Русские в Луцке
1812, сентябрь

Киселин и Торчин были самыми дальними пунктами, до которых мы продвинулись с этой стороны. Хотя Рейнье создавал впечатление, что он намеревался пересечь Стыр, майор Астер, имея ввиду название реки, с самого начала намекнул, что не будет брать быка за рога. Князь Шварценберг, казалось, не очень-то был склонен завоевывать для поляков территорию, граничащую с австрийской Галицией, а Рейнье, казалось, беспокоило отсутствие новостей от Великой армии. Венвиль встретился с императором в Смоленске, и мы отпраздновали взятие Москвы викторианской стрельбой, но известие о заключенном с турками мире⁵³ охладило наши надежды. Более приятной церемонией для меня была раздача наград и медалей за заслуги, которые наконец прибыли.

Пока мы неторопливо проводили время, улучшая наш бивуак, авангард был занят разведкой, на которой Рейнье и принц Шварценберг несколько раз присутствовали лично. Рейнье усилил авангард австрийским полком «Окелли» и несколькими сотнями польских улан из Владимира, а генерал Цехмейстер возглавил разведку. Под его командованием были австрийцы, саксонцы и поляки, а также майор Цеттриц, превосходный командир, который по сути руководил всей операцией. По приказу Рейнье корпусу Цехмейстера было предписано установить посты около Несвича (18 км к юго-востоку от Торчина) и оттуда вести разведку, которая иногда длилась несколько дней. Эти разведки простирались вдоль берегов реки Стыр до Берестечка (30 км к югу от Луцка). Этот город, расположенный на левом берегу, как и Луцк, служил плацдармом для русских, и поскольку река Стыр делает излучину между ними, они образовали как бы два выступающих бастиона. Главный лагерь был расположен за Луцком на правом берегу, на двух позициях. Весь берег был занят войсками, как казаками, так и другой кавалерией, а также пехотой с артиллерией, которая патрулировала дороги и подступы с этой стороны. В более слабых местах были построены окопы, и сам лагерь также был укреплен.

Рядом с ним велись работы по строительству моста. Города Луцк и Берестечко имели сильный гарнизон, и около последнего был восстановлен мост. В Тарговице (в 23 км к югу от Луцка у слияния Иквы и Стыра) находился небольшой корпус численностью около 800 кавалеристов и 2000 пехотинцев с пушками. В Красне, немного выше по течению (на полпути между Берестечко и Тарговикой), все, кроме последнего моста длинной дамбы, были отремонтированы, и здесь также были егеря и кавалерия. Возле Хрыники (в 7 км к югу от Берестечко) находился еще один лагерь из трех кавалерийских полков и казаков. Мост в этом месте был в хорошем состоянии и был защищен редутом, с которого майор Цеттриц был встречен пушечными ядрами. Кавалерийская стычка произошла около Берестечко. Лесистый правый берег был почти полностью выше левого, где, чтобы добраться до реки, приходилось пробираться через открытую, местами заболоченную равнину.

Позиция противника господствовала над обоими берегами благодаря овладению двумя городами и четырьмя мостами, уничтожению всех остальных мостов и владению всем речным транспортом на своей стороне реки, справедливо считалась неприступной во всех этих пунктах. Чтобы обойти ее, нам пришлось бы войти в нейтральную Галицию.

Такие разведки проводились 17, 18 и 19 сентября.

То, что мы не могли атаковать русских с этих позиций, было совершенно очевидно для всех. Мы видели столь же ясно, что это давало им величайшие преимущества для наступательной войны, что мы, следовательно, уже были ограничены обороной и не смогли бы продержаться ни минуты в нашей распорошенной, раздробленной позиции. Что, таким образом, побудило Рейнье ждать атаки в этой позиции, я не знаю, потому что, когда армия Чичакова, спустившаяся из Валахии и состоявшая из 40 тыс. отдохнувших солдат, переправилась через Стыр ниже Луцка и двинулась прямо к болотам в нашем тылу, мы оказались окруженным корпусом, который в общей сложности – австрийцы, саксонцы и поляки вместе взятые – был не сильнее 40 тыс. человек, окруженными двумя армиями, которые были более чем вдвое больше наших. Я не верю, что Рейнье, как утверждалось, имел политическую цель, позволяя вытеснить себя в австрийскую Галицию и побуждая русских нарушить их границы. Мне кажется более вероятным, что, согласно намерениям Наполеона, он хотел любой ценой и с любыми жертвами остановить русскую армию, теперь уже 80 тыс. человек, если он не мог полностью отразить ее, по крайней мере в ее движении против операционной линии Императора. Если это был его план, он выполнил его превосходно, ибо если бы Чичаков, вместо того чтобы заниматься нами до 5 или 6 октября, двинулся прямо на Мозырь, он мог бы вовремя достичь Березины, чтобы сделать невозможной переправу остатков Великой армии, которая была спасением Наполеона, и война закончилась бы здесь, а не 17 месяцев спустя в Париже.

Корпус Тормассова под командованием генерала Сакена был по крайней мере равен нашему и превосходил нас в кавалерии и артиллерии, и поэтому был вполне достаточен, чтобы занять нас, так что мы не могли бы помешать продвижению Чичакова никоим образом. Кажется, что два вражеских генерала, между которыми, однако, как говорят, существовало лучшее взаимопонимание, заранее планировали полностью уничтожить нас и если они не выбрали кратчайший путь, окружив нас одним из своих корпусов со стороны Турьи, то, возможно, в основе их решения лежали политические соображения не вынуждать князя Шварценберга отступать в Галицию, в силу чего он не мог оставить саксонцев позади.

Они начали свои атаки совершенно систематическим образом. Многочисленные стаи казаков начали дразнить наш авангард и уничтожать небольшие передовые посты. Из каждого слабого патруля, отправленного вперед, возвращались только немногие, потому что они сталкивались с превосходящими засадами повсюду. Инженеров, которые должны были сопровождать патрули, уводили одного за другим. Генерал Габленц, который посетил меня в Макове, сказал мне, что он заранее прощался с каждой полевой стражей и считал подарком, если хотя бы часть вернется. Наша кавалерия, как и австрийская, понесла значительные потери в серии небольших стычек и не смогла нанести никакого урона противнику, который всегда отступал к своим мощным опорным позициям.

Габленц считал позицию генерала Цехмейстера в Несвиче наиболее опасной и жаловался, что Рейнье настаивает на ее удержании. У Цехмейстера был полноценный полк «Окелли» и 200 саксонских гусар и драгун под командованием майора Цеттрица, а также другая австрийская кавалерия и саксонская легкая пехота. Его ежедневно атаковали. После стычки, в которой присутствовал Рейнье, он (или Лангенау от его имени; я не смог установить это наверняка) потребовал, отступления из опасного поста. Местность была болотистой и пересеченной насыпями. Основные силы были отделены от передового поста плотиной, но майор Цеттриц предупредил генерала Цехмейстера о местности, через которую можно было добраться до большего бивака, не затронув меньший. Они заняли ее, но недостаточно прочно, потому что генерал с тревогой считал, что должен придерживаться полученных им приказов. Сам он разместился в часе ходьбы в доме пробста², от которого к бивуаку вела мощеная дорога. Цеттриц хотел остаться с войсками, но Цехмейстер, правой рукой которого он был и который ничего не понимал без него, не позволил ему уйти. Ночью главный пост подвергся нападению со стороны мощеной дороги, ведущей к дому пробста², а заодно и сам дом пробста². Цеттриц бросился на коня, но был схвачен на мощеной дороге. Сам Цехмейстер бежал на передовой пост, который был конным и имел около 200 лошадей. Офицеры, саксонцы и австрийцы, хотели немедленно выступить, но Цехмейстер не позволил этого, полагая, что все потеряно. Он думал только о своей безопасности. Но русские одолели здесь более крупные силы меньшим числом и должны были бы думать о своей собственной безопасности, если бы 200 человек напали на них. Таким образом, им была предоставлена ​​полная свобода брать отставших в плен. Мы потеряли более 70 гусар и 90 драгун, а также, кроме Цеттрица, капитана Круга I из полка «Поленц», раненого и взятого в плен, и лейтенанта Ширндинга. Из всего полка «Окелли», рассеянного в первой же атаке, выжили немногие; австрийцы понесли потери более 900 человек.

Цехмейстер прибыл в Торчин, где Габленц остановился в прекрасном замке графини Ронникер, и, казалось, не воспринял нападение близко к сердцу. Несколько австрийских солдатских жен, захваченных в плен на бивуаке, вернулись, потому что русские отпустили их. Их допрашивали оба генерала, но они не смогли предоставить много информации. Они говорили с самим генералом Сакеном, и Цехмейстер неоднократно спрашивал: «Ну, что сказал русский генерал?» Они отказались повторять это, но когда Габленц надавил на них и подбодрил их, одна из женщин выпалила: «Ну, Ваше Превосходительство, он сказал, что наш генерал, должно быть, был настоящим глупцом, раз отправился туда!» Цехмейстер от души рассмеялся над этой естественностью.

План русских развивался постепенно. Они выбили поляков из Владимиржа, откуда они уже не могли отступить к нам, а только к Замостью, и которых мы с тех пор не видели. С нами осталась только небольшая часть кавалерии. Таким образом, мы были обойдены с правого фланга и отрезаны от Буга. Поэтому намерением противника было загнать нас между Стырем и Турьей к болотам Пинска, и с чуть большими силами они должны были добиться успеха. В последующий период превосходство Рейнье в маневрировании раскрылось в наиболее ярком свете.

Отступление. Турийское сражение
1812, 23-28 сентября

В полдень 23 сентября Первая дивизия прошла через Макову и расположилась позади моей. Я провел ночь в сарае около своего бивака. 24-го прибыл также авангард, не понесший потерь при отступлении.

Теперь все сошлось так, что наше отступление стало еще и неприятным: непрекращающийся проливной дождь, пронизывающий холод и совершенно разрушенные дороги. Для начала нам нужно было получить преимущество. Авангард был брошен нам во фланг, со стороны Буга. I-я дивизия выступила к вечеру, а я следовал за ней ночью. Самая ужасная погода, сопровождаемая сильной бурей, продолжалась весь следующий день, в течение которого мы оставались в Турийске и его окрестностях, и наши полуодетые войска, почти треть из которых были босыми, сильно страдали.

Поздно ночью я получил приказ от Рейнье, что в 3 часа утра я должен сменить авангард, расположенный за болотами, батальоном легкой пехоты. Как только рассветет, майор Астер разрушит мосты до той степени, при которой пехота все еще сможет пересечь их по настилам. Одна рота останется на месте бивака авангарда между болотами и будет занимать небольшие посты за последним болотом, для чего на мостах будет оставлено несколько досок. Две роты должны будут отойти в лагерь моей дивизии за городом, по правую сторону дороги, идущей из Любомля, а четвертая должна будет занять так называемую пивоварню, фольварк, где разбил лагерь генерал Лекок, по дороге на Ковель. Замок, где я находился, должны были занять две роты батальона Шпигеля, но установленные там пушки должны были быть отведены. Другие две роты из Шпигеля должны были занять город. Мне предстояло разместить половину батареи на плотине перед пивоварней, остальные три пушки за городом по дороге на Любомль. Батальон Энгер должен был расположиться с I-й дивизией, также за городом, на левой стороне этой дороги, и удерживать те же огневые рубежи, что и I-я дивизия, днем ​​и ночью. Генерал Габленц должен был в 4 утра выступить вверх по течению вдоль левого берега Турьи к Турычанам (21 км к юго-востоку от Любомля) и Ханкам (Гайки? 7,5 км к югу от Турычан) – его ближайший пост в двух часах пути от меня! – в то время как Рейнье должен был выступить в 7 утра с I-й дивизией в параллельном направлении с авангардом, только в обратную сторону, к Дольску (11 км к западу от Турыйска), великолепному замку графа Мощинского. Ниже по течению, на следующих переправах, должен был разместиться австрийский драгунский полк Риша.

В приказе содержались более подробные инструкции, чем требовалось, относительно развертывания, но ни слова о самом главном: должен ли я оставаться на своем посту и как долго. Я еще не забыл упреков, высказанных генералу Кленгелю, поэтому отправился к Рейнье рано утром следующего дня, но не смог получить возможности увидеться с ним. Лангенау сказал, что запрос излишен; Рейнье не любил такого рода вещи и никогда не давал определенного ответа; более того, мне наверняка пришлют инструкции о том, как себя вести. Однако я не позволил себе отступить, а сам настоял на Рейнье. Он сказал мне, что в случае нападения я должен сделать все возможное, чтобы удерживать свой пост, пока пекарня, устроенная там, не доставит свой хлеб в безопасное место, что могло произойти около полудня. Если бы я мог оказывать более длительное сопротивление, он был бы доволен, но я не стал бы подвергать себя слишком большим потерям, а также немедленно отвел бы пушки от пивоварни, если бы на них напали, и держал бы их и три другие не на дороге в Любомль, а в Дольске, и ни при каких обстоятельствах не посылал бы ни одну из них обратно в город.

Когда я указал на то, что посты стрелков за самой дальней плотиной были очень уязвимы, он приказал мне немедленно отозвать их и немедленно сообщить ему обо всем, что произошло. Мы вели этот разговор верхом, сопровождая его в деревню. Я немедленно вернулся и послал капитана Фабриса отозвать посты стрелков и убрать доски с мостов.

