеждой окружающих, но войска ни с чем не примирялись быстрее, чем с его нелюбовью к пышности и постоянным смотрам, которые никогда не могли наскучить французским генералам. Это также было слабым местом принца Понтекорво, который немало донимал этим армию. Рейнье сначала завоевал расположение войск, позволяя им отдыхать после утомительных маршей; и при свойственной саксонцам доброжелательности и честолюбии, отличавших как рядовых, так и офицеров, ни воинская дисциплина, ни выправка, ни выучка полков не пострадали от этого, поистине чрезмерного, равнодушия главнокомандующего. Выступаем Рейнье прибыл в Губен 16 марта, а 27 и 28 числа корпус выступил с мест расквартирования в Нижней Лужице. Двигались тремя основными колоннами. Первая, под командованием генерала Лекока, шла через Кроссен, Грюнберг, Нойзальц и Фрауштадт; вторая, под командованием генерала Гутшмида, через Цюллихау, Карге и далее. Две кавалерийские дивизии, каждая из которых была усилена полком легкой пехоты и конной батареей, образовали авангард, за которым следовали четыре пехотные бригады и пешая артиллерия1. Третья колонна состояла из резервной артиллерии7, парка8, понтонов9, обоза10, интендантства11, транспорта12 и лазарета13. Однако она не могла выдвинуться до мая. Главнокомандующий и его окружение были с первой колонной. Марш продолжался до Калиша, где, как было обещано, корпус будет расквартирован на реке Прошне. Первая колонна состояла из шеволежерских38 полков «Принц Клеменс» и «Поленц», а также и гусар, всего 2 тыс. всадников, конной батареи (Рот), 2 пеших батарей, каждая с 6 пушками и 2 гаубицами, все шестифунтовые, полка легкой пехоты, гренадерского батальона Либенау и пехотных полков «Принц Антон», «Принц Фридрих» и «Принц Клеменс», примерно 8 тыс. человек в 9 батальонах, 9 четырехфунтовых полковых пушек, роты саперов и роты понтонеров. Вторая колонна включала полки Гвардейского корпуса, кирасиров «Застров» и драгун «Принц Альберт», 1800 всадников, конную батарею (Хиллер), 2 пешие батареи под командованием майора Ауэнмюллера, полк легкой пехоты, гренадерские батальоны Энгера, Шпигеля и Эйхельберга, а также линейные полки «Кёниг» и Низемейшеля, таким образом, 9 батальонов, около 8 тыс. человек и 9 четырехфунтовых полковых пушек. Батальон Эйхельберга вместе с эскадроном драгун «Принц Альберт» остался в арьергарде, чтобы прикрывать третью колонну.
Мы еще не выдвинулись дальше Фрауштадта, как стало известно, что король Вестфалии потребовал выделить тяжелую кавалерию из второй колонны, чтобы объединить ее с кирасирской дивизией генерала Лорже. Рейнье всеми силами противился этому, но его предложения не нашли отклика у Императора. Он также был вынужден уступить генералу Тиельману конную батарею Хиллера и Тиельман теперь достиг своей цели – командовать отдельным саксонским корпусом с французской армией. Это давало ему большое преимущество, поскольку он мог представлять свои отчеты королю непосредственно в Дрезден и сообщать ему то, что он считал нужным. Однако для VII-го [саксонского] армейского корпуса этот отъезд был болезненной потерей. Таким образом, баланс между различными родами войск был нарушен; у нас было слишком мало кавалерии. Даже в обычной кампании этот недостаток был бы невыгоден, но он должен был еще больше парализовать все наши начинания в кампании, где нам предстояло вступать в бой, сдерживать и сражаться с противником, значительно превосходящим нас по численности всех родов войск, и особенно кавалерии, и это на совершенно равнинной местности и в провинциях, где не было складов и все припасы приходилось доставлять из отдаленных мест. Генерал Рейнье, по крайней мере, надеялся, буквально подчинившись приказу Императора сдав тяжелую кавалерию и конную батарею генералу Тиельману, сохранить для VII-го корпуса драгунский полк «Принц Альберт», но генерал Тиельман не хотел отдавать его ему. Указав, что полк принадлежит его бригаде, он считал, что может одновременно усилить свое командование и заслужить расположение генералов корпуса, в который теперь входил. Однако он достиг только этой цели, поскольку после того, как мы прошли Калиш, Рейнье был вынужден отдать полк «Принц Альберт», включая эскадрон, остававшийся с третьей колонной. Но, поскольку этот полк был легким конным, он был придан не кирасирской дивизии Лоржа, а другой дивизии, где, за исключением нескольких человек, которым посчастливилось спастись, он погиб в самой неудачной из всех кампаний. Вся наша кавалерия теперь состояла из 2 тыс. всадников первой дивизии, что никак не соотносилось с 16 тыс. пехотинцев. Однако, как бы ни было необходимо сохранить это небольшое количество, этому не было уделено должного внимания. В дополнение к многочисленным денщикам, используемым в качестве конюхов офицерами генерального штаба и интендантства, в штаб пришлось откомандировать эскорт из 30 всадников, которые повсюду на вражеской территории сопровождали Рейнье. Так как он часто менял лошадей и обычно ехал быстрым шагом или иноходью, лошади эскорта, неспособные поспевать за ним шагом и перегреваемые постоянной спешкой и остановками, настолько истощились, что полки, несмотря на хорошую подготовку ежедневными учениями в течение всей зимы, уже на своих первых маршах насчитывали некоторое количество больных и хромых лошадей. Добавим к этому крайне скудные пайки, которых было просто недостаточно для такой работы, и отсутствие в штабе конюшен для эскорта. Подобные соображения, конечно, не могут приниматься во внимание на войне, но на марше, когда для нас было важно начать поход со свежими лошадьми, их не следовало истощать понапрасну. Около Нойзальца в Силезии мы пересекли Одер по понтонному мосту, построенному нашими понтонёрами, и вскоре после этого пришел приказ, что весь эскадрон Пробстайна должен быть назначен в штаб в качестве постоянного эскорта. Этот Пробстайн был хорошим человеком; людям нравилось видеть его в своем обществе, потому что он был остроумен и наслаждался ролью шутника. Он не был лишен храбрости, но ему не хватало всех качеств, которые должен иметь хороший офицер, а его поведение и его поступки были низкими. Около Пресбурга, где их разместили на острове на Дунае – Мюлауэ, жили две француженки по имени Дюплесси. Они были симпатичными, но имели крайне сомнительную репутацию, и Рейнье, который часто навещал их в гражданской одежде, встретил в Пробстайне человека, обладающего как навыками, так и доброй волей в таких вопросах. В то время, когда все саксонские офицеры возмущались Рейнье, Пробстейн сумел снискать его расположение, и более того – его повара и камердинера, а также время от времени действовал как шпион и информатор, не столько у самого генерала, сколько у его адъютанта Шарле. Благодаря такой связи он был назначен комендантом штаба. Рейнье, всегда подозрительный и ревниво относившийся к малейшему намеку на сомнения в его авторитете или его превосходных знаниях, легче всего поддавался влиянию людей, которых он считал презренными, и часто следовал подсказкам Пробстейна, который быстро стал внушающим страх человеком в корпусе, чьи люди, теперь нужные повсюду для сбора припасов и для экзекуций, предавались без надзора грубому разврату. Уже в Польше они начали грабить, никому не позволялось их остановить, поскольку предлогом всегда служили нужды генеральской кухни или конюшни. Гусарский полк, будучи разделенным на два батальона, и вынужденный таким образом нести службу как два полка, был ослаблен таким распоряжением на сотню лошадей, которые были без всякой нужды и только для удовлетворения желания одного человека, вместо прежних тридцати, приговорены к бесполезному бездействию при штабе. Снабжение продовольствием в Силезии велось властями с величайшим порядком и пунктуальностью, но в Варшавском герцогстве уже начала проявляться нехватка. Урожай прошлого года был очень скудным; все припасы приходилось доставлять для заполнения складов за Вартой и на Висле и для снабжения польской армии. Экспорт из австрийской Галиции был заблокирован, и большое количество войск, на которых прежде не рассчитывали, так как по первоначальному плану они должны были идти дальше на север, съехались в этот бедный и песчаный регион. Баварцы, вюртембергцы и вестфальцы толпились вместе с нами, пересекали наши пути и съедали все продовольствие и фураж. Среди последних кроме того царил большой беспорядок; они силой брали больше, чем им полагалось, часто в три-четыре раза больше, и тащили припасы с собой, так что везде не хватало повозок. Грубых кормов совсем не хватало, особенно соломы, так что дома приходилось накрывать, чтобы они служили подстилкой и складом. Конюшни были открыты, а погода была холодной и сырой. У нас каждый день шел снег и дождь, а дороги были ужасными. Артиллерия сильно страдала как в глубоком песке, так и в болотах. Марш был неорганизованным, так как нам часто приходилось брать дни отдыха, чтобы дать баварцам и вюртембергцам впереди нас фору. Вскоре снова начались марши по 10 или 11 часов, потому что король Вестфалии со своим корпусом наседал на нас. |
|||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
|
|||
Поэтому мы справедливо жаждали обещанной стоянки для отдыха около Калиша, но не получили. Король Вестфалии не должен был идти этим путем; но поскольку он бросился сюда, нам пришлось поторопиться, чтобы освободить ему дорогу. Еще хуже обстояли дела в районе Серадза, куда я с авангардом прибыл 11 марта. Баварцы израсходовали все припасы и увезли остальное в реквизированных повозках. Супрефект уехал в отчаянии, а его заместитель сам попросил меня прислать войска для экзекуций, поскольку никто не хотел подчиняться его приказам. Крестьяне вместе со своим скотом бежали в леса; истощенные деревни опустели. Не хватало хлеба, фуража и всех припасов, и все же нам пришлось остаться здесь на два дня, потому что без приказа мы не могли двигаться вперед, и мы заранее знали, что в районе Видавы дела будут обстоять еще хуже.
Рейнье, недовольный собственным жильем, поспешил вперед, желая получить лучшее, взяв с собой от 60 до 80 упряжных лошадей, чтобы сделать несколько остановок в один день, в то время как его лошади следовали тяжелым маршем. Эскорт, большая часть которого должна была сопровождать его, в то время как он со своим генеральным штабом ехали в авангарде, при этом полностью погиб[?] и его пришлось заменить из полка, который всегда был под командованием Пробстейна.
Мы выступили 15-го числа из района между Серадзём и Видавой и совершили четыре утомительных марша через Петриков и Сулеёв в Опочно в Новой Галиции. Расстояние по прямой составляло около 16 миль, но с объездами на местности, несомненно, более 20. На дорогах, не поддающихся описанию, в бездонных болотах и на гнилых гатях40, в сильный снегопад и дождь и при скудном снабжении гниющим сеном, соломой, испорченным зерном или овсом, кавалерийские лошади и особенно артиллерия были сильно измотаны. Нам приходилось по пути часто реквизировать припасы, но это делалось организованно. Все взятые нами припасы оценивались и подтверждались расписками.