Фабрис обнаружил, что стрелки уже сражаются с вражеской кавалерией; однако, вместо того чтобы выполнить мой приказ, он спешился, пробежал по доскам и сам взял винтовку, чтобы присоединиться к перестрелке. Эта несвоевременная бравада стоила нам трех человек, которые были взяты в плен. Тем временем я послал другого офицера к полковнику Шайтеру, командиру полка Риша (одному из самых опытных кавалерийских офицеров в австрийской армии), чтобы связаться с ним и одновременно запросить кавалерийский пикет, чтобы я мог держать его в курсе и вообще быстрее передавать необходимые приказы. Еще до того, как мой посланник добрался до него, прибыл офицер, посланый с той же целью. Он сказал мне, что с его стороны болота доступны для пехотинцев и их нелегко защитить одной кавалерией; поэтому он хотел иметь пехотный пикет. Я немедленно отправил ему полроты и получил от него 30 драгун.

Я лежал в доме пробста², покинутом Рейнье, и только что продиктовал ему доклад, как услышал крик, что казаки находятся под городом по эту сторону болота. Сразу же после этого выстрелили пушки на пивоварне под городом. Я немедленно сел на коня, подозвал стражу к орудиям и поскакал к первой точке, одновременно отправив капитана Лангенау на пивоварню.

Наверху казаки пытались углубиться в болото. Как только они увидели пехоту на нашей стороне и подверглись обстрелу с острова усадьбы, хотя и слишком далеко, они повернули назад. Легкая пехота отступила через дамбу, согласно приказу Рейнье. Затем майор Астер полностью сжег ближайшие мосты, так что открытыми остались только подъездные пути с нашей стороны острова. К сожалению, пришлось сжечь и мельницу, расположенную недалеко от моста. Возле пивоварни обстреляли преследовавших нашу легкую пехоту егерей.

Астер взял с собой мой доклад, но едва он уехал, как Рейнье, услышавший выстрелы, прислал мне приказ немедленно отвести пушки от пивовари, а как только будет загружен хлеб и весь обоз выедет по дороге на Любомль, отвести батальон Энгера с бивака за пивоварней и стрелковую роту с самой пивоварни, оставив на острове и в городе только батальон Шпигеля, а всей дивизией занять позицию в получасе хода выше города по дороге на Дольск.

Такое обнажение моего левого фланга представляло некоторые трудности. Сначала я сообщил об этом полковнику Шайтеру, а затем, по совету майора Ауэнмюллера, применил много раз заезженную стратагему, которая, однако, оказалась эффективной. Мы заставили крестьянские повозки ехать между соломенными хижинами, и несколько гренадеров из батальона Энгер стояли рядом с ними по обе стороны, как будто они были артиллеристами. Легкая пехота теперь отступила от пивоварни, оставив позади только один пикет; батальон Энгер также двинулся, скрытый возвышенностью. Майор Шпигель, тем не менее, весьма эффективно укрепился на острове усадьбы с помощью груженых навозом повозок, из-за которых его солдаты могли стрелять через насыпь.

Тем временем я достиг назначенной точки. Это был холм, который спускался довольно круто к болоту, но довольно полого к тылу, так что наши силы были хорошо видны с противоположного берега. Впереди нас лежало несколько деревень, которые я тщательно осмотрел и занял, а также броды через болото. В другой деревне, Ставек (4,5 км к северо-западу от Турийска), лежавшей сбоку между биваком и городом, у меня был приготовлен обед. Как раз когда мы собирались сесть, нас потревожил сильный ружейный огонь около Турийска.

Противник ясно увидел отход пушек и теперь выдвинул на плотины значительное количество пехоты и егерей, которые, забежали за край плотины, прикрывшей их от огня с острова.

По ним можно было стрелять только по сломанным мостам, которые они пытались восстановить. С пивоварни было ясно видно, что они внезапно остановились и вели только оживленный стрелковый огонь по острову с плотин, в то время как высокопоставленный офицер, узнаваемый по своей свите, тщательно осматривал пустые хижины бивака за пивоварней с противоположного берега. В то же время напротив моей пивоварни было видно много казаков. Они приехали на разведку и мы увидели, что они все время едут к дому, скрытому в лесу, дымовую трубу которого мы могли видеть, вероятно, чтобы передать свои донесения генералу. Офицеры часто приезжали с большими войсками, но они не решались рисковать на островах в болоте, хорошо удерживаемых с моей стороны.

Разведка за болотами побудила русских ввести артиллерию. Они установили несколько пушек напротив пивоварни и начали довольно серьезно обстреливать опустевшие биваки за ней на холме. Однако, поскольку наша передислоцированная артиллерия не ответила, а гренадеры, напротив, отступили по приказу, как только ядра достигли их, они ясно увидели, что их обманули, и теперь атаковали ферму на острове еще более серьезно. Но их ошибка выиграла нам несколько часов времени.

Поскольку пока еще нельзя было определить, попытается ли противник переправиться через наш бивуак у деревни Ставек, я остался с дивизией и поручил генералу Сару отправиться в город и руководить там обороной. Там ему ничего не оставалось, как выступать в роли зрителя, поскольку храбрый майор Шпигель и его опытные офицеры сделали все возможное, чтобы все было сделано наилучшим образом. Противник обстреливал усадьбу очень интенсивно, но поскольку рикошетить было нельзя и приходилось стрелять только из пушек, то особого ущерба он не нанес, так как большинство ядер попадало в воду и не могло разорваться. Но если какая-либо из них попадала во двор, люди прятались за барикадами, сделанными из навозных тележек, пока ядро не взрывалось. Несколько энергичных атак на плотину, к счастью, были отбиты, хотя русские, достаточно смелые, пытались перебросить доски через не полностью сожженные сваи моста.

По настоятельной просьбе генерала Сарра я отправил половину батальона Энгера, чтобы поддержать его, но в деревне они остались без дела. Несколько ядер полетели в город, не причинив значительного ущерба. Я сам въехал и убедил себя, что пара пушек удержит врага, потому что он увидит, что мы серьезно настроены защищать это место. Запрет Рейнье сдерживал меня до сих пор, но когда полковник Грессо пришел за новостями от нас, я сказал ему, что считаю необходимым нарушить приказ, и он взял на себя обязательство извиниться перед Рейнье. Затем я отдал приказ двум пушкам отступить. Однако им пришлось проехать место, где их можно было заметить с противоположного берега, и сразу же с нашего бивака были замечены быстро скачущие туда-сюда казаки. Вражеский огонь прекратился, как только мои пушки достигли деревни. Сам полковник Шайтер приехал в Турийск и похвалил удобства и храбрую оборону батальона «Шпигель».

Так как теперь стало совсем тихо и Грессо привез мне приказ выдвинуться в Дольск в 3 часа ночи, не сказав никому ни слова, я поехал обратно в Ставек, когда уже стемнело, чтобы доесть так часто прерываемый обед и отдохнуть несколько часов. Я специально приказал пушкам вернуться на батареи, но Сар, без моего предварительного уведомления, оставил их в Турийске, и когда я узнал об этом рано утром, мне пришлось очень серьезно повторить свой приказ, прежде чем он отпустил их. В Ставеке я нашел отряд из 30 гусар, посланных Рейнье мне по моей просьбе в качестве кавалерии.

В 3 часа ночи я выступил с дивизией, предварительно отдав майору Шпигелю приказ оставаться на месте до 6 утра, а затем выступить по дороге на Любомль. Около Дольска офицер принес мне приказ следовать за Первой дивизией, выступившей ранее. До 6 часов утра майор Шпигель был заменен принцем фон Гомбургом с пехотным полком. Батальон потерял 21 человека убитыми и смертельно ранеными накануне. Он присоединился к нам около Любомля.

Весь день 27-го числа мы шли в неприятную, сырую погоду и сильный холод, отдохнув лишь несколько часов в поле. Противник, следовавший за нами на небольшом расстоянии, однако, не тревожил нас. Наш авангард образовал фланговую колонну слева, ближе к Бугу. II-я дивизия, которая уже вела свое четвертое сражение, образовала арьергард I-й [дивизии], еще не попавшей под огонь. Справа от нас, по дороге на Любомль, шел принц Гомбургский, а еще правее – основная часть австрийцев. Сначала двигаясь к Бугу, а затем повернув все наши колонны направо, мы форсировали Турью и оказались в положении, когда мы повернем направо, мы покажем противнику ряд головных колонн, в то же время оставаясь хозяевами подступов к болотам Припяти в нашем тылу.

В Дольске и Пржевалы (5 км к северо-западу от Дольска) я увидел великолепные замки с большими парками и угодьями, а также несколько приличных зданий в деревнях. В целом местность казалась хорошо освоенной; амбары были все еще чисты и до краев заполнены снопами. Мы пересекали болотистые насыпи и неровные дороги, постоянно приближаясь к реке Буг, чтобы наши многочисленные телеги могли получить фору на прямой дороге из Турийска в Любомль. Мы провели ночь около деревни Вишнёв (3 км к югу от Любомля), где я лежал в амбаре, а наш авангард был рядом.

Сразу после полуночи раздались выстрелы из пушек. Русские забросали бивуак авангарда гранатами. Повозки, которые у нас еще были, немедленно отправились дальше, но прошло еще несколько часов, прежде чем они смогли покинуть узкие улочки деревни.

У меня с собой были только двухколесная карета и две небольшие польские повозки, запряженные двойками лошадей, для перевозки продовольствия и фуража для меня и моих ординарцев. Мой аудитор также ехал в двойке, принадлежащей к обозу, как и мой секретарь. Мою крытую карету с четверкой лошадей я уже давно отправил назад. Мои два помощника, которые также имели в своем распоряжении крытую карету с впряженной четверкой лошадей, не хотели с ней расставаться и оставили ее у себя. Экипаж генерала Лекока был не более чем в два раза больше моего, но обоз генерального штаба был огромным. Помимо двух карет с впряженными шестерками лошадей и нескольких крытых карет для Рейнье, у Лангенау были две кареты с впряженными четверками и множество крытых повозок, у полковника Хойера – карета и крытая повозка, у Грессо – то же самое, как и у врача, доктора Шёне. Обоз интенданта был столь же велик, а количество крестьянских повозок, которые Пробстхайн увез под предлогом, что они принадлежат Рейнье или интенданту, составляло от 50 до 60. Однако здесь речь идет только о повозках, которые они для удобства везли с собой повсюду. В армейском обозе их было, пожалуй, в три раза больше. Бригадирам и полковникам тоже полагалась повозка, но в основном все штабные офицеры и капитаны, да и многие младшие офицеры обзавелись повозками. Хуже всех приходилось французским и саксонским адъютантам Рейнье, которые должны были везти свой багаж и провизию на лошадях. Если к этому добавить еще повозки хирургов и запасные повозки артиллерии, то можно представить, с какими трудностями приходилось сталкиваться такому многочисленному обозу, движущемуся ночью по обширной, но узкой деревне. К этому добавлялся огромный обоз авангарда, который, загруженный добычей, в таких случаях мчался назад, врывался в колонны и усугублял беспорядок.

Правда, в такой кампании, где никто не получал провизии, каждый должен был заботиться о себе сам, и если они не хотели страдать от голода и позволять своим лошадям голодать, они должны были повсюду с собой везти еду и фураж, обоз не мог быть слишком сильно ограничен. Но столь же несомненно, что мы дошли до ужасных крайностей и не могли быть обузданы, потому что пример нам подавали самые близкие к главнокомандующему. Самые строгие, иногда несправедливые приказы, которые были отданы впоследствии, не могли полностью контролировать бесчинства.

28-го числа генерал Лангенау остался с нашим авангардом, чтобы выставить своих часовых, но стало ясно, что это не его сильная сторона. Он расположил полевой дозор и кавалерийские караулы таким образом, что офицер возразил, что они будут отозваны в любом случае. Затем Лангенау приказал ему абсолютно ничего не менять, и офицеру ничего не оставалось, как доложить Габленцу. Последний немедленно послал к нему адъютанта, лейтенанта Кённерица, чтобы тот скорректировал строй, но пока они продвигались, полевой дозор уже попал в засаду, устроенную толпой казаков. Офицеры, у одного из которых с головы сбили кивер, спаслись благодаря быстроте своих лошадей и угрозе пистолетами. Часть солдат также сбежала, но некоторые были схвачены, а пикет легкой пехоты вместе с лейтенантом Хейнекеном был уведен.

Судьба кавалерийских офицеров была незавидной. Лошади больше не могли двигаться, атаки ослабели, быстрый побег стал невозможным, а люди обескуражены, потому что они больше не могли полагаться на своих лошадей. Патрули должны были приносить новости, но не было никакой возможности их получить. Крестьяне, взволнованные нашими вымогательствами и осмелевшие от нашего отступления, выдавали каждый наш шаг и вообще не сообщали нам никаких новостей. Казаки, поддерживаемые многочисленной линейной кавалерией, кишели повсюду. Это означало, что враг всегда мог противостоять нам превосходящими силами. Если мы посылали шесть человек, 30 заходили им в тыл; если мы посылали 30, они встречали 200; если мы посылали 200, соотношение оставалось неизменным. Если наши патрули не заходили далеко вперед, они не могли приносить новости; если они заходили далеко, они были отрезаны. У нас было слишком мало кавалерии, чтобы поддержать их. Так получилось, что мы почти ничего не знали о противнике, но он был полностью осведомлен обо всех наших передвижениях.