Штаб, прибывший в Петриков раньше нас, расположился там в хороших помещениях. Но вовсю уже царили интриги и подстрекательство. Правой рукой Рейнье стал Лангенау; все приказы проходили через него, а Лекок, все еще именуемый главнокомандующим саксонцев, был низведен до полного ничтожества. Когда он хотел хотя бы поучаствовать в докладах королю, Рейнье ясно давал ему понять, что он не более чем командующий дивизией. Чтобы оскорбить его, без всякого повода он принял под свое командование кавалерийскую дивизию и отдал ее генералу Гутшмиду, который теперь также прибыл в Петриков и теперь, после ухода Тиельмана, он командовал на 2 тыс. конников и одну легкую батарею больше, чем старший генерал. Лекок ворчал, чувствовал себя несчастным и утешался тем правосудием, которое ему оставалось, что, однако, несмотря на большую бумажную волокиту, имело мало значения в корпусе при военном положении. После двухдневного отдыха в Опочно авангард наконец двинулся тремя колоннами через Пшисуху, Вежбицу и Скарышев в Зволен, расстояние, которое с обходами могло составить около 16 миль. Шеволегерский полк «Принц Клеменс» (его теперь называли Уланский), двинулся справа через Коньске в Опатов, а две пехотные дивизии разбили лагерь от Пилицы до Радома, где разместился штаб.
Мы находились в этом регионе с 24 апреля по 13 мая, в широко раскинувшемся лагере, и использовали это время для ремонта наших экипажей и усердной подготовки наших войск. Недостаток фуража и плохая работа нашего интендантства делали наше присутствие в стране очень гнетущим и также препятствовали восстановлению кавалерии.
После неурожая прошлого года провинция была совершенно истощена многократными поставками в Варшаву, которые превышали ее возможности. Нам приходилось посылать карательные отряды во все стороны, но они очень часто возвращались, ничего не добившись. Таким образом, и в дополнение к частым приказам, три кавалерийских полка, не считая эскорта, почти всегда в пути находились несколько сотен лошадей. Многочисленный персонал интендантов не обращал на это внимания. Рейссель, его помощник Гиршнер и другие офицеры по снабжению предавались своим удовольствиям, вымогая деньги у арендаторов и помещиков и отпуская продовольствие, как им заблагорассудится. Они отдавали приказы по складам, не заботясь о том, есть ли в них припасы, и нередко командирам приходилось проходить десять или двенадцать миль с уставшими извозчиками, прежде чем они могли раздобыть трехдневные припасы для роты. В двух полках – «Поленц» и Гусарском – постоянно в дороге находились около 150 лошадей только для того, чтобы обеспечить свои потребности. А лошади и волы, которых загнали по дороге, остались позади, не доехав до места назначения, и их пришлось тщательно охранять, чтобы они не сбежали. Каждые три дня перегона основную группу приходилось сгонять принудительно.
Польские власти, особенно деятельный префект Малаховский в Радоме, не испытывали недостатка ни в возможностях, ни в доброй воле, чтобы привести дела в порядок, но плохой стороной Рейнье было то, что он никогда не позволял властям принимать какие-либо меры, а хотел все организовать по своим собственным деспотическим приказам, да еще и не зная должным образом обстоятельств.
Мы действовали так, как будто бы находились на вражеской территории; по строгому приказу главнокомандующего мы должны были осмотреть все земли, все амбары и конюшни по всему уезду, составить опись запасов и, как в осажденном городе, после того как мы рассчитали потребности жителей до жатвы, строго конфисковать излишки. Эта мера ничего не дала, но как бы мягко мы ни проводили ее в исполнение, она возмутила всех хозяев и одновременно парализовала все административные учреждения государства.
Ситуация ухудшилась еще больше после того, как был получен приказ вызвать всех адъютантов в Радом, чтобы выслушать категорическое заявление полковника Лангенау: «Командир полка или батальона, у которого продовольствия и фуража не будет хватать хотя бы на один день, будет немедленно отправлен домой как негодный к службе. Как он будет себя обеспечивать – это его личное дело; однако он будет наказан за любые излишества, а бригадные генералы несут ответственность и за то и за другое».
Этот приказ был настолько абсурден, что я отказался верить адъютанту. Я сам отправился в Радом, но не смог получить от Лангенау разумного объяснения. Он укрылся за своим обычным гениальным изречением, что благо целого требует чрезвычайных мер, и за решением Рейнье. Но и Рейнье не захотел слышать никаких объяснений. Он немедленно прервал аудиенцию, заявив, что припасов достаточно; нам просто нужно знать, как правильно начать. Он не захотел даже слышать о приказе, который Лангенау отдал от его имени. И если он не хотел слушать, заставить его это делать было невозможно.
Только позже мне стало ясно, что побудило к таким неразумным приказам. Правительственным департаментам не удалось договориться с Грессо и Шарле, и в результате страна теперь подвергалась всевозможным притеснениям. Чтобы избежать худших последствий, потребовалась такая дисциплинированная армия, как наша. Тем не менее, не везде было всё мирно. Поляки жаловались, генерал Лекок и его аудиторы проводили допросы и писали кипы бумаг. Жалобы на отдельных лиц доходили даже до Дрездена; отдавались строгие приказы и проводились расследования – но в ходе кампании все оставалось невыполненным.
Но у нас была война всех против всех. Если кто-то где-нибудь находил склад, тот забирал его себе и ставил туда охрану. Если туда направлялся другой полк, он должен был безусловно уйти. Количество повозок и команд невероятно возросло из-за напрасных поездок.
Рейнье, тем временем, жил в доме префекта, ел за его столом со всем своим генеральным штабом, приглашал гостей, когда ему заблагорассудится и возмущался, когда настоящий хозяин пытался вести себя как хозяин. Он обладал холодной головой и беспримерным хладнокровием в таких вопросах. Гутшмид хвастался тем, что ему было поручено командование кавалерией; Рейнье, о котором он говорил так презрительно еще четыре месяца назад, теперь был его героем и, как он утверждал, его лучшим другом. Благодаря своим особым знаниям о службе на аванпостах, он должен был получить командование авангардом.
|
|||
| Министр Матушевич |
Он отправился в Ясенец, загородный дом министра Матушевича, где сам себя обеспечивал, устраивал банкеты и говорил о мерах безопасности на аванпостах, которые, однако, не были приняты, так как за Вислой было очень тихо, и война еще не была объявлена. Между прочим, он видел кавалерию только один раз, когда она тренировалась вместе с конной артиллерией в Зволене, и обычно дважды в день был пьян.
13 мая авангард сменил стоянку, двигаясь на север вниз по Висле. В этом направлении выдвинулся весь корпус. Штаб переехал в Козенице, Гутшмид – в Цечихов (6 км к западу от Ивангорода), а я сам разместился в Гуре на Висле, напротив Пулав (Гура Пулавска, Пулавы теперь Ново-Александрия). В связи с полным истощением всех продуктов питания в Радомском департаменте эта мера была вынужденной. Рейнье, предвидя, что в начале кампании у нас будет дефицит продовольствия, хотел сохранить ресурсы за Вислой и поэтому решил оставаться на левом берегу Вислы как можно дольше. В этом он был абсолютно прав, но упорство, с которым он настаивал на способе снабжения, столь же своеобразном, сколь и пагубным, имел изъян. Он даже лишил нас части припасов, которые мы могли бы использовать.
16 или 17 числа он прибыл в Пулавы, где разместился в замке. Я отправился к нему и получил устный приказ отправиться с авангардом в Люблин, основать там обширный военный городок, но организовать его таким образом, чтобы различные посты могли быстро поддержать друг друга и чтобы в то же время все переправы через Вепш от Красностава до Коцка были под наблюдением. Я должен был попытаться собрать как можно больше информации о русских, стоящих на Буге, и ежедневно докладывать ему. С правого фланга я должен был контактировать с польским генералом Гауке, комендантом в Замостье, а с левого – с польским полковником, стоящим в Коцке, а позднее – с ганноверским генералом Хаммерштейном, который должен был его сменить. Рейнье, казалось, не был полностью удовлетворен тем как Гутшмид командовал аванпостами. Мне он приказал отправлять отчеты непосредственно ему, но в то же время обо всем информировать генерала Гутшмида.
|
|||
| Марет, Гуго Бернар, герцог Бассано |
Я думал, что он останется в прекрасном замке в Пулавах, но узнал, что он вернется в Козенице. В Пулавах был молодой человек, по имени Джембовский, работавший в префектуре Люблина, к которому Рейнье выказывал необычное уважение из-за его связей с дворянами в Варшаве и, через них, с герцогом Бассано. Он также испытывал некоторую неприязнь к князю Чарторыйскому, владельцу Пулав. Более того, он предполагал, что король Вестфалии, который тогда был в Варшаве, заберет себе Пулавы, и он не хотел, быть им вытеснен. Поэтому вернулся в свою старую штаб-квартиру. После того, как я вошел в Люблин, нужно было установить упорядоченную линию от Красныстава через Люблин до Козенице длиной 18 миль; еще одну от Козенице до Опатова, где стоял полк улан; третью от Опатова до меня в Люблине; и четвертую от Козенице до Петрикова, чтобы соединиться с обозом и лазаретами, которые теперь прибывали с различными отрядами из Калиша. Поскольку сообщения должны были передаваться очень быстро, на каждом посту требовалось по крайней мере три человека, но они не могли проехать более двух миль, и этих людей приходилось часто сменять – очень обременительное занятие, учитывая малое количество кавалерии!
В Люблине я нашел лучший порядок и прекрасную полицию. Префект, князь Яблоновский, позаботился обо всем и получил мощную поддержку со стороны активных и умных чиновников префектуры. Войска были хорошо и своевременно накормлены, а предусмотрительность префекта зашла настолько далеко, что 80 конных повозок на старом монастырском дворе были готовы в любое время, и как только мне было нужно заменялись другими. Единственно о чем князь попросил меня, это всегда сообщать ему о моих требованиях и не допускать никаких несанкционированных реквизиций. Естественно, меня это устраивало и я чувствовал себя по этому поводу спокойно, так как, несмотря на упрямые, часто просто раздражающие, требования Рейнье, никогда не было недостатка в конных повозках или в выполнении требований даже на полчаса.
Я доложил главнокомандующему о том, что нашел порядке хорошим, но, сделав это, я оказал префекту плохую услугу, так как немедленно пробудилась подозрительность Рейнье и его досадная склонность не оставлять в силе никаких распоряжений, которые он не сделал сам. Сначала поступили приказы о внезапной смене квартир, которые теперь свели на нет все меры префекта. Фураж и провизию, которые были привезены в одно место, теперь приходилось перегружать и часто возвращать туда, откуда они были отправлены.
По прямому приказу Рейнье я разместил полк «Поленц» на левом фланге, крайний пост которого находился в Фирлее (между Коцком и Любартовом), первый батальон гусар в центре, а второй на правом фланге, от Пясков до Красностава. Однако в ночь с 20-го на 21-е я получил приказ переместить полк «Поленц» в Люблин, а первый гусарский батальон – в Пяски, и передислокация должна была быть завершена к 21-му. От Люблина до левого фланга было 7 миль. Потребовалось время, чтобы уведомить отдаленные посты. Задача была выполнена ускоренными маршами. В результате получили массу изнуренных лошадей. Префекту пришлось в большой спешке переносить склад, построенный в Любартове, потому что вестфальцы угрожали захватить его и вывезти большую его часть. И не успел я доложить о выполнении приказа, как мне пришлось не только снова занять Любартув, в четырех милях от Люблина, но и пополнить запасы на складе, потому что Рейнье намеревался использовать его позже. Там даже должна была быть построена пекарня. У префекта она была в Люблине, и он сослался на неудобства ее переноса, но Рейнье настоял на своем приказе. Когда я показал это префекту, тот в ответ показал мне письмо от Джембовского, которому Грессо написал противоположное по приказу Рейнье. Мы удивленно переглянулись; оба письма были датированы одной и той же датой! В конце концов мы согласились, что префект дал мне слово, что, если попросят, требуемый запас хлеба будет доставлен в Любартув, и я удовлетворился двусмысленностью, заявив в своем отчете, что требуемый хлеб будет готов в Любартове.