Мы повернули еще дальше вправо и двинулись к Любомлю. Сбоку от города, в сторону реки Буг, примерно в часе ходьбы, находилась I-я дивизия, к которой моя присоединилась на небольшом отдалении. Авангард прибыл позже и расположился перед правым крылом I-й дивизии. Моя батарея и легкий полк расположились на невысоком холме в четверти часа ходьбы от города, рядом с укреплением, где Рейнье разместил свои квартиры. Неподалеку находилась небольшая деревянная часовня, где я и остановился. Перед нашим холмом было широкое болото, но оно было проходимым, так как я сам через него проехал. Мы заняли брод легкой пехотой. Сам город был занят австрийцами, а корпус Шварценберга находился с другой стороны, несколько дальше, выстроившись против Вишнева и образовав тупой угол с позицией саксонцев. Была сильная буря, и вечером моя часовня едва не сгорела.

Битва при Любомле. Ночной марш на Опалин
1812, 29-31 сентября

В 3 часа ночи 29 сентября я услышал отдельные выстрелы. Немедленно пошёл сообщить об этом Рейнье. Он сел на лошадь, и мы поехали к болоту.

Частью, это был наш авангард, а частью – австрийские аванпосты. Здесь бой постепенно становился более оживленным, и с обеих сторон начали стрелять батареи. Несколькими пушечными выстрелами капитана Рота из нашего авангарда враг был отброшен, но австрийцев он атаковал с еще большей энергией. Прискакал Князь Шварценберг спешился с коня и спросил о Рейнье, и если он не действовал по его совету, то несомненно, что, пока продолжалась стычка, посылал свои приказы, всегда предварительно поговорив с Рейнье. Поскольку внизу было невозможно что-либо разглядеть, он поднялся на крышу пивоварни. В этой стране, где мало известно о полиции, тем не менее, обычное почти к каждому дому прислонена лестница, достающая до конька крыши. Старый артиллерийский генерал в парике приехал с принцем и изъяснялся не столько словами, сколько иронической улыбкой. Рейнье почти не доставлял Шварценбергу хлопот. Он не мог выносить, когда солдаты оказывали ему почтение всякий раз, когда он проходил мимо, и я это давно запретил, и повторил запрет сегодня. У меня были споры по этому поводу с несколькими командирами батальонов, которые просто не могли заставить себя поступать также.

Рейнье и Шварценберг пересекли поле пешком; я пошел с ними, и когда мы приблизились к легкой пехоте, полковник Теттенборн счел нужным оказать почести принцу, как главнокомандующему, отдавшему приказ, и приказал им дать залп из винтовок. Рейнье упрекнул меня за это в присутствии принца, сказав: «Но генерал Функ, я же сказал вам, что мне это не нравится, а тут ваши войска снова отдают честь!» Я так же громко ответил: «Я запретил, генерал, но здесь же принц!» Шварценберг сделал вид, что не слышит.

Кавалерийский отряд попытался прорваться через болото, но был отбит нашими стрелками. Какой-то генерал прибыл со своей свитой, чтобы понаблюдать за нами. Офицер легкой пехоты спрятавшись за канавой, подпустил его очень близко, а затем открыл огонь. Мы увидели, что генерал спешился, и что его лошадь хромает; я слышал, что это был Кнорринг. Стычка у болота продолжалась до полудня, как и канонада с австрийцами, где, как мы видели издалека, также произошла кавалерийская стычка. Я не знаю, понесли ли они большие потери; я думаю, я слышал о штабном офицере, который был убит или тяжело ранен. К вечеру русские отступили. Я не понимаю, почему они не атаковали нас всей своей мощью; мы этого ожидали. Если они хотели перехитрить нас, они шли не в ту сторону, нападая на нас с фронта. В общем, 80 тыс. человек потратили слишком много времени, шаг за шагом следуя за корпусом, составлявшим почти половину их численности. Они послали отряд через Буг, который ничего не сделал, кроме как разграбил и сжег несколько деревень.

Наша задержка в Любомле не имела иной цели, как выиграть время для нашего тяжелого снаряжения, которое доставлялось обратно по дороге во Влодаву, чтобы там переправиться через реку Буг по мосту из лодок. С наступлением ночи мы также выступили в поход, с авангардом впереди, за ним снаряжение, затем I-я дивизия, резервные батареи и, наконец, моя дивизия.

Ночь была настолько темной, что мы не могли видеть даже на шаг вперед, постоянно боялись сбиться с пути и заблудиться. Рейнье действительно разметил маршрут днем ​​кучами дров, которые поджигались от одного перехода к другому, но они уже прогорели до прибытия моей дивизии. Непрестанно лил дождь, и тропа вела только через болота, редко через насыпи, но в основном через поля и болотистые луга, где единственный путь вперед был по отмеченной тропе. Многочисленные фургоны впереди так все испортили, что я часто боялся застрять со своей лошадью. Люди, которые сворачивали в сторону, чтобы идти по более твердой земле, рисковали заблудиться и не найти нас снова. Кроме того, чтобы скрыть марш от врага, костры впереди тушили, как только проходил авангард I-й дивизии. До этого их скрывали сторожевые костры нашего лагеря.

Больше всего хлопот нам доставляли многочисленные повозки с боеприпасами из резерва. Как только они подъезжали к болоту, каждая из них останавливалась въезжая в него, а затем гнала по нему полной рысью до самого выезда. Пока каждая из передних повозок останавливалась, также должны были останавливаться и все послежующие, и это настолько увеличивало задержку для каждой повозки, что если каждая повозка останавливалась хотя бы на минуту перед болотом, то для более чем 60 пушек и повозок требовался час, прежде чем они добирались до меня. Но прежде чем последние повозки догоняли колонну, авангард уже подходил к новому болоту, где снова возникали задержки. Таким образом, весь марш превращался в бесконечный бег с остановками. Мы не могли пройти и пяти минут, не останавливаясь на столько же, и как только колонна снова начинала двигаться после подобной остановки, появлялся такой большой разрыв, что даже не было слышно звуков повозок. Тропа изгибалась и извивалась, а пересекавшие ее деревенские тропы увеличивали опасность заблудиться.

Пехота вскоре настолько измоталась от постоянного бега и остановок, что отстала и уже не могла догнать колонну. К сожалению, Сар слишком строго придерживался приказа идти в сомкнутом строю, и, постоянно подгоняя авангард вперед, он вынудил батальоны разделиться и рассыпаться. Я просто приказал батальонам оставаться едиными и не соблюдать никаких интервалов, какими бы большими они ни были. Конные офицеры должны были ехать друг за другом в интервалах, чтобы не терять связь с передними марширующими. Я вместе со своей свитой также держался впереди, а мой интендант, который ехал на совершенно белой лошади, должен был все время держаться недалеко позади последнего фургона, потому что его лошадь была видна с самого начала. Я передал майору Хойеру, который командовал резервной батареей, чтобы он не позволял солдатам обоза преследовать их, потому что если они будут держать ровный темп, любой, кто застрянет в одной луже грязи, догонит человека перед собой в следующей. Но чтобы это стало возможным, у каждой повозки должен был находиться офицер; слуги были в страхе и не прекращали гнать, как только перед ними появлялся просвет.

Та ночь была одной из самых мучительных, которые я когда-либо испытывал в своей жизни. В результате постоянных остановок я был сломлен почти непреодолимой усталостью. Чтобы не заснуть на лошади, я спешился; я, должно быть, спешивался сотни раз за первые пять часов, и все же я все равно заснул стоя, положив голову на седло. Когда марш останавливался мужчины ложились на грязную землю, но им не разрешалось этого делать, потому что они немедленно засыпали так крепко, что их невозможно было разбудить, а когда они снова вставали, они были окоченевшими и замерзшими, так как до этого разгорячились от бега.

Моя батарея вынуждена была сделать небольшой крюк от исходного пункта, чтобы пересечь ров, прежде чем она смогла присоединиться к колонне. Хотя адъютант майора Ауэнмюллера, лейтенант Хирш тем вечером запомнил и точно обозначил маршрут, ночью он сбился с пути и пропустил брод. Поэтому, когда мы шли с колонной и спрашивали, все ли прибыли, к нашему великому ужасу, мы не досчитались батареи. Черная как смоль земля только добавляла темноты, и все же нам пришлось отправиться на поиски батареи. К счастью, она нашла к нам дорогу.

Относительно повозок были отданы строжайшие распоряжения, и прозвучали угрозы разбить всякую телегу²⁶ которая нарушит очередность, не взирая на ее владельца. Тем не менее, в результате столкновения повозок впереди образовалась пробка. Рейнье, чтобы подать пример, в ярости поехал вперед. Он увидел, что вторую из его шестиконных карет, с кучером, который был так дерзок со мной в Любомле, перевернутой на обочине дороги, потому что кучер по собственной инициативе пустился в темноте в погоню за другой каретой. Ни в чем не повинная карета была прощена; но сам факт того, что кучер остался безнаказанным, показал одну из слабостей Рейнье.

После полуночи дождь прекратился, на небе появились звезды, а к рассвету стало морозить. В 3 часа ночи мы остановились около деревни. Рейнье зашел в дом, и я тоже вошел; это была жалкая еврейская карчма. Он лежал на скамейке, а остальные вокруг него на земле или перед дверью; все спали. Поэтому я вернулся на бивуак, где мои люди развели костер, и подкрепился чашкой черного кофе. Когда я прибыл, дивизия Лекока уже возобновила свой марш, так что у нас было достаточно времени только на то, чтобы привести в движение колонну передо мной. К утру мы достигли Опалина, где авангард остановился, чтобы сформировать наш арьергард. Расстояние от Любомоля составляло всего 3-4 мили, но с учетом петляний по нашему маршруту и постоянных задержек колонн мы потратили на это с 9 вечера до 7 утра. Мы прошли через небольшой городок, а затем отдохнули всего около часа в лесу, где нас внезапно совсем близко потревожила стрельба. Загорелся подсумок, но взрыв повредил только шинель и пару матин⁵⁴. Солдат, несший подсумок, подошедший слишком близко к огню, отделался испугом.

Без превосходного знания местности, которое Рейнье получил благодаря разосланным инженерам, ему было бы совершенно невозможно двигаться через этот регион, где не было дорог; так как противник не позволил бы нам спокойно пройти по обычному маршруту в Опалин. Но, необъяснимо, почему они позволили нам это и здесь, имея превосходство в кавалерии и числе казаков, они не преследовали нас стремительно и не атаковали мою дивизию в ночной неразберихе. Пятьдесят казаков могли бы повергнуть нас в замешательство и захватить нашу артиллерию и снаряжение. Но ночью казакам не хватает храбрости, и они слишком боятся огня пехоты. Русской линейной кавалерии не хватает маневренности и умения проводить быстрые операции. Поскольку она всегда полагается на казаков, ей не хватает достаточного понимания войны малых масштабов.

Мы шли весь следующий день, отдыхая лишь несколько раз, и к вечеру прибыли примерно в полумиле выше Влодавы в район, где на расстояние не более трех часов пешком от Буга простирается большое Шацкое озеро (озеро Свитязь). Земля здесь, по направлению к озеру, болотистая, частично покрыта кустарником. Они окружены низкими песчаными холмами, похожими на постепенно поднимающиеся дюны, образуя небольшие впадины и в своем главном направлении образуют с Бугом почти прямой угол. Между их основанием и рекой находится область, покрытая кустарником и лесом, шириной около получаса ходьбы, в которой прячутся несколько деревень и мельниц. На левом берегу Буга земля снова поднимается до более или менее крутой возвышенности, которая идет параллельно реке и переходит выше в широкую равнину.

Когда я вечером вышел из надоевшего леса, то обнаружил, что дивизия Лекока уже развернута на краю первой линии холмов, ее фронт был обращен в сторону, откуда мы пришли, а ее правый фланг – к реке Буг. Рейнье приказал мне расположиться на некотором расстоянии от них слева, образуя с ними тупой угол, насколько позволяло направление холмов. Полковник Теттенборн занял чащу на лугах перед моим левым флангом с легкой пехотой, и как только авангард, следовавший за нами, прибыл и занял позицию довольно близко ко мне, мы разбили лагерь.

Казаки прибыли одновременно с авангардом, но было сделано лишь несколько одиночных выстрелов, и они ограничились наблюдением за нами издалека, вероятно, не без удивления обнаружив нас в такой выгодной позиции. Через час за нами мы увидели длинную вереницу австрийских экипажей, пересекающих мост из понтонов у Влодавы. За ними последовала их пехота.

Генерал Мор с австрийской дивизией двинулся по еще одной дороге в сторону болот. Цель этого движения мне так и не была ясна. Казалось, оно не имело никакой связи с нашим отступлением, хотя мои соратники убеждали меня в то время, что это не так. Позже говорили, что он должен был присоединиться к корпусу генерала Дамбровского в Бобруйске через Мозырь. Как бы то ни было, несомненно, что он не перешел с нами и не пришел к Дамбровскому, а очень ловко продвигался по болотам, не подвергаясь нападениям, не знаю, в какой момент, достиг Мостов на Немане и оттуда через Гродно воссоединился с князем Шварценбергом, только в конце декабря или января. Отступление, которое, если бы не благосклонность русских, должно было быть сопряжено с величайшими трудностями, но в результате мы оказались значительно ослабленными.