Последовало еще множество подобных шуток и противоречивых приказов. В Люблин прибыли офицеры по снабжению с приказом конфисковать все склады и повозки департамента и подготовить их для будущего снабжения армии. Но когда они увидели в префектуре образцовые условия, они сами должны были признать, что не могут сделать так много. Поэтому они оставались там, кормились и ничего не делали.
Из-за нехватки, царившей на марше и во время последнего расквартирования, трехдневный запас железа, который должен был нести каждый человек, был израсходован. Я доложил об этом и получил приказ пополнить его здесь. Префект был готов это сделать. Второй приказ требовал, чтобы я также имел двухдневный запас как для авангарда, так и для всего корпуса, который должен был быть доставлен вперед в повозках, и чтобы у меня также был необходимый транспорт в Люблине, чтобы я в любое время в течение получаса был готов отправиться. Префект сделал и это, как ни угнетало содержание в Люблине множества праздных людей и лошадей для перевозки.
Затем пришел третий приказ, в котором говорилось, что я должен немедленно запросить восьмидневный запас фуража и хлеба для всего корпуса. Оставалось неясным, включены ли в него ранее заказанные двух- и трехдневные потребности в железе для авангарда или нет, т. е. армия должна быть обеспечена в общей сложности на 10 или 8 дней, а авангард на 13 или же 8 дней, не считая ежедневных потребностей. Поэтому я сделал запрос, но вместо ответа получил приказ, чтобы восьмидневный хлеб в течение 24 часов был засушен в сухари, или, как их называли, pain biscuité [фр. бисквитный хлеб]. Префект утверждал, что невозможно испечь хлеб в такое короткое время, и до того, как он остынет, в печах, нагретых для хлеба, а не для сухарей. Он также отказался предоставить больше восьмидневного запаса, потому что сам Джембовский прибыл с письменным приказом от Грессо, в котором запрашивался всего восьмидневный запас. Я немедленно запросил инструкции о том, как действовать, и получил ответ, что данные мне приказы останутся в силе. Если бы префект не был таким справедливым человеком, мне пришлось бы с ним поссориться. Однако мы договорились, что в дополнение к 8-дневному запасу для всего корпуса он также сохранит 2-дневный запас для пехоты и 5-дневный запас для армии. Но я обещал не упоминать об этом, если только этого не потребуют.
Но его все равно пришлось доставить позже, хотя вестфальцы в Любартове также получили 14-дневный запас, а из Люблинского департамента для Великой армии было доставлено еще 200 тыс. порций.
Рейнье решил не отказываться от спешного процесса приготовления сухарей. Он послал офицеров по снабжению, чтобы они об этом позаботились; горячий хлеб нужно было немедленно нарезать, поместить в печи, еще не достаточно остывшие для приготовления сухарей, а затем убрать на хранение. В результате мягкий хлеб быстро покрылся твердой, несъедобной коркой в слишком горячей печи, но остался сырым внутри и испортился. Весь запас в сто шестьдесят тысяч двухфунтовых порций хлеба пришлось позднее выбросить, после того как мы некоторое время тащили его на 400 польских повозках, потому что ни люди, ни животные есть его не могли. Я сохранил все документы, которыми мы обменивались по поводу этих переговоров, и как административные власти Люблина, так и саксонские офицеры интендантства должны были до сих пор помнить переговоры, процитированные здесь дословно.
|
|||
| Генерал Габленц |
Однако такая большая спешка была совершенно бессмысленной, поскольку мы оставались в Люблине до 17 июня, и если бы Рейнье дал всего четыре дня, хороший хлеб также стал бы хорошим сухарём. Департамент теперь должен был поставлять двухдневный запас сухарей, и эти странные требования, несомненно, не могли иметь никакой другой цели, кроме как убедить правительство договориться с Главным командованием другим способом, через Грессо, Шарле и Рисселя. Я сам поступил плохо, не инициировав это дело, но я всё ещё так много слышал о холодной и суровой беспристрастности Рейнье, что считал, что смертельно оскорблю его таким вмешательством. Мой преемник на посту командующего авангардом, генерал Габленц, понимал лучше и также был более искусен в поиске средств, с помощью которых это должно произойти, так что Рейнье, казалось, не знал об этом.
Напротив нас, на линии от Брест-Литовска до Берестечка (на Стыре, в 30 км южнее Луцка), через реку Буг, стояла могучая армия под командованием генералов князя Багратиона и Каминского. У первого была Ставка в Луцке, у второго – в Ковеле. Корпус Багратиона состоял из четырех пехотных дивизий Капчевича, Лихазова, Раевского и Щербатова, а также 5 пехотных полков, 3 полков пеших егерей, 3 гусарских полков, 1 полка уланов, 3 полков казаков и 6 артиллерийских рот, каждая с 12 пушками.
Корпус Каминского состоял из 6 пехотных дивизий, 13 полков казаков, калмыков, татар и башкир и 70 орудий14.
|
|
|||||
| Император Александр | Великий князь Константин |
|
|
|||||
| Князь Багратион | Генерал Каменский |
|
|
|||||
| Генерал Капцевич | Генерал Лихачёв |
|
|
|||||
| Генерал Раевский | Генерал Щербатов |
Большинство этих войск, однако, участвовало в Валашской кампании; полки не были в полном составе и имели много больных. Численность обоих корпусов оценивалась не более чем в 80 тыс. человек. Они постоянно находились в движении, усердно передвигаясь взад и вперед, исправляли дороги, говоря то о нападениях, то о близком мире; их действия, казалось, указывали на скорый переход. Они часто проводили смотры, на которых иногда ожидали императора Александра, иногда великого князя Константина. Самого императора определенно ожидали в Луцке 27 мая, но по дороге он вернулся в Вильно.
Граница по Бугу охранялась казаками очень строго. Людей, знакомых с другого берега, немедленно отправляли обратно, а неизвестных препровождали во внутренние районы. Крестьянок, которые переправлялись на лодках за травой с принадлежащих им лугов, там задерживали. Только с большим трудом женщины, живущие по ту и другую сторону, могли получить разрешение увидеть своих детей, которых им не разрешалось приводить обратно, даже в присутствии казачьего офицера. Им не разрешалось тихо с ними разговаривать, а небольшие подарки, которые они привозили с собой, вызывали большие подозрения.
На нашей стороне, между Вепшем и Бугом, первоначально находились два польских кавалерийских полка, но вскоре они отступили и двинулись к Варшаве. Линия от Пулав, куда теперь также прибыл полк улан «Принц Клеменс» и где неподалеку располагалась конная батарея, до Краснислава, в трех милях по эту сторону Замосця, была теперь занята бригадой легкой вестфальской кавалерии под Коцком и Любартовым и моей бригадой. Легкая пехота все еще оставалась позади по ту сторону Вислы. Между Вепшем и Бугом не было никакого военного присутствия, а только крестьянские посты около деревень, устроенные польскими дорожными патрулями, стражниками20. Однако от этих стражников и таможенников я всегда получал очень хорошие новости, более надежные, чем те, которые сообщал мне из Замосця генерал Гауке, все время ожидавший переправы и атаки русских. По приказу Рейнье не было разрешено отправлять патрули через Вепш, но мне удалось поручить отдельным офицерам наблюдать за Бугом и собирать отчеты о происходящем на земле.
Река Буг в этих местах имеет ширину не более 70–90 шагов, и поскольку вода спадает весной, во многих местах ее можно пересечь верхом. Жители опасались набегов казаков и часто уезжали. Несколько семей из прекрасных поместий между реками Вепш и Буг прошли через город со своим скарбом и бежали в глубь страны. Префект тайно изъял государственные средства из казны, а вестфальская кавалерия покинула Любартов и Коцк, создав большую брешь в наших позициях. То, что русским было бы легко нас выдворить, не вызывает сомнений, но они, казалось, не меньше боялись нападения с нашей стороны и считали нас гораздо сильнее, чем мы были на самом деле, – по крайней мере, это было ясно из разведывательной информации, которую они пытались собирать. Их целью, по-видимому, было восстановить силы в плодородных районах Волыни, пополнить войска и подготовить их к предстоящей кампании, и в то же время перевезти все склады и припасы из приграничных провинций обратно к Днепру. То, что они в основном достигли этого, несомненно, но столь же несомненно, что Рейнье выполнил намерение императора удерживать гораздо более крупные силы в течение длительного времени силами небольшого армейского корпуса, ведь Багратион наверняка мог бы так же успешно завершить свое довооружение, если бы находился ближе к Могилеву. Тогда он не был бы отделен от основной армии и ему не пришлось бы сначала выдержать сомнительное сражение с Даву, прежде чем смог бы соединиться с ней. Возможно, неопределенность относительно того, что может сделать Австрия, могла способствовать его задержке дольше, чем было необходимо, но от этой задержки большее преимущество получил Наполеон. Если бы Багратион немедленно оставил территорию, которую он не хотел удерживать, и сблизился с основными силами, или если бы он вторгся в Варшавское герцогство, Наполеон вряд ли дошел бы до Москвы. Наши опасения, что он нападет на нас, были развеяны в начале июня определенными новостями о том, что большая часть русской армии движется на север.
Хотя кавалерия мало отдыхала, она, тем не менее, значительно поправилась благодаря хорошему снабжению в Люблинском департаменте; лошади были в отличном состоянии и легко дышали. Пехота также отдохнула в хороших помещениях, и настроение везде было приподнятым. Вот только их одежда начала изнашиваться. Целый год войска были расквартированы, прошли более 80 миль в самую плохую погоду и по очень плохим дорогам, и не смогли восстановить свою форму, воспользовавшись старыми регалиями, оставленными на прежних стоянках. Большинство их сапог, ботинок и брюк были полностью порваны, так что никакой ремонт не мог помочь. Согласно существующей системе, срок использования регалий завершался 1 мая и они должны были быть заменены новыми, привезенными на повозках, следующих за корпусом во время марша. Таким образом, это было не только законное, но у удобное для этого время. Войска были озадачены тем, что впервые это не было сделано, а напоминания командиров полков вначале оставались без ответа, а затем ответы стали уклончивыми. Административные власти ожидали поражения в предстоящей кампании. Если лошади передавались в полки, они терялись вместе с людьми, но если они оставались при повозке, то наследовались интендантством после тех, кто мог погибнуть или был пленен, – и зачислялись для короля как потери. Поскольку Рейнье терпел такое позорное злоупотребление, а Лекок не осмеливался его в этом упрекнуть, у нас не было выбора, кроме как, насколько это было возможно, успокаивать войска.
Штаб, как мог, развлекался в Козенице. Их кухни и погреба как следует снабжали, а несколько женщин с приятными манерами их развлекали. У каждого была своя: у Рейнье – любовница веселого аббата Сецехова, у Лангенау – другая, а у Гутшмида – обычные проститутки, следовавшие за армией. У аббата, которого он регулярно посещал, он находил вино в изобилии и поэтому трезвел лишь на короткие промежутки времени.