Русские генералы, казалось, были очень встревожены ночным маршем Рейнье через регион, который даже днем ​​казался едва доступным для путешественников, не говоря уже о армии с артиллерией и обозом. Они спокойно позволили австрийцам перейти мост из понтонов во Влодаве и были поражены, когда обнаружили нас в нашем положении. Мы выиграли марш, потому что их армия не могла следовать за нами так же быстро, как казаки, но они, вероятно, надеялись раздавить нас на нашем марше во Влодаву и поэтому поспешно приказали полкам следовать за нами.

Через Буг в Брест-Литовск
1812, 1-9 октября

	Карта Брест-Литовска. 1923 год.

Наш штаб провел ночь в деревне под названием Ольшанки, недалеко от бивака. Я отдыхал в амбаре. Никто не знал, где на самом деле будет построена переправа. В войсках считали, что мы переправимся у Влодавы (Ольшанки, 15 км к юго-востоку от Влодавы). Рано утром 1 октября дивизия Лекока выстроилась в тылу на второй линии холмов. Около 10 утра мне пришлось выступить и пройти через низину между холмами. Полковник Теттенборн последовал за мной, а арьергард (Габленц, чей корпус раз и навсегда обозначен как «Авангард», хотя он, конечно, находился в тылу во время отступления) занял мою позицию.

В долине, немного позади I-й дивизии, были построены два понтонных моста⁵⁵, так хорошо скрытые кустами и лесом, что никто не мог заметить рабочих. Все жители были отведены подальше от этой местности выставленными дозорами. Рейнье встретил меня на марше и приказал мне занять позицию на противоположном берегу, с которой я мог бы защищать мост, а с этой стороны прикрывать холмы, деревни и мельницы вдоль реки. Я должен был разместить две пушки на берегу около мостов. Я определил местоположение линии, а затем поехал осматривать местность напротив мельниц. Когда я вернулся, капитан Фабрис изменил мой приказ относительно позиции дивизии и разместил людей на уступе вместо того, чтобы, как я хотел, разместить их на несколько шагов назад в низине и просто показать противнику передовые посты. Он был очень оскорблен моим неодобрением его изменений и вынудил линию отступить. Поскольку критиковать любой приказ, отданный членом Высшего Генерального штаба, было преступлением, я прикрыл себя, когда Рейнье пришел осмотреть позицию, спросив его в присутствии Фабриса, хочет ли он, чтобы линия выдвинулась на возвышенность. «Вовсе нет!» – ответил он, «она и так хорошо расположена. Нет нужды, чтобы противник мог сосчитать взводы».

Сразу за мной переправился авангард, за ним дивизия Лекока. В то же время линия австрийской кавалерии, появившаяся дальше на высотах, держала противника в страхе и снова была прикрыта нашей артиллерией, установленной на левом берегу. Прежде чем русские смогли добраться до них, обходным путем, затрудненным болотами, они тоже переправились у Влодавы. Рейнье был последним, кто проехал по нашему мосту, который был немедленно разобран. Мы не потеряли ни одного человека, ни одной лодки с моста, ни одной повозки из нашего багажа в этой переправе. Войска были настолько убеждены в трудности и так довольны успехом, что приветствовали Рейнье радостными криками, когда он въехал в бивуак.

Противник потерял несколько человек из-за нашего артиллерийского огня, пытаясь предотвратить снос моста. Смелая попытка их егерей потревожить нас ночью, переправившись на плоскодонных суднах, привезенных с собой, в том месте, где плотина далеко уходила в воду, провалилась из-за бдительности нашей легкой пехоты. Эта бдительность была необходима, поскольку мы были здесь довольно изолированы, так как авангард отошел еще дальше назад, в то время как I-я дивизия продвинулась к Влодаве или, по крайней мере, очень близко к ней. Я провел ночь в амбаре в деревне Собибор (8 км к югу от Влодавы).

Наши войска считали, что [военная] кампания окончена, поскольку мы пересекли реку Буг, но Рейнье думал только о том, чтобы вернуть себе правый берег, и спешил, не теряя времени, опередить противника в Бресте. Когда на следующее утро мы двинулись во Влодаву, они сопровождали нас вдоль правого берега и также стреляли через него, но безуспешно. Капитан Рот, а позже и моя батарея, встретили вражескую колонну, шедшую через реку с еще большими силами. Она была вынуждена, с некоторыми потерями, искать дальний лес. Преимущество местности было на нашей стороне, поскольку наш берег был выше правого. Я провел ночь в Ганне (21 км к северу от Влодавы), а следующую ночь в Окчине (16 км к югу от Бреста), где окно ветхого дома, в котором я отдыхал, выходило прямо на реку Буг.

4-го числа мы двинулись через Тересполь в Брест.

Этот город отделен от Тересполя рекой Буг, через которую перекинуты очень высокие деревянные мосты, разрушенные русскими летом и лишь частично восстановленные. Нельзя было без беспокойства смотреть на то, как переправляли артиллерию, так как столбы и балки были распилены и лишь наспех подперты. Весь мост под тяжестью раскачивался. Одна часть очень обширного города, в котором находится несколько прекрасных монастырей, отделена от другой рекой Мухавец, через которую перекинуто несколько мостов. Эта река протекает по различным рукавам через город и вокруг него; Буг также образует два рукава между Брестом и Тересполем. На острове, окруженном рекой Мухавец, находится старое сооружение прошлых войн: высокий курган или большой бастион, вероятно, построенный в основном руками человека, но закрытый, как редут, и неправильной формы. Во внутренней котловине было несколько домов и садов; там также были брустверы и несколько небольших кавальер³, которые доминировали над городом и его окрестностями.

Австрийцы расположились лагерем на флангах, обращенных к Каменцу и Пружане. Шварценберг разместился в прекрасном замке Адамков, в четверти мили от Бреста, а Рейнье – в городе. Дивизия Лекока стояла на правом берегу Мухавца и частично была рассредоточена в той части города, где была размещена Х⁵⁶. Две роты из батальона Энгера были размещены в Тересполе, другие две, вместе с батальоном Шпигеля, расположились на рыночной площади. Батальон Бозе занял старые укрепления. Батальон легкой пехоты расположился на широком дворе около монастырей на левом берегу Мухавца. Другой должен был занять обширное, перемежающееся садами, предместье перед ним и в то же время поддерживать авангард, продвигавшийся к Булково (17 км к северо-востоку от Бреста).

Лангенау хотел сам установить эти посты, поэтому я послал капитана Фабриса получить рапорт и поехал с капитаном Лангенау к окопам и другим пунктам для развертывания войск. Мы прибыли в Тересполь в 9 утра, и было уже за полдень, прежде чем мы смогли закончить развертывание. Я тщетно ждал Фабриса и, наконец, сел на лошадь, чтобы поискать легкую пехоту. Но я зря объезжал окрестности, потому что понял, как и было изначально задумано, что они должны быть развернуты на правом берегу Мухавца. Никто не мог дать мне никаких сведений, и мы сели обедать в 3 часа дня, не зная, где они находятся. После 4 часов вечера прибыл Фабрис; я снова приготовил для него еду и ждал, не даст ли он мне каких новостей. Поскольку он ничего не говорил, я наконец спросил его и выразил свое мнение, что я очень ожидал от него сведений по этим вопросам, поскольку это был не первый раз, когда он так поступал. Всякий раз, когда он получал приказы от Рейнье, даже если они не были срочными, он сам их доставлял, отправлял батальоны или менял их позиции, не говоря мне ни слова. Когда я искал войска или хотел отправить их, их уже не было, и его тоже, и я не знал, где искать. Такое поведение поддерживалось Лангенау и было инициировано им, чтобы лишить генералов всякого престижа и делать все через Генеральный штаб. Но когда Рейнье, как это часто случалось, был недоволен приказом, он обвинял генералов и не выяснял, что это сделали за них его подчиненные.

Я сказал об этом Фабрису, но он ответил так, как будто имел на это полное право, сказав, что ему пришлось ехать в Адамков с остальными, и поэтому он не мог мне доложить. Я напомнил ему, что он взял с собой двух ординарцев и мог послать одного из них ко мне. Но он настаивал, что генерал Лангенау сам расставил посты, и поэтому ничего нельзя было изменить. Тот факт, что войска не получили хлеба, потому что никто не знал, где их найти, и не знали, где искать меня, для него ничего не значило. Он был глубоко оскорблен тем, что я им недоволен, и мне пришлось молчать, если я не хотел использовать против него весь свой авторитет. Но позже я пожаловался на это Лангенау, и поскольку Фабрис действительно был вне всякого сомнения виновен, его покровитель на этот раз отказался от него, пообещав сделать ему выговор.

Если бы кто-то сделал вывод, после такого упорного, лживого поведения, из которого я привожу только один пример, что Фабрис был плохим человеком, то он был бы к нему очень несправедлив. Он имел добрые намерения и был чрезвычайно храбрым солдатом, обладающим необычайно острым глазом и редкой физической ловкостью. Но он был ограничен и обладал таким восторженным и всепоглощающим почтением к Генеральному штабу, то есть к генералам Лангенау и Герсдорфу, и в то же время он был такого высокого мнения о достоинстве членов этого корпуса, что он считал похвальным и возвышенным все, что служило удовлетворению намерений его покровителей. Он стал для них странствующим рыцарем повсюду; он убил бы своего собственного брата, чтобы прославить Генеральный штаб, ибо, по его мнению, святость его цели облагораживала все средства. И поскольку я не имел такого сильного представления о чистоте намерений Герсдорфа и Лангенау и считал их далеко не непогрешимыми, он считал, что должен бороться со мной всеми способами и каждым уколом, который он мне причинял, даже если это было сделано самыми незаконными способами, обрести великие заслуги для хорошего дела, не требуя никакой награды. Его энтузиазм не требовал наград. Он чувствовал себя счастливым в своем собственном сознании и упивался ролью непризнанной, невознагражденной заслуги. В энтузиазме он теперь был яростным французом, который считал преступлением даже отдаленно сомневаться в удаче Императора, и так же быстро, как его покровитель сменив роль, он стал ненавистником французов.

Теперь Рейнье начал возводить оборонительные сооружения в Бресте, как будто он намеревался остаться там надолго. Каждый день несколько сотен солдат отправлялись на высокий шанец в качестве рабочих, чтобы поднять брутсвер и укрепить их фашинами и плетнем, возводя траверсы и новые сооружения и разбирая старые. Были сделаны фундаменты и установлены четыре пушки из моей батареи. Из сборных брусьев был построен мост. Теперь у подножия форта, прямо над водой, строились новые укрепленные сооружения, и всякий раз, когда приезжал Рейнье, у него появлялись новые идеи, реализация которых часто доводила майора Астера почти до отчаяния. Генерал Рейнье был похож на большинство французских инженеров: начав строительство, они не могут остановиться. Строительство укреплений было его хобби. На мысе у слияния Мухавца и Буга также строились укрепления. Весь пригород, занятый моей легкой пехотой, с его садами и домами, был подготовлен к отражению атак и был прекрасно для него приспособлен – если бы противник захотел атаковать с этой стороны. Для определения местонахождения многочисленных укромных уголков и постов требовалась специальная карта, которую нужно было запомнить. Разрушенные изгороди служили брустверами; дорога, которая позже разделялась, чтобы вести на Любомль и Патно, была пересечена канавами, и вдоль нее установлены две мои пушки. Чтобы выбраться, был проложен скрытый путь через амбары и дворы; толстые стены монастырских садов и дворов были пробиты, чтобы можно было стрелять через бойницы. Для улучшения обороны пришлось снести более двадцати домов.

В то же время не были оставлены без внимания и реквизиции всех видов. Капитан Кённериц из батальона «Шпигель», назначенный комендантом города, однажды показал мне 160 фунтов кофе и 500 бутылок вина, которые нужно было немедленно доставить. Однако на этом все не закончилось, все исчезло в интендантстве и мало что или совсем ничего не было роздано. Мне прислали шесть бутылок вина и рома и шесть фунтов кофе. Торговля была разрешена только через несколько дней, но по возмутительным ценам, поскольку теперь евреи могли требовать столько, сколько им было нужно, и мы покупали вино и другие необходимые вещи у австрийских торговцев, где цены были несколько ниже. К окружению Рейнье присоединился также французский торговец, который всегда продавал немного дешевле, чем местные евреи. Утверждалось, что цены были ему предписаны. Австрийский интендант действовал проще. Когда они прибывали на место, все товары конфисковывались, и торговцам приходилось с этим смириться. Но затем установливалась ​​цена, по которой могли покупать офицеры и солдаты. У нас же было наоборот. Как только евреи заплатили, армия переходила в их распоряжение, и они могли оценить свои товары как хотели. И поскольку их цены всегда были выше цен маркитантов⁴, можно предположить, что им даже было запрещено продавать нам по более низкой цене.

Русские последовали за нами очень скоро. Они беспокоили наш авангард на левом берегу Мухавца, а также со стороны Тересполя, закрепившись на высотах в получасе езды от Бреста. У них были ежедневные стычки с австрийцами cо стороны Булково и Кобрина, во время которых было слышно много артиллерийского огня. I-я дивизия также несколько раз выдвигалась вперед, но саксонцы не попадали под обстрел. Рейнье каждый раз выезжал с нами; я выезжал туда только один раз, потому что мой пост был в городе, где, однако, мы также тщетно пытались хвататься за ружья.

Новости о Великой армии передавались только шепотом. Сообщалось о пожаре в Москве, но никто не понимал, почему армия замерла после взятия столицы. Многие тешили себя мыслью о мире, и когда генерал Кнорринг однажды подъехал к нашим форпостам, а вскоре после этого член парламента доставил письмо князю Шварценбергу, все поверили, что заключено перемирие. Однако пушечный огонь австрийцев вскоре развеял это заблуждение.