Король Вестфалии, который своими дикими тратами и непомерными требованиями повсюду стал ненавистным полякам, наконец прибыл из Варшавы в Пулавы (Ново-Александрия) и, чтобы сделать хоть что-то, потребовал провести смотр саксонских войск. Наша артиллерия должна была послать ему 40 тягловых лошадей, чтобы возглавлять каждую смену. Он потребовал, чтобы пехота выполнила маневры, для чего он предписал движения и команды, которые не были приняты в саксонской армии и которые он сам не мог ясно объяснить. Рейнье хотел вмешаться и сам обнажил свой меч, чтобы командовать, но поскольку эволюционная тактика21 не была его сильной стороной, это только увеличило путаницу. Гутшмид, в чьей дивизии это происходило, хотел помочь, но не умел командовать пехотой и принес больше вреда, чем пользы. Сильный дождь наконец положил конец этому занятию, и Лангенау использовал этот неудавшийся смотр, о котором он доложил королю, чтобы отозвать и уволить двух полковников Броховского и Фогеля, которые ему не нравились.
С дивизией Лекока дела пошли лучше, потому что дивизионный генерал, чья сила заключалась в эволюционной тактике21, взял на себя руководство всей операцией и исправил ошибки. Король Вестфалии, теперь уставший от этого всего, поспешил к столу в Пулавах и позволил войскам выполнить требуемые движения, не смущая их своим вмешательством. Кавалерия в Люблине была для него слишком далеко; он хотел вернуться в Варшаву и поэтому был доволен тем, что увидел ближайший полк улан. То, что полк, из-за того, что он хотел увидеть его около Пулав, должен был напрасно маршировать восемь миль туда и обратно, а затем ждать его с 6 утра до 12 дня, было мелочами, на которые французский принц не обратил внимания. Поскольку его многочисленные адъютанты не привезли с собой лошадей, мне пришлось отобрать 12 лучших и лучше всего обученных лошадей из других полков и отправить их в Пулавы для этих господ вместе с таким же количеством ординарцев. Затем их оседлали адъютанты, украшенные великолепными шабраками и тяжелыми, неуклюжими уздечками французского Генерального штаба. Но лошади привыкли к более легкой уздечке и были слишком храбры для полуфранцузских всадников. Поэтому все адъютанты спешились, надели свои блестящие шабраки на маленьких польских крестьянских кляч, называемых французами coniacs22, и сели на них, к великому удовольствию зрителей. Ибо ничто не могло выглядеть более нелепо, чем тяжелая, богато вышитая и низко висящая сбруя и мундиры, сверкающие золотом и серебром на некрасивых, плохо вычищенных маленьких лошадях, скачущих, вытянув головы вперед, рядом с грязными польскими уздечками, часто сделанными только из веревки. Сам король ездил на великолепной английской лошади, к которым он не был привычен, поэтому ему всегда приходилось держаться на некотором расстоянии. А поскольку Рейнье оставался с ним и, следовательно, никто не вмешивался, полк превосходно завершил свои учения.
Вопреки своей обычной привычке, Гутшмид был трезв во время смотра своей дивизии. Его ослабленное тело не смогло выдержать так, как выдерживало напряжения от крепких напитков. Он перегрелся во время маневров, возможно, даже разозлился, и простудился под проливным дождем. Он вернулся в свою казарму уже больным, не смог присутствовать на смотре уланского полка, и, после возвращения Иеронима в Варшаву, сам был доставлен в Пулавы, где он становился все слабее и закончил свой жизненный путь в начале июня в возрасте пятидесяти лет.
Вестфальская легкая кавалерия покинула Любартув и Коцк и забрала оттуда все припасы. Теперь саксонцев от вестфальцев отделял Вепш, который течет на северо-запад к Коцку и там, впадая в Тысменицу, внезапно поворачивает на юго-восток, чтобы впасть в Вислу примерно в трех милях ниже Пулав. Отсутствие порядка, царившее среди вестфальцев, где генералы позволяли себе не только самые экстравагантные реквизиции продовольствия, но также кофе, сахара, риса, рома, изысканных вин и т. д., и забирали все, что им нравилось, например, лучшие картины и гравюры из замков Коцка и Любартува, вскоре частично поглотило, а частично испортило значительные запасы этого региона. Они испытывали острую нехватку фуража, и генерал Тиельман, находившийся в Адамове, послал ко мне своего адъютанта, графа Зейдевица, чтобы тот закупил фураж для двух саксонских полков в Люблинском департаменте. Как бы разумно ни казалось информировать наших соотечественников о наших излишках, префект тем не менее не желал кормить войска, которые не зависели от его региона, и я сам получил от Рейнье взвешенный приказ сохранить все припасы из Люблинского округа для Седьмого армейского корпуса. Поэтому я запросил инструкции, и ответ полностью соответствовал характеру Рейнье. Он позволил мне предоставить Тиельману заключение на определенное количество дней, но при прямом условии, что тот соберет припасы и что для этой цели не будут предоставлены повозки из Люблинского департамента. Но Рейнье прекрасно знал, что Тиельман не сможет найти упряжку лошадей за Вепшем, потому что вестфальцы давно все увезли. Поэтому разрешение пришлось оставить неиспользованным, а попытка Тиельмана получить фургоны у префекта провалилась из-за настойчивости этого человека.
Наконец, я получил приказ выступить 6 июня с авангардом и форсированным маршем приблизиться к дороге, ведущей из Варшавы в Брест. Через четыре дня я должен был прибыть в район Новоминска и Калушина, привезя с собой все запасы фуража, хлеба, сухарей и бренди. Для этого нам требовалось 800 телег; тринадцатидневный запас хлеба и сухарей еще частично находился в печах, а приказ пришел так внезапно, что перевезти все одним транспортом было невозможно. Поэтому мне пришлось оставить отряд в Люблине и спланировать свои марши так, чтобы телеги могли следовать за мной на разумном расстоянии в течение следующих нескольких дней.
6-го числа я отправился в Фирлей (12 км к северо-востоку от Любартов), 7-го числа в Серокомлю (11 км к северо-западу от Коцка) и поскольку здесь я получил известие об отправлении каравана из Люблина, 8-го числа отправился в Желехув (25 км к северу от Ивангорода). Погода стала очень теплой, и изнуряющая жара сделала марш через засушливые земли по эту сторону Вепша очень трудным. Когда мы прибыли в Желехув и уже собирались обосноваться, нас встретил курьер с приказом всем повернуть назад, потому что сам Рейнье хотел быть в Люблине 10-го числа и разбить там штаб-квартиру. У нас не было выбора, кроме как в полдень взять еду в Ярчеве (5 км к востоку от Зелехова) и ехать обратно тем же путем. К вечеру мы снова добрались до совершенно истощенной Серокомли, где нам пришлось жить за счет наших запасов. Курьер при обозе принял у меня приказ на возвращение в Любартув, где я провел ночь 9-го числа. 10-го числа мы снова были в Люблине.
|
|||
| Генерал Дохтуров |
Рейнье прибыл туда в полдень; бригада Сарра двинулась в Любартов, 2-й полк легкой пехоты в Люблин, а гусары вернулись в свои казармы. За пять дней кавалерия совершила бесполезный марш – ближайший в 24, самый дальний в 38 немецких миль туда и обратно. Насколько это плохо отразилось на лошадях, вероятно, не требует дальнейшего объяснения. Крюк через Коцк – я мог бы добраться до Зелехова быстрее! – был мне предписан, потому что некоторые вестфальцы все еще находились в Адамове. Я так и не смог точно определить, были ли тому виной упрямство Рейнье и его манера постоянно менять приказы, или непонимание приказов Императора, а может какое-то указание короля Вестфалии.
Дивизия Лекока и бригада Кленгеля из 2-й дивизии располагались под Варшавой на правом берегу Вислы, от Праги до Гарволина (50 км юго-восточнее Праги).
|
|||
| Генерал Штуттерхайм |
Известие об отъезде князя Багратиона с Волыни было подтверждено 11-го числа письмом из Львова генерала Штуттерхейма, начальника генерального штаба князя Шварценберга. Из него мы узнали, что генерал Докторов остался в Луцке для организации резервов, но что его скоро заменит генерал Тормасов, который должен был возглавить новый корпус из Валахии.
Поскольку Рейнье теперь прибыл в Люблин, он взял на себя переписку, которую вел раньше я с иноземными генералами и гражданским населением на той стороне. Он отражал колкости своим холодным и резким поведением и стал дружелюбным только после того, как в Люблин прибыл Дзембовский, к которому он всегда относился с большим уважением. Он был слишком сдержан, чтобы даже малейшим намеком удовлетворить наше любопытство относительно плана кампании в целом и цели 7-го армейского корпуса. Однако у меня есть основания полагать, что, даже если он не мог предвидеть фактический успех, он сомневался в таком блестящем исходе, какой имели предыдущие начинания Наполеона. Однажды, когда Грессо был со мной и на моем столе лежали карты, которые мы обсуждали, он стал достаточно разговорчив, чтобы обсудить взгляды Рейнье. Он обозначил на карте область между Днепром и Неманом, вокруг Смоленска, Орши и Витебска, и высказал мнение, что Император не сможет продвинуться дальше в первой кампании. Здесь ему пришлось бы занять укрепленную зимнюю позицию, и если бы мир не наступил, ему пришлось бы обеспечить свой тыл и связь с Варшавой в частности, чтобы затем начать вторую кампанию с обновленными силами. Я заметил, чтобы заставить его говорить дальше, что отступление русских, о котором мы слышали, обескуражит их армию и даст Наполеону возможность для какого-нибудь блестящего удара, но он коротко ответил: «Выигранные сражения не закончат эту войну. Все зависит от того, у кого все еще будет готовая армия к концу первой кампании». Результат полностью подтвердил эту точку зрения, которая исходила от Рейнье, а не Грессо.
|
|||
| Генерал Тормасов |
Через несколько дней после его прибытия мы узнали, что король Вестфалии намеревался переехать в Люблин. Два кавалера из его свиты, господин фон Оберг и господин фон Гильза, явились занять для него жилье, но ни один из них, даже большой и действительно красивый дом префекта, не показался им достаточно подходящим, поэтому они остановились на этом. Князь Яблоновский был очень недоволен, зная о непомерных требованиях короля, который, среди прочего, потребовал от префекта Калиша снести башню, закрывавшую всего несколько дней вид из окон короля. Префект, степенный и заслуживающий доверия человек, превосходно управлявший своим округом, подтвердил мне это, добавив, что в ответ на его увещевание король спросил его: «Сколько это может стоить? Около 100 талеров?» А ведь это была крепкая каменная башня!
Рейнье был очень занят многочисленными приготовлениями к прибытию короля и даже покинул свои покои, переехав в летний дом за городом. Но его тайная улыбка показывала, что он в это не верит. Он ненавидел короля так же сильно, как и презирал его, и был раздражен тем, что должен был находиться под его командованием даже номинально. Он обращался со его двумя эмиссарами очень вежливо, но насмешливо.
Офицер из генерального штаба князя Шварценберга также прибыл в Люблин, чтобы посоветоваться с Рейнье, который, по своему обыкновению, обращался с ним так, что тот никак не мог понять, что он задумал, иногда чрезвычайно любезно, иногда, как бы забываясь, в своей гордо-презрительной манере. Совершив еще одну поездку в Замоша, чтобы осмотреть крепость, он 16 июня отправился в Варшаву.
В тот же день я отправился с генеральным штабом Гутшмида, который теперь стал моим, поскольку я занял место покойного, и с авангардом к новому месту назначения на Буге.