Поляки, которые все еще были с нашим авангардом, покинули нас; однако, предполагалось, что в Замош должно было прибыть подкрепление в 6 тыс. австрийцев, и генерал Цехмейстер был послан, чтобы встретить их и привести к нам. Но он был напуган переправой русского корпуса через Буг в районе Люблина и поспешил с подкреплением обратно в Галицию. Подкрепление так и не добралось до нас. Мы получили небольшое подкрепление из Саксонии в виде 107 улан, драгун и гусар, а также 64 кирасиров и гвардейцев корпуса, которые прибыли под командованием майора Тюммеля. Поскольку им не было никакой возможности добраться до Москвы, из последнего был сформирован сводный эскадрон, который присоединился к полку «Поленц». Гусары и драгуны присоединились к своим полкам, а 42 улана присоединились к эскадрону майора Зейдлица. Таким образом, это число возросло до 180 лошадей, и я счел целесообразным сформировать два эскадрона, каждый с 72 лошадьми в полном строю, но оставить остальных в резерве для авангарда и арьергарда и необходимых отрядов. Такое расположение соответствовало саксонским правилам и было выгодно для службы; поскольку, если бы было сформировано три эскадрона, каждый с 60 лошадьми, все авангарды и т. д. пришлось бы вывести из строя, все больные отсутствовали бы в строю, и тогда эскадроны остались бы с численностью едва в 20 человек, смехотворно малой силой, с которой ничего нельзя было бы добиться против врага. Более того, не было достаточно офицеров для укомплектования трех эскадронов; у нас едва хватало для двух. Тем не менее, поскольку это касалось внутренних дел службы, я доложил об этом генералу Лекоку, который, естественно, одобрил мое предложение.

Для меня было тем более неожиданным столкнуться с сопротивлением. Но Зейдлиц был частью Генерального штаба и должен был получить повышение. Если бы он был указан как командир трех эскадронов, он был бы фактически равен командиру полка и тогда его пришлось бы спешно повышать до полковника. Габленц, который поддерживал все подобные интриги, инициировал этот вопрос по тайным каналам с Рейнье, и когда я отдал приказ о формировании, он ответил в письменной форме, что, хотя он полностью согласен со мной относительно преимуществ формирования, еще большим преимуществом было бы согласиться с командиром, и поскольку майор Зейдлиц уже сформировал три эскадрона, он не мог этого изменить. Я написал ему в ответ, что майор Зейдлиц был очень неправ, инициировав формирование по собственной инициативе, не посоветовавшись с ним и со мной, поскольку это зависело исключительно от дивизионного генерала. Более того, я уже передал Лекоку бюджет для двух эскадронов. Три небольших отряда, которые даже не могли быть укомплектованы офицерами, были бы совершенно абсурдны и вредны для службы, как он сам признал; поэтому мне пришлось настоять на формировании из них двух эскадронов. Вместо того чтобы подчиниться, Габленц написал в ответ, что он никак не может скомпрометировать штабного офицера (но без колебаний командира дивизии, своего начальника!) и поэтому оставит три эскадрона нетронутыми. Я не мог сделать ничего иного, кроме как отнести письма Лангенау и спросить его, что он об этом думает. Лангенау не мог так прямо отменить подчинение, поэтому ему пришлось встать на мою сторону и ответить, что на моем месте он отдал бы приказ, чтобы формирование произошло в течение двух часов и чтобы мне об этом доложили. Я бы сделал это и без него, и мой приказ должен быть выполнен. Он сам пришел ко мне через час, чтобы узнать об этом, так как был смущен, потому что Габленц, который был пьян в тот день, превысил свои инструкции. Он был в этом виноват прежде всего, потому что Зейдлиц обратился к нему, своему ближайшему авторитету, в то время как Габленц думал, что может полностью игнорировать меня. Но когда я отказался терпеть такие грубые нарушения субординации, люди начали говорить, что я был настолько суров к своим подчиненным, что никто не может со мной ужиться.

Отступление из Бреста. У Лесны. На Волчин
1812, 10-12 октября

Бои австрийцев продолжались, ограничиваясь канонадами, которые производили больше шума, чем имели эффекта. Однако в это же время русские продвинулись около Кобрина и пересекли Мухавец, так что теперь мы рисковали быть окруженными со всех сторон. Поэтому нам пришлось покинуть Брест, но Рейнье не делал этого, пока его не вынудила срочная необходимость. Он отправил нашу кавалерию вперед в Пратулин, откуда она могла выйти на дорогу в Варшаву, и вечером 10 октября отдал приказ выступать.

1-я дивизия выступила после полуночи, за ней следовал авангард, а я шел последним. Батальон легкой пехоты, который я оставил позади, должен был разрушить мосты. Старший лейтенант Зейдевиц, который его возглавлял, видел, как казаки перебирались на противоположный берег, а евреи были заняты ремонтом мостов. Тем не менее, он присоединился ко мне без потерь. Мы остались на правом берегу Буга. Я приказал разрушить дамбы мостов на болотах позади меня, и между 9 и 10 часами утра я прибыл к небольшой речке Лесна, которая вытекает из болот около Каменца и впадает в Буг примерно напротив Пратулина.

Мы переправились через реку и образовали фронт против нее. Мосты были покрыты соломой, чтобы их можно было немедленно сжечь, но река была настолько мелкой, что через нее можно было переправиться в любом месте. Там, где я переправился, дорога вела через деревню Мотыкалы (15 км к северо-западу от Бреста) в Волчин, где она разделялась и шла прямо через Бельск в Белосток, затем налево, напротив Дрогичина на реке Буг, в Варшаву.

Наша позиция тянулась вдоль реки Лесна. Слева были австрийцы, затем Рейнье, который был расквартирован в деревне Клейники (10 км северо-западнее Бреста), и I-я дивизия. Еще правее был авангард, и, наконец, на дороге на Мотыкалы, моя дивизия. Поскольку река здесь поворачивает назад, у нее был отряд и для прикрытия и поддержки правого крыла. Еще дальше сзади был эскадрон гусар, которых Рейнье послал мне для патрулирования реки до ее устья.

Местность резко поднималась от берегов небольшими холмами, разделенными впадинами и оврагами, так что мы бы господствовали над противоположной равниной, если бы она не была так густо покрыта лесом. Было совершенно невозможно увидеть, что происходило за ней. Я отвел бивак на поверхность этих высот несколько позади хребта; он примыкал к деревне справа. Я занял берег и разместился в деревне Терепон, которая лежала сзади справа. Две пушки были размещены перед левым флангом дивизии, чтобы прикрывать дорогу за мостом, две под мостом и две несколько левее моей деревни, где на воде был брод. На значительном расстоянии слева мы могли видеть авангард в похожей позиции.

Около полудня мы услышали пушечный огонь с австрийской стороны, но вскоре грохот орудий приблизился, потому что Первая дивизия подверглась энергичной атаке. Пехота и стрелки вели очень оживленный огонь. Я, конечно, прибыл на бивуак и связался с генералом Габленцем. Он также подвергся атаке, и в 3 часа ночи я увидел движение в покрытой кустарником долине напротив меня. Противник установил батарею и начал обстреливать нас. Мы ответили, но неуверенно, потому что, спрятавшись в земле с густым кустарником, мы могли судить о положении их батарей только по дыму и вообще не могли видеть войска.

Там, кажется, был командир в доме, слегка возвышавшемся в кустах напротив. Мы увидели много казаков, скачущих туда и обратно. Мы стреляли из гаубиц по местности, и одна, попавшая в дом, рассеяла врага.

	Подполковник Эгиди

В 1-й дивизии артиллерийский и ружейный огонь продолжался с чрезвычайной интенсивностью и, казалось, всегда оставался в одном и том же месте. Русские фактически форсировали там переправу и были отбиты. Потери были значительными с обеих сторон. Мы особенно сожалели о подполковнике Эгиди, который был ранен выстрелом в тело и умер несколько дней спустя, и о майоре Метче, который остался на поле боя. Оба были из первого легкопехотного полка, который уже блестяще проявил себя в Поддубно, где часть его была со мной, и в авангарде, где попеременно командовал легким батальоном. Сегодня, 11 октября, впервые вступила в бой дивизия Лекока, и храбро сражалась.

В авангарде были убиты или ранены несколько человек и лошадей, среди них лошадь, на которой ехал мой младший сын. Один из моих людей был застрелен, а лошадь одного из моих ординарцев, которого я послал в Габленц, была ранена. Еще более пагубным для нас было попадание в единственную пушку, стоявшую перед моим левым флангом. Я не мог заменить ее, и несколько рот егерей бросились в пролом, чтобы предпринять атаку на брод. Когда они появились из кустов рядом с вражеской батареей, их заметил капитан Рот, командовавший конной батареей в авангарде. Он выстрелил в них двумя гранатами с большого расстояния, ему это удалось, так удачно, что одна упала в середину вражеской батареи и вызвала большой беспорядок. Мы увидели отступающую поврежденную пушку, и егеря, вероятно, подумали, что их неожиданно обстреливают из неизвестного места, что у меня есть скрытая батарея, и они остановились. Тем временем мы разместили пушку на мосту, чтобы иметь возможность встретить их силой и заставить отступить. Однако они дошли только до кустов, где мы не могли их видеть. Вражеская батарея исчезла. Но на высотах напротив, вне зоны нашего обстрела, где были просветы в лесу, можно было ясно видеть войска, двигавшиеся к Бугу, а значит, к моему самому слабому флангу, правому.

Я всегда этого боялся и не понимал, почему русские атаковали наш самый сильный пункт, центр, и не попытались немедленно обойти наш правый фланг. Поэтому я немедленно доложил Рейнье и послал ему карту местности, на которой я отметил пункты на карте, которую мне дал управляющий графа Грабовского в Терепоне, поляк, который был на нашей стороне. Рейнье сам прибыл к вечеру и приказал мне немедленно отступить к Мотыкалы, если мой правый фланг будет атакован, но если нет, то приложить все усилия, чтобы установить там сильные посты, разрушить мосты и с наступлением темноты отступить в полной тишине, дождаться в Мотыкалы, пока подойдет Габленц, а затем следовать за 1-й дивизией к Волчину.

Русские держались вблизи противоположного берега, и их егери старательно стреляли, не давая нам отвести лошадей на водопой. Недавно построенная водяная мельница находилась недалеко от моста. Я разыскивал ее владельца, чтобы он мог спасти свои вещи, но его нигде не было, а жители деревни не хотели этим заниматься. Поэтому я приказал опустошить мельницу, прежде чем поджечь мост, потому что, естественно, мельница сгорела бы вместе с ним. Но теперь местность была так ярко освещена, что враг мог видеть каждый наш шаг. Поэтому я приказал разжечь на берегу костры из соломы, и под прикрытием дыма мы отвели пушки вниз и около 9 утра двинулись в путь. Погода снова была ясной в течение нескольких дней, но ночи были очень суровыми.

Наш марш почти полностью проходил по глубокому песку. Люди, которые маршировали прошлой ночью и не отдыхали днем, теперь просто тащились вперед в дремотном оцепенении. Когда они спотыкались и падали в песок, они ложились там и засыпали. Мои ординарцы, адъютанты, все спали на своих лошадях. Во главе колонны спали возницы и солдаты обоза, и марш, который полз как улитка, становился все утомительнее. Все, к кому обращались, либо ничего не отвечали, либо отвечали сбивчиво. Верховых лошадей, привыкших к быстрому шагу, приходилось постоянно сдерживать. Если всадник во сне отпускал поводья, они поворачивали и шли рядом с колонной далеко в стороне. Согласно походному порядку, все общее снаряжение шло впереди, за ними следовали Рейнье и 1-я дивизия, т. е. вьючные лошади, экипажи генералов и командиров, а также санитарные фургоны. Мой экипаж следовал за 1-й дивизией, а между ней и арьергардом – экипаж последнего. Я тоже однажды заснул, а когда проснулся, то обнаружил, что меня окружает толпа вьючных лошадей и конюхов, слишком многочисленная для пехотной дивизии. Когда я проснулся, но не получил ответа от спящих конюхов, я узнал раненую лошадь моего сына в звездной ночи. Таким образом, я оказался в середине экипажей арьергарда и поэтому решил, что отстал. Однако, когда я поехал вперед, пехотная колонна снова показалась мне слишком длинной. Это была 1-я дивизия, и кавалерийския прошла мимо моей, увлекая за собой все, что было конного, включая меня и моих спутников. Позади нас шел спящий арьергард, тут я разбудил полковника Ганна, который ехал впереди, чтобы они остановились и пропустили дивизию Х⁵⁶ вперед.

Около 4 утра мы прибыли в Волчин. Здесь также протекает небольшая река, чьи болотистые берега не всегда проходимы. Легкая пехота была расположена у въезда в город, а авангард был расположен на холме со стороны, обращенной к реке Буг. I-я дивизия расположилась лагерем на некотором расстоянии за городом, а II-я дивизия расположилась недалеко от парка прекрасного замка. Я зашел в дом садовника, где нашел диван, сел на него и наслаждался несколькими часами сна.