Начало похода
1812, 22 июня – 25 июля
|
|||
| Переход через Неман в начале военной кампании Наполеона в 1812 году. Мэттью Дюбур, 1816 год |
Генеральный штаб Рейнье был дополнительно усилен полковником Брюле, опытным инженером, как я полагаю, и капитаном Карре, который служил адъютантом Грессо. Брюле, в сопровождении нескольких саксонских офицеров, должен был провести разведку вдоль реки Буг выше района Холма, что, однако, вероятно, было направлено только на то, чтобы привлечь внимание противника к этой области, поскольку разработанным планом кампании было вскоре наше движение на север.
|
|||||
|
|||
| Генерал Мор |
Мне пришлось в течение шести дней идти маршем до Венгрова на реке Ливец; австрийцы, которые теперь вошли в Люблинский департамент, следовали за мной по пятам. Авангард под командованием генерала Мора, с которым я был в переписке, двинулся на Седльце. Мы заняли позицию около Венгрова, заняли Лив (5 км к юго-западу от Венгрова) и Соколув (30 км к востоку от Венгрова) и отправили патрули в направлении Дрогичина, Гранне и Нура (на Буге).
Война была объявлена, Император вторгся в Литву через Ковно, и казалось, что армия под командованием Иеронима (состоящая из 20 тыс. саксонцев, около 15 тыс. вестфальцев и нескольких польских кавалерийских полков, которые должны были быть дополнительно усилены новыми польскими силами), к которой должны были быть добавлены 30 тыс. австрийцев, была предназначена возглавить русский корпус на Волыни и войска, возвращающиеся из Валахии, в то же время прикрывая тыл основной армии и сохраняя открытыми коммуникации с Варшавой. Однако для этого требовалось войско в 70 тыс. человек, и если бы Император продолжал следовать этому плану и не ослабил нас слишком сильно, чтобы быстро его завершить, кампания вряд ли имела бы такой плачевный исход. Тогда мы были бы достаточно сильны, чтобы защитить литовцев и русских поляков [russischen Polen], которые были готовы к восстанию; И не будет преувеличением сказать, что если бы Император всего лишь предоставил оружие, в котором у него не было недостатка, и тяжелую артиллерию, он получил бы в конце кампании, без всяких расходов с его стороны и только благодаря усилиям поляков, подкрепление в 80 тыс. свежих солдат, жаждущих своей свободы, не считая огромных ресурсов этих провинций в лошадях, зерне, бренди и убойном скоте. Это, конечно, потребовало бы разумного управления этими запасами в этих провинциях, что даже не принималось во внимание, и что, после того как мы стали слишком слабы для их защиты, больше не могло приниматься во внимание. Друзья и враги проели и испортили за несколько месяцев то, чего было бы вполне достаточно, для прокорма целых армий в течение двух лет. Нашим опустошением полей и стад и враждебным отношением к нашим подданным мы озлобили народ, который приветствовал нас как своих освободителей, и заставили его действовать сообща с нашими врагами. Рейнье не совсем свободен от упреков в этом отношении, поскольку позволил нашим неопытным и ненасытным интендантам действовать так, как им было угодно, потому что он предвидел, что мы не сможем удержать страну. Но самая большая вина падает на самого Императора, который так в конце концов и не оценил своих существенных преимуществ и пожертвовал всеми другими соображениями ради твердой веры в то, что он может принудить врага к миру блестящим ударом.
|
|||
| Жером Бонапарт, король Вестфалии |
Даже выбор короля Жерома в качестве главнокомандующего этой армией не был удачным. Император знал своего брата и был очень невысокого мнения о его военных талантах. В 1809 году он сказал мне в Шёнбрунне о походе Жерома в Саксонию: «Я не понимаю, что сделал король Вестфалии в Саксонии. Это было легкомысленно, не так ли?» Он считал его тем менее подходящим для такого важного поста, где он должен был не только сражаться с врагом, но и организовывать восстание; он также не назначил ему помощника, который мог бы одолжить свою голову. Но в основе этого, вероятно, лежали политические причины. Он считал, что австрийцам будет комфортнее под имперским принцем, носящим корону, чем под имперским генералом. Даже Рейнье, не желавший подчиняться молодому генералу, не мог отказаться от повиновения брату императора. Наполеон, вероятно, хотел все организовать лучше, но давление событий и большое расстояние помешали ему.
|
|||
Наши патрули видели через Буг отдельных казаков, но река разделяла их. Тридцать лошадей из казачьего поста, переплывших реку между Дрогичином и Руской, были перехвачены жителями на этой стороне, а двое казаков, следовавших за ними, были захвачены в плен. Новости, которые я смог передать генералу Рейнье, состояли в том, что генерал Эссен с корпусом в 10–12 тыс. человек (не считая казаков) находился между Бельском и Бранском и выдвинул свои аванпосты к Бугу. Под Брест-Литовском, как говорили, собралось 12 полков казаков и корпус в 18 тыс. человек. Вестфальцы и поляки двинулись на север в направлении Остроленки, и Рейнье теперь обошел генерала Эссена, послав мне приказ выступить днем 23-го, провести ночь в пути и, очень рано утром 24-го, перейти вброд Буг у Брока, справа от пункта (Вышкув), где переправились вестфальцы. Это было пунктуально выполнено. Я занял позицию напротив Нуржеца, который удерживали русские. Между моими патрулями и патрулями противника на значительном расстоянии раздались несколько первых выстрелов. Хотя, кроме моих трех кавалерийских полков, со мной была только конная батарея, наше передвижение заставило русский корпус отступить с позиции около Бельска, оставить Белосток и отступить в район Пинска. Так как вестфальцы уже перешли Нарев, а наши пехотные дивизии двигались по дороге на Пултуск и, таким образом, были довольно далеко, то быстрая атака генерала Эссена с его значительно превосходящими силами могла бы быстро отбросить мою кавалерию обратно за Буг, не без опасности для пушек, которые пришлось перевозить на плохом пароме. Но, кажется, русские взяли за правило не переходить границу первыми ни в каком месте.
|
|||
| Вступление Наполеона в Россию Гравюра с картины Я. Желмовского |
Странно, что даже здесь, так близко к Варшаве, где ничто не могло помещать сообщению, не пришло жалованье. В Саксонии деньги выплачивались исправно, и не было недостатка в возможностях доставить их в армию, но выплатам помешала обменная операция между графом Марколини и генералом Герсдорфом. Дело в том, что деньги были фактически доставлены в Саксонию в серебре. Но под предлогом сокращения транспортных расходов в Саксонии за них были куплены луидоры и отправлены в Варшаву. В результате деньги подскочила до такой высокой стоимости в Саксонии, что луидоры пришлось покупать за 13 грошей, 4 ажио по отношению к саксонской валюте и 20 крон. Это было выгодно графу Марколини, который держал в руках саксонскую казну, большую часть которой составляло золото, и теперь продавал свои луидоры военному казначейству по этой огромной цене; меньшие суммы предоставлял генерал Герсдорф и остальные – лейпцигские банкиры. В Варшаве луидоры были в низкой цене и вскоре из-за переизбытка упали еще больше. В крупных городах можно было получить едва ли 6, максимум 8 грошей ажио (премии) за прусские или польские деньги при курсе 21 гульден; в сельской местности приходилось обменивать луидоры по 5 талеров прусских денег. Офицеры, получавшие свое довольствие золотом – по 5 талеров, 13 грошей и 4 пфеннига за луидор – теперь теряли 21 грош и 4 пфеннига на каждом луидоре. А поскольку золото не могло быть выдано рядовым, а большие потери военной казны не учитывались, выплата трехдневного жалованья была полностью приостановлена.
Так как мы не могли тратить саксонские деньги, а 20 крон в Польше стоят дороже, чем прусские или польские деньги, то король мог бы сэкономить 5% на жаловании и всех военных платежах без ущерба для армии, если бы он, согласно моему предложению, сделанному в Дрездене, как герцог Варшавский66, чеканил польские деньги по курсу 21 гульден и платил нам ими. Я также предложил выдать офицерам половину суммы в польских казначейских билетах с премией в 4 пфеннига на талер и обменять казначейские билеты в Польше. Это быстро увеличило бы стоимость казначейских билетов за счет обмена и ввело бы их в обращение, а правительство получило бы значительную выгоду. Но такие предложения не были услышаны, потому что граф Марколини не видел в них немедленной личной выгоды, а генерал Герсдорф, не беспокоясь о потерях своего господина и армии, снискал себе постоянное расположение Марколини, предоставив ему существенные денежные льготы. Страна при этом понесла двойную потерю, потому что евреи обменяли луидоры в Польше, а затем привезли их на Лейпцигскую ярмарку, где они выросли до 14 грошей, и теперь они покупали за 20 талеров прусских денег столько же товаров, сколько раньше платили за 23 талера и 16 грошей.
Войска разбили лагерь в Броке (12 км к югу от Острова, на реке Буг) и [в дальнейшем] до декабря так и не смогли найти другое место для [нормального] расквартирования. Биваки были приятными в это время года, но позже они стали очень утомительными. Только у дивизионных генералов большую часть времени была какая-то хижина или амбар для размещения; у бригадных генералов и это было редкостью.
Положение несчастных крестьян-извозчиков и без того было ужасным. Ни им, ни их лошадям не давали никакой еды, а на бедной песчаной земле они не могли найти никакой зеленой травы для своего скота. Нам даже приходилось использовать гнилую солому на наших бивуаках и, более того, охранять крестьян как пленников. Где бы я ни показывался, они толпами падали к моим ногам и умоляли об освобождении. Возле Брока я с ужасом наблюдал, как они набрасывались на мертвую корову и с жадностью пожирали полусгнившее мясо. Многие бежали, бросая своих лошадей и повозки. Я был рад, что на следующий день, 25-го, в Брок приехал сам Рейнье, чтобы хотя бы снять с себя обвинения. Он реквизировал провизию для крестьян в деревнях, но у самих жителей ничего не было, и все же мы долго возили с собой несъедобный сухой хлеб.
|
|||||
|
|||||||
 |
 |
 |
|||||
| По дороге в Лянвавичи 14 августа 1812 года Автор: Альбрехт Адам |
|||||||
Я доложил генералу Рейнье о выставленных мною аванпостах, и он, как обычно, отверг их и сказал мне, как хотел бы разместить их он. Это было именно то, что я уже сделал, так что не было необходимости менять ни одного дозорного. Однако, это было в его манере – хотеть сделать все самому и совсем не позволять другим делать это. Позже я всегда докладывал ему: «Я принял ту или иную меру по вашему приказу...» Затем он обычно добавлял какую-нибудь незначительную деталь и был доволен; но нельзя ничего делать самому, и все же он бы очень плохо воспринял, если бы кто-то пренебрег необходимыми приготовлениями. Очень редко он одобрял то, что было сделано, но и не критиковал; скорее, он создавал впечатление, что рассматривает это так, как будто этого не было, и теперь приказывает, часто в точности так, как это уже было, как будто все исходило от него.
26-го числа авангард, к которому присоединился полк легкой пехоты, выступил из Брока и двинулся на умеренной скорости через Остров и Шумово в Замброво (30 км к северо-востоку от Острова). Здесь весь корпус воссоединился. Я принял командование второй дивизией 22-й Великой армии у Гутшмида. Генерал Габленц возглавил авангард. Корпус расположился на позиции, и мы отдыхали два дня. 26-го числа генерал Мор написал мне из Соколова, куда он прибыл с австрийским авангардом.
30-го числа наш авангард находился в Высоки Маззовецки (20 км юго-восточнее Замброво), ближайшем австрийском форпосте на левом берегу Буга, в 6 милях от нас между Соколовом и Дрогичином, а их корпус находился в Седльце. Они еще не знали, что война объявлена, и не осторожничали. Мы были совершенно беззащитны перед атакой со стороны Бельска и Браньска, но Рейнье, казалось, чувствовал себя в полной безопасности и не хотел слышать ни о каких постах на этой стороне.
Мы выступили 1 июля и прошли маршем в три этапа до Белостока, где мы на четвертый день отдохнули. Всего несколько дней назад русские покинули этот дружелюбный и красивый город, который был скорее прусским, чем польским или русским и жестоко обошлись с его жителями. Приближаясь, мы обнаружили страницы из городских архивов, которые были взяты, разорваны и разбросаны по пути, все еще разбросанные по всему лесу. Русские выместили на них свою месть, что нанесло ущерб многим семьям, чьи документы были в результате утеряны. Здесь к нам присоединился австрийский отряд из 30 гусар из Гессен-Гомбургского полка.
Фланговая армия, которая, как мы считали, должна была защищать правый фланг и тыл Наполеона, теперь пришла в движение. Поляки и вестфальцы продвигались впереди и несколько севернее, за ними следовали саксонцы, а последними – австрийцы. Саксонский гренадерский батальон остался в Праге около Варшавы, чтобы прикрывать переправку транспорта; впоследствии он должен был наступать на Белосток. Между каждым корпусом был интервал в несколько дней марша. Мы продвигались поэтапно, причем движение вестфальцев было направлено на Минск, наше – на Могилев, а австрийцев – на болота Ясёлды и Припяти в сторону Пинска. Таким образом, мы могли быстро сформировать фронт вдоль нашего фланга и поддержать одну дивизию, чтобы встретить русский корпус, наступающий с Волыни. Наш левый фланг прикрывался маршем главной армии через Вильно и баварским и прусским корпусами, которые наступали севернее главной армии к Даугаве и Риге.
Этот план, согласно которому армии наступали клином, авангард, главная армия Императора, поддерживаемая с обеих сторон мощными эшелонами, был, конечно, хорошо рассчитан, и такая сила должна была быть непреодолимой. Но образ действий противника был столь же хорошо продуман: они быстро отступали со своими не ослабленными силами, предоставив нам пересекать обширную, плодородную, но плохо обработанную страну, покинутую ее жителями. На такой большой территории, как Германия, по мере того, как авангард неумолимо продвигался, линии вскоре удлинялись настолько, что должны были появиться огромные разрывы, и оборона правого фланга, который тогда был наиболее уязвим, становилась чрезвычайно трудной. Но как только этот фланг был прорван, связь главных сил армии с ее опорными пунктами и ее исходной линией Варшава-Кенигсберг также прекращалась, и даже ее победы в конечном итоге оказывались ее гибелью. Немыслимо, чтобы Наполеон не осознавал опасности такой ситуации; он полностью рассчитывал на парализующий эффект мощного удара. Он всегда вел свои войны как партизан, его победоносные походы были переворотами во главе сотен тысяч войск.
Мы выступили из Белостока 5 июля и прошли маршем в шесть этапов без дневного отдыха до Слонима, куда прибыли 10-го числа. Мы тщательно занимали позиции везде, где останавливались. Выступили на рассвете, отдыхали пять или шесть часов в полдень и продолжали марш до вечера. Дивизии шли с широким промежутком между собой, заполненным повозками и огромной транспортной колонной, которая обычно была длиной в милю. Марш шел группами по три человека в идеальном порядке и без колебаний и задержек, за что я должен особенно похвалить две пехотные бригады моей дивизии. На каждом привале мы строились в дивизии или полудивизии, замыкали колонну, а затем располагались лагерем группами, собрав винтовки.
Начиная с Белостока, в бывшем Подляшье, нас ждали густые леса и много песка, но в ясные летние дни тень была приятной. А вот когда мы вступили на территорию старого Новогрудского воеводства, ныне Слонимской губернии, леса кончились, земля постепенно приподнималась, и на высоких равнинах Литвы нас угнетала палящая летняя жара, еще более усилившаяся из-за отсутствия воды. Наш путь почти всегда шел в гору и по совершенно ровной местности, где нигде не радовала глаз смена холмов. Часто мы шли часами, не видя ни следа воды, и только изредка однообразие нарушалось широкой впадиной, обычно пересекавшей наш путь, где на дне в отвратительном зелено-черном болоте бежал едва заметный ручей, разделенный на тысячу маленьких проток, дававших скудную свежесть. В этих впадинах лежали деревни, большинство из которых были покинуты своими жителями. Мы нашли колодцы, но после 12-15 выбранных ведрах они пересыхали, и нам приходилось долго ждать, пока в них не наберется снова немного грязи. Вода в болотных ручьях также была мутной, грязной, отвратительной на вкус и вонючей. Лошади долго отказывались, прежде чем соизволили выпить эту воду, и только необходимость могла убедить людей сделать то же самое. Но мы нашли замену в жалких деревнях. Почти в каждой из них мы обнаружили один или несколько погребов для льда [ледники]. Они были довольно мелкими, часто построенными почти на уровне земли и плохо сохранились, но все еще содержали обильный запас льда, который давал нам прекрасную свежесть. Где только было возможно, мы запасались уксусом, и он, употребляемый со льдом, был нашим любимым напитком. Мет [мёд?], который мы находили то здесь, то там, также усердно употреблялся.
Зерновые росли в этих краях великолепно; они обычно достигала 7 футов в высоту и имели пышные, длинные колосья. Овес и ячмень, которые были еще зелеными, росли столь же пышно, и пшеница тоже, казалось, росла хорошо. Насколько хватало глаз, не было ничего, кроме плодородных полей, лишь изредка перемежаемых болотистыми зарослями. Если бы эти края мы могли и хотели сохранить, их одних хватило бы, чтобы прокормить армию в течение долгого времени. Но регулярные поставки продовольствия уже прекратились. Мы больше не получали корма для лошадей, а должны были пользоваться зеленым фуражом, т. е. срезать свежие всходы. Цветущая рожь использовалась для лагеря. Биваки разбивались на полях в полдень и ночью, и нам часто приходилось идти часами, чтобы найти место, где люди и скот могли бы получить воду.
Испорченный хлеб из Люблинского департамента был выброшен; мы все еще возили настоящие сухари, а повозки были оставлены для перевозки хлеба, который комиссариат выпекал каждую ночь. Но упрямство комиссариата, поддерживаемое Рейнье, помешало нам насладиться им. Вместо того чтобы раздать хлеб, испеченный ночью, его погрузили на реквизированные повозки и повезли дальше, в то время как войскам было дан приказ привезти хлеб с прошлой ночи. Однако уставшая упряжка лошадей и повозок не могла обратно его подвезти так же быстро, как шли мы. Так что в конце концов мы тащили более 1200 крестьянских повозок хлеба, чего хватило бы на четыре или пять дней, и все же мы страдали от сильнейшего голода, потому что повозки так и не добрались до нас. Припасы, которые везли с собой солдаты, были израсходованы, как и то немногое, что было в повозках; соль и уксус, а также сухие овощи, которые привезли позже, все еще были далеко позади из-за плохого управления интендантами. В жару людям приходилось довольствоваться плохим мясом коров, которых забивали на месте, и справедливо ворчать, что без хлеба они не смогут им насладиться.
Рейнье был глух ко всем моим представлениям и лаконично ответил: «У вас есть хлеб, интендант его испек». Он отказался принимать какие-либо объяснения, а просто велел всем замолчать. Наконец, я приказал пекарне забрать свежеиспеченный хлеб и раздать его людям. Рейнье ничего об этом не сказал, но и не простил мне моего поступка. Строгий приказ запрещал прикасаться к сухарям, которые люди несли сами. Рейнье не только требовал, чтобы его приказы выполнялись безоговорочно, но и чтобы ему верили, когда он говорил: «У вас есть хлеб!», хотя обратное было слишком несомненно и могло быть доказано.
Я не смог понять, какие намерения преследовало интендантство, используя эту нелепую схему, и какую реальную выгоду они из нее извлекали, но они стремились к какой-то выгоде. Главным недостатком для нас было огромное количество повозок, которые нам приходилось тащить с собой. Маленькие, хрупкие литовские повозки, построенные без всякого железа и запряженные маленькими лошадьми, едва могли перевозить несколько центнеров. Они были перегружены и в пути ломались. Извозчики обычно убегали в течение первых нескольких дней, бросая свою упряжь, которая затем попадала в руки интендантов. Для перевозки повозок приходилось выделять пехотинцев, которые бросали на них свои винтовки и ранцы, превращаясь из солдат в слуг. Для доставки всех грузов требовались значительные эскорты, и батальоны на наших глазах превращались в небольшие отряды, так как не было ни одного, в котором 100, а чаще 150-200 человек, были разбросаны по повозкам. Часто можно было видеть двух солдат у повозки, на которой не лежало ничего, кроме пары патронташей и ранцев, да, может быть, и тюка краденого добра. Ибо эти люди, предоставленные сами себе без надзора, предавались многим излишествам, и поистине требуется высокая степень благопристойности, присущая саксонцам, чтобы объяснить, что военная дисциплина все же существовала и армия не совсем сдичала.
11-го числа мы остановились на день отдыха около Слонима. Обозы смогли до нас доехать, и наконец-то можно было раздать хлеб и бренди на несколько дней.
|
|||
| Подполковник Цецшвиц |
Слоним – достаточно большой и довольно красиво построенный город. Он лежит на склоне гряды холмов, где через луг протекает судоходная здесь река Щара. Эта река впадает в Неман и должна была быть соединена с Ясёлдой и Припятью, а значит, и с Днепром, знаменитым Огинским каналом. В городе есть несколько красивых площадей и домов, но также и развалины в центре. Он плохо вымощен, в некоторых местах вообще не вымощен, и грязен. В нём, по-видимому, идёт оживленная торговля, которая, как обычно, находится в руках евреев. В здании, напоминающем восточные базары, можно было купить не только всё необходимое, но и предметы роскоши. Цены, однако, поначалу умеренные, вскоре поднялись до огромных высот. Проводились большие реквизиции, но ничего не распределялось. После долгих препирательств мне, наконец, с большим трудом удалось получить от интенданта немного мяса и 10 бутылок вина для моего стола, который должен был ежедневно обслуживаться моим начальником штаба подполковником фон Цецшвицем, двумя его помощниками капитанами Фабрицием и Лангенау, дивизионным аудитором и секретарем, которые хотели хорошо поесть и особенно нуждались в большом количестве вина. Генерал Лекок получил немного больше, а бригадные генералы, насколько мне известно, вообще ничего не получили. Однако было реквизировано и доставлено несколько центнеров кофе, сахара, риса, изюма, восковых свечей и несколько сотен бутылок вина и рома. Куда в конечном итоге направлялись эти поставки, никогда не сообщалось. Стол Рейнье всегда был скромным; вина редко хватало на всех; его подавали только тогда, когда у него были необычные гости. В день отдыха был застрелен неудачливый фуражир, реквизировавший продукты для себя.
Между Лекоком и Рейнье нарастало похолодание. Лекок снова потребовал показать ему отчеты, которые Лангенау отправлял королю в Дрезден. Рейнье воспринял это очень болезненно. Он сказал ему, что тот должен заниматься только своей дивизией, а не командованием армией, которую сам король поручил ему и за которую ему платил. Рейнье получал от короля 1000 талеров в месяц в дополнение к своему пайку и порциям, а его адъютант – 150. Он также осуществлял военное командование всеми вопросами, касающимися передвижения корпуса, что никто не хотел оспаривать. Но внутренние дела, повышения по службе и экономические вопросы, поскольку они не имели прямого отношения к военным операциям, были поручены генералу Лекоку; он был обязан заботиться о них, тем более что Рейнье, не знакомый с армией, предоставил Лангенау в этом отношении совершенно неограниченную власть. Лекок больше не пытался отстаивать свои права, и его бездеятельное, молчаливое подчинение отныне не осталось без вознаграждения.