Мы должны были выступить в 8 утра. Я выехал на поиски Рейнье. Он поехал мне навстречу, но когда я заговорил с ним, он спал. Проснувшись., он сказал мне, что сделает еще один марш с 1-й дивизией, чтобы остаться на одном уровне с австрийцами, но оставит меня и авангард здесь. Он также назвал мне мою позицию. Она находилась на холме в четверти часа ходьбы за деревней перед моим фронтом, занятой легким батальоном и двумя пушками, с флангом, обращенным к Волчину. (Место, не упомянутое Ф., могло быть Котера, недалеко от Волчина.) Рядом с деревней, перед моим правым флангом, находился авангард, а я сам прикрывал левый с легким батальоном из-за здешних болотистых лугов. Противник был очень близко к нам, но ничего не предпринимал. В тот день днем ​​нас предупредили о нескольких сотнях пехотинцев, приближающихся к тому месту, откуда мы пришли. Я был в то время на заставе, и все имели о них разное мнение, пока, наконец, подполковник Зейдевиц и майор Бок, у которых было очень острое зрение, не различили в бинокль несколько белых лошадей, так как большинство из них были в серых матинах⁵⁴. Они приближались; это были саксонцы, которые не могли передвигаться на марше и, только выспавшись, снова собрались. Казаки роились вокруг них, но не решались атаковать. Все они принадлежали к I-й дивизии; в моей, несмотря на усталость, не было отстающих.

Непростительно, что русские, с их многочисленной отборной кавалерией, даже когда они были совсем близко от нас, никогда не пытались атаковать нас во время наших ночных переходов, где мы могли оказать лишь слабое сопротивление. Генералы не доверяли войскам и офицерам, чтобы они могли сами принять решение, и ожидали каждого приказа только сверху.

Причина атаки у Клейников на Лесне, которая нам дорого обошлась, а им гораздо дороже, теперь объяснялась маршем корпуса Чичакова, который выступил 11-го числа из района Бреста и Кобрина к Березине. Сакен атаковал нас, чтобы мы не мешали продвижению этого корпуса. Но как мы могли это сделать, ведь у нас, включая австрийцев, теперь осталось всего около 33 тыс. человек. У Сакена и Чичакова было по 40 тыс. человек. Если бы последний двинулся из Луцка прямо к Березине 24 дня назад, что он вполне мог сделать, Наполеон никогда бы не смог переправиться через эту реку. Оба генерала обменялись многими своими полками, так как несколько из тех, что сражались против турок, теперь противостояли нам. Сакен, в частности, усилил себя множеством егерей, лучшими войсками русской армии, которые и имели превосходное оружие, и стреляли так же хорошо. Их ружья стреляли, без преувеличения, на 300 шагов дальше наших.

Семятыче. Через Буг
1812, 13-15 октября

На следующий день мы выступили в поход, часто останавливаясь на несколько часов, чтобы разведать местность, так как Рейнье не был полностью уверен в направлении, которое взял Чичаков, и боялся оказаться между двумя корпусами. К вечеру мы прибыли в район Семятыче. Местность была густо лесистая и имела отдельные холмы. На гряде холмов, тянущихся от Высоко-Литовска к Бугу, между которыми проходит дорога, ведущая из Пружан через Каменец в Дрогичин, мы заняли позицию напротив Волчина. Перед нами была болотистая местность у небольшого ручья, где стояло несколько деревень, которые мы заняли легкой пехотой. Рейнье остался в деревне Ганнушин, а я остался неподалеку в Барутынце Шлахецком (6 км к востоку от Семятыче). Австрийцы заняли мой левый фланг ночью, их корпус был справа за нами, а их штаб был в Семятыче.

Рейнье прислал мне приказ выступить на следующее утро, как только австрийцы слева от меня уйдут, и следовать за ним в Семятыче, но сначала осмотреть дороги, чтобы проверить, сможет ли пройти моя артиллерия, и сообщить мне хорошие новости. Я поручил эту задачу капитану Фабрису, и он заверил меня, что позаботился об этом. На следующее утро я снова напомнил ему и попросил его осмотреть, в частности, дорогу, которая, казалось, вела вниз по крутому склону. Когда колонна тронулась, а я все еще задерживался с последними, Сар внезапно подъехал и довольно грубо сказал мне, что пушки не могут продвигаться по тому маршруту, по которому я хотел пойти. Я повернулся к Фабрису и спокойно сказал: «Пожалуйста, будьте так любезны, езжайте вперед! Ведите колонну по выбранному вами маршруту». Он ехал, ворча, но войскам пришлось повернуть назад, потому что тропа внезапно закончилась у склона. Сар пожаловался, не очень вежливо, как обычно, что войска устали от напрасных маршей. Затем я приказал Фабрису найти другой маршрут и попросил гонцов. Но он их не предоставил и ответил, что у него нет времени на поиск маршрутов; это не его работа; он должен ехать в штаб. Он не смягчил ни голос, ни выражения. Я также рассердился и сказал ему так же громко, что поиск маршрутов – это в первую очередь работа офицеров штаба интенданта, чье место заняли помощники; но его первая обязанность – выполнять мои приказы; после этого он может ехать в штаб. Я никогда не позволю себе грубых ответов на фронте, и он должен ехать прямо сейчас и найти маршрут. Это его вина, что мы сбились с пути. Он сейчас же поехал; место, где мы могли бы выйти на дорогу, было вскоре найдено; крюк был менее 500 шагов. Фабрис поехал в штаб.

Когда я прибыл в Семятыче, Рейнье был в замке около Шварценберга, 1-я дивизия стояла на бивуаке, и я шел еще четверть часа, а затем дал войскам отдохнуть. Лангенау пришел и лично расставил часовых. Поскольку я не знал, где находится авангард, я оставил строй неизменным, но у Сарра было много поводов для критики, и он, в своей грубой манере, сделал это громко перед войсками. Я указал ему, что Лангенау сделал все по приказу Рейнье и что я ничего не могу изменить, но это его не удовлетворило. Он разразился громкими жалобами на то, что мы находимся здесь в крайне небезопасном положении и погибнем, если противник, в котором не было недостатка, подойдет тем или иным путем. Все эти жалобы были направлены против меня, как будто я уже стал причиной разгрома армии. Поскольку его невозможно было заставить замолчать, я отправился в амбар и написал генералу Лангенау, объяснив причины Сарра и спросив, нужно ли соответствующим образом скорректировать посты. Письменный ответ был таким, что по приказу Рейнье посты должны были оставаться такими же, какими они были размещены, без каких-либо изменений.

Сар получал такие уроки очень часто, но они не изменили его. С тех пор как в отчете из Подубно упоминалась только его бригада, а не моя дивизия, он считал себя великим генералом и умел сочетать высокое мнение о себе с рабским подчинением Лангенау. Он жаловался на меня, в частности, потому что я предварял свои приказы вежливым вступлением, например: «Пожалуйста, будьте так любезны сделать то или это». Он прямо сказал мне, что никогда не знал, что делать, потому что я никогда не давал ему конкретных приказов. Но когда я говорил: «Генерал, вы отправляетесь немедленно и т. д.», он отвечал: «Очень хорошо, как прикажет генерал-лейтенант», и был доволен. После Бреста с ним было почти невозможно ужиться. Он заболел, проводя ночи на бивуаке легкой пехоты, и теперь был настолько зол и подозрителен, что его адъютанты публично жаловались на него. В Лесне и Вольчине он беспрестанно терзал меня напоминаниями о делах, которые уже были решены, или не соответствовали положению, или несовместимы с приказами Рейнье, – все это не его дело. Если их не выполняли, он кричал, что его доброе мнение неправильно понимают, вздыхал или даже брал на себя смелость отдавать приказы, которые он не имел права отдавать. Батарея, в частности, была предметом его постоянного недовольства, потому что она не была под его командованием. Мне было жаль его, потому что он был действительно очень болен и терпел все его капризы. Но его даже это не устраивало; я бы сказал ему, что я имею против него, если бы в тех случаях, когда он забывался в моем присутствии, я молча отъезжал в сторону, чтобы избежать любой возможности для ссоры. Чтобы доказать, что я не несправедлив к нему, я приведу один пример. Он страдал от лихорадки и, одновременно, от поноса, что часто заставляло его отходить в сторону. Так было на биваке, когда к батарее прибыла повозка с хлебом. Я специально выделил ее для батареи, потому что прибыло еще несколько для батальонов. Их выгружали за линией фронта. Он отошел неалеко и мог видеть батарею, но не повозки за линией фронта. Думая, что артиллерии следует отдать предпочтение, и не тратя времени ни на то, чтобы спросить, ни на то, чтобы сменить позицию, он крикнул своим зычным голосом: «Что? Что это? Артиллерии все должно быть предоставлено? Сию минуту отойди от повозок! Я сам раздам ​​хлеб!» Я крикнул ему: «Здесь еще, батальоны получат свое!» Но из-за своего крика, он ничего не услышал и не увидел. Поэтому я поехал в сторону и сказал майору Ауэнмюллеру: «Оставьте его в покое, он образумится!» Он воспринял это очень болезненно.

Мы должны были пробыть в Семятыче всего час, но это заняло весь день, потому что понтонная переправа еще не были закончена, а наш авангард и австрийцы должны были переправиться первыми. Ближе к вечеру мы наконец двинулись в путь. Маршрут был обозначен горящими кучами дров. Нам пришлось простоять у моста еще несколько часов, и к утру все наконец переправились через Буг. Пункт находился выше Дрогичина, в сторону Мельника.

Остаток ночи и часть 15-го числа мы провели в поле в районе Сарнаки (13 км к югу от Семятыче). Погода, которая до этого была в основном сухой, прерываемой небольшими ливнями, но очень холодной, теперь перешла в сильный, непрерывный дождь, который сделал ночной холод еще более острым. К вечеру мы переместились в бивуак недалеко от Сарнаки, 1-я дивизия позади, моя дивизия на холме перед городом. Легкой пехоте пришлось занять аванпосты в часе пути дальше. Люди ужасно страдали в своей жалкой одежде. Все, у кого еще была обувь, ее потеряли, а к утру подстилки совсем сгнили от сырости. У меня был угол в доме, который служил мне жильем; дождь лил как из ведра, и в грязном, раскисшем месте не было другого способа передвигаться, кроме как верхом. Люди врывались внутрь и вытаскивали колья, заборы, бревна, все, что горело, просто чтобы разжечь костры и высушиться.

Новое наступление Рейнье. Битва при Бяле
1812, 16-18 октября

Рано утром 16-го числа я получил приказ выступить в 7 утра и идти маршем через Литевники и Валим в Корницу (15 км к югу от Сарнаки на дороге Волчин-Янов-Константинов-Седлице), где мне предстояло ждать дальнейших распоряжений. Моя дивизия шла впереди, и мне дали 2 эскадрона гусар в качестве авангарда. Слева от меня, но немного позади, идя маршем вверх по реке Буг, находились австрийцы, а справа от меня находился наш авангард под командованием Габленца. Рейнье следовал за мной на некотором расстоянии с I-й дивизией. Его план состоял в том, чтобы атаковать русский корпус, который переправился у Бреста, и тем самым возобновить наступление.

Дождь лил не переставая, дороги были непроходимы, и три мили до Корницы были очень трудными для пехоты и артиллерии. Однако нам пришлось идти дальше. Остановка была сделана у фольварка⁵⁷ в поле. Рейнье прибыл, провел разведку и расспросил местных жителей. Русские там были, грабили, поджигали несколько деревень и напугали генерала Цехмейстера до полусмерти, но уже отступили к Тересполю. Мы двинулись дальше до Своры (74 км к югу от Корницы), жалкого места, где не было ничего. Я нашел уголок в грязной хижине, где я мог, по крайней мере, высохнуть и поставить лошадей в конюшню.

17-го числа мы переехали в Бялу (35 км к западу от Бреста), приятный городок на главной дороге из Бреста в Варшаву, в шести коротких милях от Тересполя. Цены здесь были высокими, но самые основные потребности за деньги можно было удовлетворить. Я остановился в сносной комнате у еврея, который подавал вино, и вскоре там собралась толпа офицеров. Погода прояснилась; дожди шли редко и непродолжительно, и поскольку бивуаки находились недалеко от города, все с нетерпением ждали следующего дня отдыха.

Главная дорога на Брест проходит по дамбам примерно в получасе езды от города через болотистую местность, орошаемую ручьем Бялка, впадающим в ручей Кржна, протекающий недалеко от города, чуть ниже дамбы. Берега этих болот покрыты кустарником, а между ними и городом открытая местность. С левой стороны дороги, идущей от города, находятся плоские песчаные холмы. За водой открытая местность чередуется с кустарником и лесными массивами. Насыпь, в начале которой стояла мельница, имеет длину около 1000 шагов. Болота местами проходимы вброд, но в основном они глубоки и затоплены речными водами. Слева от дамбы лес за ней простирается до самого ручья; его берега повсюду покрыты кустарником. Слева от нас, по направлению к Константинову, находились австрийцы, а на той же стороне, у самого города, находилась дивизия Лекока, занявшая мельницу Козула на Бялке. Моя дивизия находилась перед городом на главной дороге, авангард на Бялке с передовыми постами на другом берегу. Лесистый холм справа от меня, за Кржной, занимал батальон Либенау I-й дивизии.

Согласно разведданным Рейнье, противник спешно отступил за Буг. Чтобы еще раз подтвердить это, майор Зейдлиц должен был провести широкую разведку на следующее утро с двумя эскадронами улан и одним эскадроном гусар. Лангенау, который отправил его лично, сказал ему, что поблизости ему не о чем беспокоиться и что он в любом случае должен направиться в окрестности Тересполя, чтобы проверить, есть ли у противника еще небольшие посты по эту сторону Буга.