12 июля мы выступили из Слонима и прошли четырьмя переходами до Клецка Минской губернии на небольшой речке Лань (42 км юго-восточнее Барановичей). Казалось, что в планах были некоторые колебания. Иногда говорили, что нам суждено соединиться с Великой армией под Смоленском или с Даву под Могилевом, иногда, что мы должны осмотреть крепость Бобруйск. Земля была плодородной, не такой высокой и более разнообразной, чем за Щарой; кое-где мы находили красивые сельские дома. Язык жителей был уже непонятен даже нашим польским переводчикам; немногих выученных нами слов и фраз уже было недостаточно для общения даже по дороге. Люди, как и везде, были равнодушны и лишь робко враждебны к чужеземцам. Евреи и греческое духовенство были нашими решительными противниками. Среди дворянства мнения разделились. Пророссийски настроенные переселились, как и пропольские, но многих из них были арестованы и отправлены во внутренние районы страны. В Слониме был сформирован польский комитет восстания, но ему не хватало энергии, потому что армии проносились мимо, не поддерживая его. Многие, однако, выражали польский патриотизм с энергией, типичной для нации, и я никогда не забуду восьмидесятилетнюю женщину, в чьем загородном имении близ Снова я провел ночь, которая, хотя и знала только по-польски, смогла выразить нам со страстью свое рвение к делу отечества и то, что, несмотря на двадцатилетнее иностранное господство, она все еще не забыла, что она полька. Она с радостью отдала все, что у нее было, чтобы принять нас.
Мне показалось странным, что Рейнье из Слонима отделил всю нашу кавалерию, за исключением эскадрона Пробстайна, который был его эскортом, и направил несколькими милями правее по направлению к Пинску. Говорили, что там был русский склад, который они намеревались захватить. Так как я всегда шел отдельно от Первой дивизии из Слонима и правее, я предполагал, что мне понадобится кавалерия для разведки и патрулирования, но напрасно. В Клецке Первая дивизия расположилась лагерем около небольшого городка, где дислоцировался Рейнье, в то время как я находился в часе езды около Траванишина. Ночью моя полевая стража была встревожена; шести человек верхом было бы достаточно, чтобы выяснить причину тревоги, но у меня не было ни одного, а доклады, поскольку их приходилось делать пешим ходом, настолько задерживались, что в случае засады противник прибыл бы раньше, чем следовало. К счастью, это был ложный шум, хотя казаки бродили по окрестностям, но он все равно беспокоил всю дивизию. Рейнье оставался глух ко всем аргументам. Он никогда не менял свои приказы по наущению других, хотя и отменял свои приказы три или четыре раза в течение получаса.
Это был вестфальский патруль, который ночью забрел на мой форпост и, полагая, что столкнулся с русскими, быстро бежал обратно. Вестфальцы были совсем близко от небольшого городка Несвиж (в 15 км к северу от Клецка), и Рейнье, повторным приказом был вынужден отдать также роты драгунского полка «Принц Альберт», бывшие при обозе и теперь присоединились к нам. Ходили разговоры, что нам дадут совершенно другую задачу и дальше к Днепру двигаться не нужно. Исходя из слов Рейнье мы полагали, что он предвидел это и считал наш марш в этом направлении, по крайней мере от Слонима, ошибкой короля Жерома. Выделение всей кавалерии вместе с батальоном легкой пехоты, по-видимому, подтверждает это мнение.
15 июля он поехал в Несвиж на встречу с королем. В результате мы покинули район Клецка на следующий день и направились обратно. Вскоре после этого было объявлено, что Жером сложил с себя командование армией и вернулся в Кассель.
Теперь мы двинулись дальше на юг, приближаясь к Пинским болотам. Эти болота, которые отделяют Литву от Волыни, простираются от реки Буг до Днепра, шириной от 6 до 18 и 24 немецких миль. Площадь, которую они занимают, отнюдь не является горизонтальной поверхностью, а скорее с весьма заметным уклоном от высоких равнин Литвы к югу и западу. Естественно, эти болота часто чередуются с сухими местами, образуя среди них острова или оазисы, некоторые из которых хорошо возделываются. Здесь многочисленные ручьи, их прорезающие, текут упорядоченными руслами, но вскоре выходят из берегов, разливаются по территории и превращают всю землю в непроходимое болото. Но в сухой сезон вода редко поднимается над уровнем земли, тем не менее она пропитана ею, как губка. Сами болота покрыты лесами, где большие деревья не так густы, как в обычных лесах. Каждое дерево образует небольшой остров. Вблизи ствола можно стоять на суше, но если сделать два шага дальше, то уже безнадежно погружаешься. Гнилая древесина упавших деревьев поначалу, кажется, образует твердые места, где могут укорениться новые деревья. Пространства между ними заполнены зарослями ольхи, тростника или мхами. Самая низменная область – там, где течет Припять, постепенно поглощающая все ручьи в этой области, а также сток с болотных вод и впадает в Днепр, который только теперь, после этого слияния, становится могучей рекой. К югу от Припяти местность снова поднимается в сторону Волыни, но не так высоко, как на литовской стороне. Нигде не видно гор или холмов; это плоский, утомительный склон, лишь немного круче к северу, чем к югу, и спускающийся со всех сторон к западу39. Пина, Ясёлда, Случь, Птичь и несколько других рек посреди этих болот с северной стороны соединяются с Припятью.
Только три главные дороги, с широкими деревянными гатями40, ведут через эти болотистые леса. Первая, ведущая из Могилева в Киев и Житомир, проходит через Мозырь. Вторая идет из Минска через Клецк посреди болот в Пинск, а оттуда разветвляется на Брест и Старый Константинов. Третья идет из Слонима через Рожану и Пружану в Брест. Гати40 и мосты на главных дорогах были в хорошем состоянии, чего не скажешь о небольших и узких второстепенных дорогах, которые пересекали болота в разных направлениях.
Армия, теперь уже под командованием генерала Тормасова и, возможно, насчитывавшая от 40 до 50 тыс. человек, избрала этот район своей базой, чтобы перерезать коммуникации с Гродно и Вильно и действовать в тылу французской армии. Поэтому было совершенно необходимо противопоставить ей значительные силы.
Главный склад русских находился в Пинске; дорога оттуда на Клецк, по-видимому, была очень сильно укреплена. Чтобы добраться до дороги из Мозыря, нам пришлось бы слишком далеко уйти от любых линий снабжения. Но Брест был все еще занят австрийцами. Ключ к позициям противника нужно было искать с этой стороны, где болота были самыми узкими.
Теперь я узнал, что генерал Кленгель со своей бригадой и полком улан должен был быть откомандирован в Кобрин и Брест, чтобы заменить австрийцев, направлявшихся через Слоним и следовавших за вестфальцами. В этом районе на Брестском посту должен был остаться небольшой корпус, чтобы обеспечить нашу связь с Варшавой и в то же время вести войну самостоятельно в своих операциях против любого русского корпуса, который мог бы его потревожить. Поскольку бригада Кленгеля вместе со своими восемью пушками составляла половину моей дивизии и должна была быть усилена кавалерийским полком, я считал, что не могу рассматривать командование ею как командование простым подразделением, но могу взять его на себя и также как почетное командование против врага. Однако, чтобы не показаться человеком, который усложняет свою службу чрезмерными требованиями привилегий, я сначала обсудил этот вопрос с полковником Лангенау. Сначала он отговаривал меня от предложения любых инициатив, потому что Рейнье уже принял решение по этому вопросу. Но когда я ясно дал ему понять, что считаю себя обязанным запросить на почетной основе это командование, он наконец сказал: «Я скажу вам правду. Это командование вовсе даже не почетное, а всего лишь средство избавиться от генерала Кленгеля, который богат и может уйти в отставку, чтобы освободить место для кого-то другого. Вопрос был решен в Дрездене, и министр Зенфт написал об этом Рейнье; и этого уже не изменишь, а вы, если вынудите его вам отказывать в командовании сделаете себя неудобным для Рейнье». Наконец он сообщил мне под завесой тайны, которой я больше не связан, что генерал Кленгель, по прибытии в Брест, должен был получить приказ отправиться в Прагу и оттуда принять номинальное командование, одновременно наблюдая за транспортами армии. Однако тогда он фактически оставил бы под своим командованием только гренадерский батальон. Полковник Гёпхардт из полка «Кёниг» также был бы отправлен в Белосток с батальоном исключительно для закупки продовольствия. Затем подполковник Цецшвиц, мой начальник Генерального штаба, чье повышение до полковника и командира уланского полка ожидалось с дня на день из Дрездена, станет самым старшим штабным офицером в корпусе, все еще состоящим из 3 батальонов пехоты, 8 пушек и 1 кавалерийского полка. Когда-то в Дрездене было решено, и Рейнье также одобрил, что этому человеку, которого должны были повысить всеми средствами, чтобы стать генерал-майором до конца этой кампании, будет предоставлена возможность отличиться в качестве командира отдельного корпуса. Написать Рейнье по этому поводу и особенно рекомендовать ему подполковника Цецшвица убедил герцога Бассано сам министр Зенфт. Я и сам видел, как Рейнье в течение некоторого времени отличал Цецшвица, добавил Лангенау, и теперь мне хотелось бы самому судить, смогу ли убедить Рейнье изменить свой план; более того, Лангенау дал мне слово, что передаст Рейнье мое желание взять это командование, но в то же время сообщит ему, что я отказался от своих идей в соответствии с его пожеланиями.
Я знал, что Цецшвиц, как начальник Генерального штаба кавалерии, был тесно связан с Герсдорфом и Лангенау, и что министр Зенфт усердно писал ему, несмотря на то, что эти двое, должно быть, имели неприязнь друг к друга как внешне, так и внутренне. У Цецшвица хороший ум, и он очень способный делец. Если нужно сделать какое-либо соглашение или распоряжение, он быстро все рассматривает и так же быстро его исполняет. Все его счастье заключается в том, чтобы сидеть с пером в руке и писать. Тогда он никогда не упускает из виду ни малейшего обстоятельства, а его необыкновенная память избавляет его от необходимости искать информацию, так как он знает наизусть все ранее отданные приказы и держит в голове карту страны. В этом отношении он прекрасно подходит на должность начальника Генерального штаба, но как практический солдат он бесполезен. Он не способен передислоцировать даже самый маленький отряд; он может только отдавать приказы, но не выполнять их сам. В его внешности, его пронзительном голосе, во всей его манере поведения есть что-то обыденное, и его поведение, особенно когда он хочет быть вежливым, настолько неуклюжее и неловкое, что только особый интерес мог сделать его терпимым для элегантного графа Зенфта. Чтобы понять их очень тесную связь, нужно быть знакомым с тайными интригами в Дрездене. Герсдорф поднялся наверх, протянув руку к мелким финансовым прибылям Марколини. Лангенау поддерживал его, предлагая идеи, позволяя ему совершать все его ненавистные дела и при этом представляя себя простым орудием, не принимавшем в них никакого участия, хотя он сообщал обо всем, чего достиг Герсдорф под покровительством Марколини. Зенфт был на стороне Марколини, но они с Лангенау стремились к единоличной власти. Зенфт хотел стать премьер-министром, и, что совершенно точно, через французское влияние. Лангенау хотел управлять военным министерством под его началом, а финансы должны были быть поручены тайному финансовому советнику фон Цецшвицу, брату полковника. Цецшвиц имел превосходный ум и в то время уже доминировал в финансовом совете; только один из его коллег, Мантейфель, которого также поддерживали французская партия и Марколини, его уравновешивал. Мать Цецшвица была англичанкой, и они были слишком тесно связаны с моравскими колониями, чтобы не питать отвращения к французской системе и полностью французскому министру Зенффту. Брат также был покорен Лангенау и полковником, и оба теперь стали самыми ярыми сторонниками французской партии и посла Серры. Таким образом, было легко объяснить, что Зенффт не только поддерживал тесную переписку с Цецшвицем, но и через Серру мог убедить герцога Бассано именно его рекомендовать Рейнье.