Зейдлиц выступил 18-го около 7 утра. К счастью, он шел с большей осторожностью, чем рекомендовалось. Мы считали себя настолько в безопасности, что даже отправили часть оставшейся кавалерии на фуражировку в ближайшие деревни. Еще до того, как Зейдлиц достиг района, где дорога пересекает реку Кржна, во второй раз впадающую в реку Бялка, авангард заметил казаков, и офицер авангарда немедленно доложил, что он видит пять эскадронов линейной кавалерии и за ними сильные колонны пехоты. Зейдлиц отказался в это поверить, сам пошел вперед и увидел все сам. Он приказал офицеру немедленно атаковать передовой отряд, развернул их, атаковал пять эскадронов и бросил их на следующий полк, а затем отступил с ним. Но теперь его линия также рассеялась, и людей нельзя было немедленно вернуть из преследования. На помощь русским пришла свежая кавалерия, а у Зейдлица не было резервов. У него не было выбора, кроме как подать сигнал к отступлению и ехать обратно на полной скорости. Как только офицеры смогли собрать только небольшие отряды, они повели их к противнику, чтобы прикрыть отступление, но были быстро разгромлены превосходящими силами. Преследуемые русскими, продолжали отступать в значительном беспорядке через леса и поля.

Зейдлиц немедленно отправил сообщение, которое, по мере его передачи, предупредило всех дозорных. Лейтенант Тилау из полка «Поленц» немедленно выдвинулся вперед со своими конниками, и хотя у него был всего лишь отряд из 40 конников, противник замешкался, вероятно, приняв его за авангард более крупного корпуса. Это дало Зейдлицу время перегруппировать свои эскадроны, и завязать бой, в ходе которого он постепенно отступил. Они сражались саблями и пиками. Несколько офицеров, захваченных русскими, были освобождены благодаря храбрости наших людей. Казаки, в частности, стремились захватить офицеров и, если возможно, заполучить добычу. Они отрезали лейтенанта Тилау; казак побежал к нему с обнаженным копьем. Но когда тот повернул коня, казак отбросил свое копье, схватил небольшую сумку, которую Тилау носил на коне, сорвал ее и убежал с ней. Капитан Роос из гусарского полка и лейтенант Функ Младший, возглавлявший авангард, конь которого вновь был ранен, также были отрезаны и спасены своими людьми. Как бы решительно и умно ни действовал Зейдлиц в своей попытке отступить, четыре эскадрона были бы разбиты тремя линейными полками и отрядом казаков, если бы очень молодой офицер – я не знаю наверняка, Вурмб или Рейтценштайн, – отправленный на фуражировку, не услышал выстрелов, не собрал своих людей и не двинулся к месту сражения. Он атаковал фланг русских так неожиданно и с таким успехом, что они немедленно прекратили преследование Зейдлица, который теперь отступил к линии аванпоста. Он потерял несколько человек и лошадей, но потери были не очень значительными: всего несколько убитых и около тридцати раненых и пленных, а удары пик были неопасными. Поскольку русские наступали большими силами, Габленц не смог удержать свои позиции с авангардом и отступил за плотину.

Доклад Зейдлица и недолгое сопротивление, а также отсутствие решимости генерала Эссена, командовавшего атакой, спасли нас, выиграв время; корпус, который должен был устроить нам засаду, был сильнее нас, а австрийцы находились не очень близко. Мы слышали стрельбу, но пока не раздавались выстрелы из пушек, линия не особенно беспокоилась о мелких стычках авангарда. Я вышел между 9 и 10 часами, когда мне сообщили, что атака серьезная и что Рейнье уже приказал моей легкой пехоте выдвинуться, чтобы поддержать авангард. Я немедленно выдвинулся. Рейнье пришел на мой бивуак и приказал мне направить батарею и один батальон вперед по дороге, другой батальон должен был следовать за ними, но один должен был остаться в резерве на бивуаке. Я выбрал для этой цели батальон «Шпигель», потому что хотел дать им отдохнуть, так как они пострадали больше всех до сих пор. Я позволил батальону Энгера наступать, а батальону Бозе следовать за ним. Когда я ехал вперед, чтобы посмотреть, где может расположиться батарея, пушечное ядро, вероятно, предназначенное для окружавшего меня конного отряда, просвистело по диагонали через тропу, совсем рядом со мной, и убило легкого пехотинца в роте, расположенной как раз по другую сторону тропы. Это показало насколько близко находится враг. Больше невозможно было добраться до мельницы, не попав под сильный мушкетный огонь⁵⁸, а моя батарея мало что могла сделать, потому что ей приходилось стрелять по кустам и она не могла видеть противника, который уже занял все пункты вдоль берегов Бялки егерями и стрелками.

Наша легкая пехота располагалась по эту сторону берега, и огонь из стрелкового оружия был очень оживленным. Все зависело от удержания точки плотины у мельницы. Моя батарея действительно нашла просвет в кустах, через который она могла прикрывать тыловой участок плотины, но противник удвоил свои усилия в этом месте, одновременно сделав наше продвижение вдоль плотины невозможным из-за перекрестного огня стрелкового оружия с обеих сторон.

Рейнье передал приказ батальону 2-го легкопехотного полка форсировать переправу. Полковник Теттенборн возглавил его. Его лошадь испугалась свиста маленьких пуль и отказалась наступать. Он спешился и командовал пеше. Батальон атаковал с большой храбростью, но понес тяжелые потери. Семь или восемь офицеров были ранены, включая полковника. Тем не менее, только капитан Бюнау, получивший пулю в голову, был отведен назад; легко раненые остались с войсками.

Враг все более энергично продвигался к этому пункту; легкая пехота могла удерживать только первый мост и край болота. Я послал за ними батальон Энгер, но мы все еще лишь немного смогли продвинуться. Когда я ехал по полю справа от дороги, чтобы посмотреть, как там держатся люди, офицер легкой пехоты, лейтенант Петриковский, послал ко мне и попросил разрешения предпринять штурм мелководного мыса. У меня были сомнения, и я послал своего адъютанта Вольферсдорфа, чтобы узнать, возможно ли это. Он вернулся и сказал мне, что все люди готовы. Тогда я сказал: «С Богом!» и тут же услышал их крики. Они с радостью заняли позиции на противоположном берегу и не позволили оттеснить себя с небольшого мыса или полуострова, который они заняли.

Рейнье остановился на холме слева от дороги и сам все организовал. Я поехал к нему, чтобы доложить о ситуации. Он был односложным, как всегда. Князь Шварценберг, которого я застал у него, тем более жаждал быть подробно проинформированным обо всем. Он тревожно расспрашивал о каждой мелочи и казался обеспокоенным.

Со своей стороны, Шварценберг был по-рыцарски храбр, но всегда очень волновался об успехе. Но, выдавая свои опасения, его поведение контрастировало с железным спокойствием Рейнье, которое часто вызывало отчаяние, поскольку он редко давал ответ. Но в тот день я научился его прощать, потому что сам совершенно оцепенел от постоянных вопросов, предложений и привлечения внимания к второстепенным обстоятельствам. Прежде чем вы успеете ответить одному, кто-то другой уже появится с предложением или просьбой. Среди всего этого в конечном итоге забываешь что-то одно, и совершенно необходимо быть глухим и не отвечать ни на что, если не хочешь потерять нить главной мысли. Если каждую минуту появляется кто-то, утверждающий, что видел какое-то движение противника, это отвлекает командира от столь необходимого ему наблюдения за всеми этими событиями. Пока отвечаешь и отправляешь, что-то другое уже произошло, и это другое уже стало необходимым. Поэтому Рейнье не ошибался, когда собирался с мыслями и не позволял ничему отвлекать его от мыслей и постоянного наблюдения, и нельзя было винить его за то, что он часто молчал, когда только что сосредоточил свое внимание на моменте, который мог вот-вот развиться. Но он избавил бы себя от многих расспросов, если бы обладал даром общения и заранее пролил бы свет на свою идею в целом генералам. Было нелегко, а часто и невозможно, угадать его план на незнакомой местности и в пунктах, где можно было видеть только часть целого, и эта неопределенность порождала множество расспросов. Она также побудила меня поехать к нему сейчас.

Я видел, что наша кавалерия была развернута на некотором расстоянии позади него. Он оставил дивизию Лекока в резерве; только 1-й полк легкой пехоты, который входил в ее состав, находился под огнем стрелков на реке Бялка, и пехотный полк «Принц Фридрих», который вступил в бой с противником в районе мельницы Козула. Но я узнал от принца Шварценберга, что австрийская колонна переправилась через реку Бялка выше по течению. Это должно было быть в районе Цичибора, куда ведет дорога на Янов. (Цичибор находится в 6 км выше мельницы Козула.)

Пока я еще разговаривал с принцем, лейтенант Вольферсдорф поспешно отозвал меня. Он сказал, что наши стрелки захватили пушку. Слева от плотины капитан Хенниг и его рота стояли довольно близко к мельнице Козула. Стрелок, который хорошо плавал, разделся и осмотрел болото. Он увидел сквозь кусты на дальнем берегу, что противник пытается спустить пушку с холмистого края. Затем он поискал мелководье и ему посчастливилось его найти. После его доклада капитан Хенниг немедленно решил пересечь болото и сделал это тихо. Когда они появились, артиллеристы как раз собирались открыть огонь, и в тот же момент с другой стороны прибыл лейтенант Чихлинский с отрядом стрелков, которые прокрались по берегу от плотины. Оба одновременно напали на охрану пушки и захватили ее после короткой стычки, причем стрелок выхватил у артиллериста запал. Вторая пушка, которая только приближалась, быстро развернулась и ускользнула. Затем они благополучно доставили захваченную пушку к броду мельницы Козула и таким образом в безопасное место. Я выехал им навстречу и увидел, как они приближаются с триумфом. Легкие пехотинцы ехали на запряженных лошадях, пленные шли рядом. Это была 12-фунтовая пушка с шестью лошадьми, и весь расчет был захвачен вместе с ней. В Рейнских кампаниях за каждую захваченную у противника пушку расчету выплачивалось 300 талеров и 45 талеров за каждую лошадь. Я сам получил эту сумму для своих людей в течение восьми дней в Кайзерслаутерне в 1794 году, где мы захватили две пушки. В этот же раз только после повторных просьб и настояний мне удалось получить скудное вознаграждение в 100 талеров для стрелков в истинном смысле этого слова (и только через месяцы!) и, чтобы не перегнуть палку, было сказано, что пушку захватили под прикрытием австрийских сил. Однако ни русские, ни саксонцы не знали об этих силах в то время (я узнал об этом только от князя Шварценберга), а австрийцы не были достаточно близко и еще не сделали ни одного выстрела. Вернейшим доказательством того, что они не могли способствовать захвату пушки, было то, что неприятель только выдвинул пушку вперед в момент ее захвата и еще не успел выстрелить.

Когда я вернулся, чтобы доложить Рейнье о нашей удаче, Шварценберг подошел ко мне, чтобы спросить, что случилось, потому что Рейнье говорил с ним так же мало, как и с кем-либо еще. Он был очень счастлив, услышав, что заставило меня так поспешно уйти. Рейнье улыбнулся, когда я объявил ему о пушке, и сказал, что рад, что стрелки были храбрыми людьми. Но поскольку они так сильно рисковали, он приказал мне сменить их и позволить батальону Бозе наступать. Сегодня он впервые участвовал в боевых действиях и состоял в основном из молодых людей. Они наступали очень храбро, но не смогли рассредоточиться, держались слишком тесно и потеряли много людей на дамбе. В самом начале привезли капитана Лариша. Он был ранен в голову и умер от раны. У храброго лейтенанта легкой пехоты Чихлинского также был выбит левый глаз, а полковника Теттенборна, получившего пулю в шею, пришлось эвакуировать. Оба, однако, выздоровели.

Противник предпринял попытку атаковать наш правый фланг, но майор Либенау, занявший здесь кустарник, встретил их таким сильным огнем, что они вскоре отступили, хотя много войска перешло на эту сторону. Должно быть, было около 4 часов, когда мы внезапно услышали вдали очень сильный огонь. Это была австрийская колонна, которая теперь обстреливала русский правый фланг в районе Грабанова (1,5 км к северу от мельницы Кузула). Теперь они начали колебаться, и мы отогнали их от плотины. Я переправился; там лежало много русских и саксонцев, особенно из батальона Бозе. Пришел Рейнье и приказал кавалерии наступать, в то время как батальоны Бозе и Энгера должны были следовать за ними. Русские отступали только шаг за шагом; в каждой небольшой роще, которая обычно пересекала дорогу, они обосновывались и их приходилось вытеснять. Лучше всего в этом отношении справлялась конная артиллерия. Рот вел кавалерию рысью и, сорвавшись с места с невероятной скоростью, очистил кусты картечью. Тем не менее, егеря все еще наносили значительный урон. Дорога прорезала лес шириной 40–50 шагов, а открытые пространства шириной 800–1000 шагов тянулись через лес, прорезая дорогу под прямым углом. В одном из таких мест кавалерия остановилась; батарея продвинулась впереди них по дороге в лес. Габленц был с ними, и я полагал, что близлежащий кустарник все еще был занят. Поэтому я поскакал к нему, чтобы предупредить его; он заверил нас, что враг уже не так близко, но не успел он это сказать, как майор Трота из полка «Поленц», простреленный пулей в голову, упал замертво с лошади перед своим эскадроном.