Цецшвиц любил выпить, и когда у него были дела со мной вечером, он был достаточно тщеславен, чтобы хвастаться своим влиянием и часто доверял мне больше своих тайных махинаций в пылу разговора, чем он бы сделал, будучи совершенно трезвым. В Клецке он открыл мне, что Рейнье сказал ему: «Я дам тебе задание, в котором у тебя будет возможность отличиться».
Даже Лангенау, при всей своей изворотливости, позволил себе увлечься другим видом тщеславия, а именно, желанием продемонстрировать свою хитрость во всей ее полноте, открыть кое-что о своих целях и средствах, которые он использовал для их достижения. Когда я однажды в шутку сказал ему: «Вы хотите вознести Зенффтена так высоко, чтобы он, ничего не смыслящий в военных делах, целиком попал в ваши руки, и вы могли бы затем свергнуть его, как только сами захотите называться министром!», он со смехом ответил, что это можно посчитать советом. О том, что он всегда стремился к этому и что только непредвиденные события расстраивали его планы, свидетельствует его успех.
То, что Лангенау рассказал мне о цели корпуса, направлявшегося в Брест, повергло меня в немалое смущение. Данное мною слово не позволило мне предупредить Кленгеля, да оно и не помогло бы, учитывая влияние Лангенау и слепое доверие, которое все ему оказывали. У меня не было выбора, кроме как спасти свое имя, поставив условием, что мне будет разрешено заявить, что я просил об этом командовании, но получил отказ. Единственным неоспоримым доводом, который он мне привел в доказательство того, что я не имел права требовать командования, было то, что Кленгель командовал только полковыми пушками, в то время как батарея, которая, согласно уставу, не могла находиться под командованием бригадира, получала приказы непосредственно от меня, и я также сохранил бригаду Сарра. Где бы они ни находились, командование дивизии и отправленная бригада все равно должны были считаться просто отрядом.
|
|||||
Наш марш всем корпусом теперь шел через Ляховичи на Остров Селинов. Здесь Вторая дивизия отдыхала 18-го числа, в то время как Рейнье отправился с Первой в район Биттена (25 км юго-восточнее Слонима). В Острове ко мне присоединились два австрийских офицера. Весь корпус принца Шварценберга покинул Брест и решительным маршем направился в Слоним. В Бресте и Кобрине оставался только небольшой отряд, который должен был быть сменен Кленгелем. Я узнал об этом от генерала Мора, которого встретил во главе его авангарда около Биттена 19-го числа во время своего марша на Грудополь. Но, казалось, нужно было спешить, чтобы занять важную Кобринский переход41 до прибытия русских. Уже в Оструве подполковник Цецшвиц оставил меня ждать в штабе курьера, который должен был привезти ему его повышение. В то же время майор Штюнцнер, зять Эрсдорфа, назначенный мне начальником штаба вместо Цецшвица, связался со мной, но также взял отпуск, поскольку ему было поручено сопровождать экспедицию Кленгеля. Столь велики и столь верны были надежды, возлагаемые на блестящее предприятие полковника Цецшвица, что избранным офицерам Генерального штаба, среди которых особенно выделялся зять генерала Герсдорфа, было приказано вне очереди разделить его лавры. Тем не менее, я получил приказ остановиться на три дня около Грудополя (12 км восточнее Биттена), в уединенной лесной местности, удаленной от дорог. Только 22-го числа я двинулся в Борки (12 км юго-западнее Биттена), и бригаде Кленгеля без получения мною какого-либо уведомления было немедленно приказано выступить. Когда я пожаловался на такое нарушение, Лангенау извинился, сославшись на необходимую спешку, которая, однако, не соответствовала нашему окружному маршруту и четырем дням отдыха. Он избегал меня, опасаясь, что я могу сообщить о его непоследовательности, а Рейнье, которого он уже полностью контролировал, нигде не было видно.
Я не мог ясно понимать в чем дело, но недовольство Рейнье было заметно, и мне кажется весьма вероятным, что Лангенау остановил все дело, пока не прибудет приказ на Цецшвица. Несомненно, что Кленгель должен был спешно уехать, как только прибыл курьер, и у меня есть основания подозревать, что Рейнье думал, что он был в пути днем ранее. Он казался недоволен Лангенау, и чтобы эта история не затронула меня, любых обсуждений между ним и мной нужно было избегать. Вторая дивизия всегда была отделена на несколько миль от штаб-квартиры, и всякий раз, когда я встречал Рейнье на марше, сам Лангенау или кто-то из его сторонников быстро с чем-то подъезжал, чтобы что-то сообщить и прервать нашу беседу. Как же легко было настроить подозрительного человека против кого-то другого, особенно если он сам был недоволен своим поведением. Позже он признался мне, что ему сказали, что я везде критиковал его действия. Этого было достаточно, чтобы не разбираясь сделать его моим врагом. Я понятия не имел об этом, потому что не знал, что заслужил его недовольство.
|
|||
| Майор Зейдлиц |
23-го числа я двинулся в Белавичи около Коссова (30 км юго-западнее Биттена), а 24-го – в Совин около Березы (Береза в 54 км юго-западнее Биттена на дороге Брест-Литовска-Барановичи, Совин в 9 км юго-восточнее Березы). В эти дни штаб переместился в Коссов и Березу, а Первая дивизия двинулась в ее окрестности. Генерал Габленц присоединился к нам с авангардом около Борков и теперь, усиленный легким батальоном, был отправлен на шесть миль к Яново (40 км западнее Пинска). С ним были гусарский полк и полк «Поленц», а также конная батарея. Три эскадрона улан присоединились к корпусу Кленгеля, а четвертый, под командованием майора Зейдлица, был отправлен за десять миль к Пинску. Зейдлиц, превосходный, практичный офицер, был одним из бывших членов Генерального штаба и одним из бенефициаров Лангенау. Он отличился удачной операцией, которая состояла ни много ни мало в захвате или сожжении склада в Пинске, считавшегося до этого из-за неточности полученных сведений заброшенным.
Рейнье совершил непростительную ошибку, будучи достаточно слабым, чтобы позволить личным намерениям окружающих оказывать столь сильное и пагубное влияние на его начинания. Только уважение к влиянию в Дрездене и к щедрости короля могло побудить человека, в холодной душе которого не могли укорениться ни любовь, ни ненависть.
Мы ехали по проселочным дорогам, по плохим, почти непроходимым дамбам через рукава болот, и теперь оказались в одном из тех оазисов, что тянутся от Пинска к Городцу (27 км к востоку от Кобрина), около 13 миль в длину, и в наибольшей ширине около 8 миль от Хомска (18 км к северо-северо-востоку от Дрогичина) до Яново. Ясёлда, Пина и Мухавец с каналом, соединяющим его с Пиной, делают его почти сплошным островом. Мосты были настолько плохими, что ехать по ним было опасно; один из них рухнул под моей лошадью, но падение не причинило вреда ни мне, ни ей. Чтобы перевезти пушку, саперам пришлось рубить деревья. Мы прошли маршем от Михалины Карчмы (21 км к югу от Рожаны), где дамба из Рожаны поворачивает в сторону Пружаны, вдоль узких насыпей, где сотня человек могла бы удержать весь наш корпус, где ни один луч солнца не проникал сквозь густые кусты, и где мы увязли в самой глубокой грязи рядом с полусгнившей гатью40, в очереди, растянувшейся на три часа из-за большого количества повозок. Продовольствие было плохим. Мы, как обычно везли хлеб и сухари, но солдаты страдали от нехватки, особенно из-за отсутствия нашего главного ресурса – картофеля.
Я никогда не мог понять, каков был план Рейнье и Императора, на этот поход. Австрийцы, теперь примерно в 15 милях от нас, шли навстречу Великой армии. С 18 тыс. саксонцев, включая всего 2 тыс. кавалерии, Рейнье должен был удерживать Брестский переход41 и в то же время прикрывать болота, простирающиеся на 50 немецких миль от Буга до Днепра! Только отвлекая на себя армию Тормасова и удерживая ее под контролем постоянным напряжением, можно было надеяться на это. Но русских было более 40 тыс. человек и у них было больше кавалерии, а мы, так в ней нуждавшиеся, лишились 1,8 тыс. лошадей Тиельмана. Рискнув напасть на эти земли со своим слабым корпусом, Рейнье, должно быть, имел какой-то смелый план. Вероятно, он намеревался пересечь второй рукав болот по главной гати40, ведущей из Пинска в Константинов, но добраться до нее по боковой дороге через Яново и таким образом, внезапно появившись на Волыни позади Тормассова, заставить его оставить Брест и приблизиться к его источникам ресурсов. Это сделало бы Тормассова не опасным для Великой армии, а Рейнье, перейдя болота в случае крайней необходимости сохранял бы путь обратно в герцогство Варшавское через Буг. Экспедиция майора Зейдлица против Пинска, вероятно, была всего лишь демонстрацией, которая соответствовала этому плану, и в которой Рейнье одновременно уступил частным желаниям Лангенау. Все это удалось бы и блестяще открыло бы кампанию, но для этого нам необходимо было овладеть Брестом. Это место было прочным благодаря своему расположению, а полковник Брюле, сопровождавший Кленгеля, должен был сделать его еще более готовым к обороне, быстро усилив укрепления. Прекрасный план провалился из-за задержки отправки Кленгеля; обстоятельства делают весьма вероятным, что эта задержка произошла даже без ведома Рейнье, просто ожиданием приказа на Цецшвица.
25 июля я выдвинулся к Бездежу (Бездзеж, 6 км к востоку от Хомска); Первая дивизия находилась около Хомска. Когда я уезжал для поиска позиции, то столкнулся с капитаном Линдеманном и другими ранеными. Габленц несколько неосторожно ночью и без поддержки пехоты повел свою кавалерию вдоль дамбы к Яново. Они были атакованы превосходящей вражеской кавалерией и в большом беспорядке отброшены назад. Майор Линденау из гусарского полка, благодаря своему присутствию духа, изменил ход боя. Он бросился с дамбы на прилегающий луг и приказал своему гусарскому батальону дать залп из своих ружей. Русские, решив, что столкнулись в темноте с пехотой, были ошеломлены. Таким образом, беглецы выиграли время для перегруппировки и отбросили противника назад в небольшой городок, где их встретили пушечным огнем. Остальная часть корпуса теперь также выдвинулась. Наступил день. Они разошлись, не предприняв никаких дальнейших действий. Габленц, не любивший в таких случаях быть на передовой, сделал прекрасный отчет и отправил несколько пленных. Но мы потеряли гораздо больше.
 |
 |
 |