Однако противник отступал все дальше и дальше, и австрийская артиллерия стреляла очень быстро и с большим успехом. Русские подожгли две деревни, я полагаю, Воскрженице-Вельке и Мале (в 10 км к востоку от Бялки), чтобы прикрыть свое отступление через Кржну. В то же время мне сообщили, что на нашем правом фланге все еще много войск. Я сообщил об этом Рейнье, и он приказал мне расположить батальон Бозе вдоль одной из лесных троп, идущих через дорогу к конной батарее, а батальон Энгера – дальше, около деревни Сельчик, расположенной на слиянии рек Кржна и Бялки. Майору Зейдлицу, однако, пришлось обойти одну из лесных троп справа с четырьмя эскадронами улан и гусар и расположиться там. Когда я стоял около деревни, я увидел сильный кавалерийский полк, возвращавшийся с переправы, чтобы атаковать майора Либенау. Поскольку мы заняли брод, им пришлось повернуть назад, и мы увидели, как они с тревогой осматривают болото, их авангард едет взад и вперед, и, наконец, выбирает путь, который неизбежно приведет их близко к нам, но за пределами болота. Я немедленно послал к Рейнье и попросил две пушки, но поскольку все мои адъютанты были отправлены, мне пришлось отдать приказ пехотному офицеру, а у него не хватило смелости опровергнуть утверждение Рейнье, что это были четыре эскадрона Зейдлица. Поэтому мне пришлось пропустить полк, потому что я не мог достать их из своих небольших ружей. Когда позже прибыл Рейнье и понял свою ошибку, было уже слишком поздно.

Лекок также приехал лично, и поскольку я стремился воспользоваться возможностью угодить всем, в то время как Зейдлиц все еще чувствовал себя несчастным, командуя только двумя эскадронами, а не тремя, я предложил генералу Лекоку, что в качестве награды за спасение корпуса, в тот день, когда Зейдлиц спас корпус, я должен разрешить ему сформировать три эскадрона. Он не возражал; Лангенау также одобрил идею, и я сообщил об этом Зейдлицу на месте и отдал письменный приказ на следующий день. Позднее я пожалел об этой слабости, поскольку такое формирование было нецелесообразным и как бы Зейдлиц ни был этим доволен, это стало косвенной причиной его гибели 14 дней спустя.

Отступление. Полевая почта
1812, 19-25 октября

Русская атака не только провалилась, но и отбивалась в течение пяти часов, с потерей пушки и большого количества людей и ружей. Как мы позже узнали, генерал Сакен воспринял это неудачное начинание генерала Эссена очень недоброжелательно, но наше положение в результате ненамного улучшилось. Наш план отрезать и разгромить русский корпус, который наступал по эту сторону Буга, также был сорван быстрым отступлением, и приказы Рейнье не позволяли ему вести войну в герцогстве Варшавском, как и не давали генералу Сакену времени для марша в тыл Наполеону. Заняв Тересполь и Брест, русские стали хозяевами обоих берегов Буга. И поскольку Сакен нас здесь удерживал, дорога через Дрогичин к незанятой Варшаве и к нашим складам и всем нашим ресурсам для него была открыта. Поэтому самым важным было захватить дорогу на Дрогичин и прикрыть Варшаву, а затем, если позволят условия, вернуться к наступательным боям. Противник уже начал операцию у Белостока. Наши лазареты избежали захвата только благодаря умелому руководству начальника, майора Вицлебена. Конвой выздоравливающих, возвращавшихся в армию, был встречен казаками и захвачен, и только случайно освобожден австрийским отрядом. Но при этом было потеряно несколько повозок с необходимым снаряжением. Все эти причины, должно быть, побудили Рейнье отступить, и сделать это ему пришлось быстро, так как русские, подкрепленные свежими войсками, могли возобновить атаку в любое время.

Поэтому, аванпосты, выдвинувшиеся к уже значительному течению объединенных рек Бялка, Кржна и Зелява, ночью тихо отступили к дамбе Бялка, которая стоила стольких жизней. Раненых, только слегка перевязанных, привезли обратно тем же вечером, так как бой закончился только с наступлением темноты. Корпус выступил из Бялой рано утром 19-го числа.

Погода, которая была ясной только в день битвы, снова сильно испортилась. Всю ночь лил сильный дождь, а днем ​​опускался сырой туман, редко позволявший нам осмотреться, и в котором люди так и не высохли. Тем не менее, мы прошли маршем в первый день до Хотыче, недалеко от Лосице, по дороге из Янова в Седльце (30 км к северо-западу от Бялки, 36 км к востоку от Седльце), а на следующий день до Скшешева по главной дороге из Дрогичина в Варшаву (11 км к западу от Дрогичина). Этот марш был особенно утомительным из-за постоянно меняющихся приказов Рейнье. Он шел впереди с Первой дивизией; я следовал за ним с арьергардом за собой. Тропа ответвлялась от дороги через деревни и малоизвестные местности. Указатели стали путаными, потому что названия произносились неправильно, так как польский адъютант Рейнье, Блаский, также известный как Френкель, уехал в Варшаву. Еврейский перевод часто было труднее понять, чем крестьянский польский, а у Рейнье не было офицера, который понимал бы этот язык. Я был примерно в полумиле позади; в безконечных деревенских улицах следы тех, кто шел впереди, терялся. В миле от Скшешева Рейнье прислал мне приказ занять позицию и разбить бивак. Не успели это сделать и люди отправились за дровами и соломой, как пришел другой приказ: я должен был отправиться к ручью около деревень Карски и Лишки (в 3 км к югу от Скшешева), где адъютант должен был показать мне позицию. Посланных людей пришлось отозвать, часовых снять, и мы двинулись на новую позицию. Это было хорошо; но чтобы дать батарее подходящее место, нужно было выровнять тропу к небольшому холму. Мне пришлось сообщить обо всем Габленцу, чтобы он мог связать свою позицию с моей. Едва все было готово, как пришел третий приказ: я должен был выступить за деревни, а Габленц занять свой пост. Мы снова выступили и поскакали, чтобы найти позицию. Здесь войска, больше уставшие от непогоды и бездонной земли, чем от долгого марша, наконец подумали, что могут отдохнуть. Едва все было в порядке, как четвертый приказ позвал нас в Скшешев. Нам пришлось выступить за деревню и найти себе бивуак на левом фланге I-й дивизии, уже отдыхавшей здесь три часа. Деревни Рудники и Василув (3 км восточнее и севернее Скшешева) перед нашим фронтом в сторону Буга были заняты «Х.»⁵⁶, а те, что правее, – I-й дивизией. На позиции, где я был в последний раз, арьергард был расположен лицом к Седльце, спиной к Варшавской улице. Я забыл, где находились австрийцы. Меня разместили в недостроенной мельнице, в которой по обе стороны печи стояли две емкости²⁷. Я занимал одну, а мой адъютант – другую. Пол в этих емкостях был не вымощен, а влажен, поэтому мне пришлось принести деревянные колодки, чтобы высушить ноги. В моей комнате также хранились запасы репы и картофеля, которыми мы и семья хозяев жили. Капусту я убрал, потому что она очень плохо пахла. В одном углу был очаг, примерно в двух ярдах от земли, который служил мне камином, но он имел то неудобство, что воздух в самом низу не прогревался, и поэтому ноги постоянно мерзли от сырости. Однако большим преимуществом было то, что у очага был дымоход, через который выходил дым. Позже я не всегда чувствовал себя так комфортно в коптильнях Подляшья. Наши слуги и семья трактирщика разбили лагерь под крышей мельницы. Туманная и дождливая погода продолжалась непрерывно, и с каждым днем ​​число наших больных увеличивалось, и с каждым днем ​​возрастала потребность во врачах, потому что они тоже заболевали.

Генерал Сар настолько заболел, что не смог участвовать в битве при Бяле и был доставлен в Варшаву. Поэтому его имя не могло быть упомянуто в официальном отчете, но чтобы избежать упоминания и моего, было решено включить только австрийский отчет и, рядом с ним, приказ, в котором Рейнье выразил заслуженную похвалу легкой пехоте. Лекок также был похвален, хотя его дивизия осталась в резерве и только один полк выдвинулся вперед, в то время как легкая пехота и батальон Либенау сражались далеко от него и не под его командованием.

Мы простояли 8 дней в Скшешеве. Еды становилось все меньше, одежда все жалче и рванее. Неопределенность относительно судьбы Великой армии становилась все более подозрительной, учитывая полное отсутствие новостей. Наш контакт с ней мог поддерживаться только через Вильно и Гродно, откуда герцог Бассано присылал нам новости. Но ему самому больше нечем было поделиться. Рейнье был очень скрытен в том, что он узнавал. Любой, кто имел какие-либо связи с Варшавой, иногда мог узнать что-то большее. Однако большинство новостей из Москвы доходили до нас только через Германию и заимствовались из газетных статей. Но переписка между Дрезденом и Варшавой была очень неопределенной. Военная полиция всегда привозила очень большие посылки с письмами, но они доставлялись в Генеральный штаб и оставались там, получить свои письма мог в лучшем случае тот, кто случайно присутствовал при получении посылки. После этого их собирали вместе и часто таскали за собой в течение нескольких недель, прежде чем кто-то решал их раздать. По моему настоятельному требованию, для их развоза был назначен субалтерн⁵⁹ из интендантского управления, который получал определенную сумму почтового сбора за каждое письмо, но этот человек был неаккуратным. Многие письма или посылки терялись, и приходилось довольствоваться тем, что получал их только через несколько месяцев. Еще до начала кампании посылки трех курьеров были разбросаны, мешок размок от дождя, некоторые надписи уже не были читаемы, и молодые господа у генерала Лангенау развлекались, вскрывая письма и читая то, что еще можно было прочесть. Я очень настойчиво говорил об этом безобразии; все, чего я добился, это того, что мои письма были вложены в отдельный пакет с письмами генерала Лекока, Лангенау, комиссариата и других получателей; с остальными обращались так же небрежно, как и прежде.

Надежда, основанная на предыдущих походах Наполеона и взятии Москвы, на то, что война закончится через год, теперь постепенно угасала. «Поскольку Москва молчит, то, вероятно, этой зимой нам не видать покоя», – говорили офицеры. Только рядовые все еще верили в мир, по крайней мере на Рождество, и поэтому, несмотря на все несчастья, были в хорошем расположении духа. Деревни в окрестностях были опустошены; во время стычки с казаками на Буге лучшая из них, Василов, загорелась, и в мокром бивуаке теперь начала заканчиваться солома. Мы не могли оставаться здесь дольше!

25-го числа, как будто нам назначено было терять по одному офицеру штаба каждое воскресенье, внезапно умер майор артиллерии Хойер. Его смерть стала для меня значительной потерей, так как мой лучший советник майор Ауэнмюллер был теперь повышен до командующего двумя резервными батареями. Имущество и лошади покойного, а также майора Троты, который погиб в Бяле, были проданы с аукциона. Лучшая лошадь Троты не была продана с аукциона; Лекок оставил ее за 200 талеров. С другой стороны, был издан длинный указ об обязанностях по отношению к погибшим и к пленным, поскольку их имущество до того времени находилось в плохом состоянии.

Русские воспользовались нашим стоянием, чтобы совершить набег на Люблин и Седльце и собрать значительные контрибуции. Даже наша связь с Варшавой больше не была надежной. Нам обещали подкрепление из французского корпуса, которое должно было прибыть еще два месяца назад. Однако в то время мы узнали, что он только собирался в Берлине. Теперь же его ежедневно ожидали из Варшавы. Поляки оставили нас в Бресте, чтобы защищать свою столицу. Несмотря на все это, в нашем тылу брали пленных и перехватывали транспорты.

Теперь стало ясно, почему мы так долго торчали в этом шатком положении и в этом жалком крае. Русский корпус занял Слоним, который тогда был центром русско-польского восстания. Их предводитель, генерал Конопка, вместе с военной казной и всем собранным военным имуществом был взят в плен, как и большая часть его корпуса, состоявшая почти исключительно из дворян.

	Генерал Конопка		Маршал Макдональд

Австрийцы переправились через Буг, чтобы очистить линию сообщения армии от Москвы и Смоленска через Минск до Гродно, а мы хотели задержать генерала Сакена, чтобы он не мог преследовать австрийцев. Ему пришлось довольствоваться тем, что послать за ними отряд, и русские отступили от Слонима.

	Маршал Удино		Генерал-фельдмаршал Кутузов

Положение на тот момент было примерно следующим: на севере армия Макдональда, которая атаковала Ригу и в которой присутствовали пруссаки; вверх по Двине баварцы, Удино и Гувион Сен-Сир, марширующие на Витебск, но не продвинувшиеся дальше Полоцка. Великая армия, отступающая из Москвы. Польский корпус Дамбровского под Бобруйском. Австрийцы, движущиеся на Слоним, саксонцы под Дрогичиным на Буге. Со свежими войсками, в хорошее время года, с достаточным количеством продовольствия и превосходящей численностью, это стратегическое развертывание все еще было бы чрезмерно большим, учитывая огромные расстояния, тем более теперь, учитывая слабость корпуса, нехватку продовольствия и плачевное состояние войск! Только силы Императора и Удино, который был в союзе с баварцами, все еще имели значение; другие корпуса были слишком обессилены. У Дамбровского не было 20 тыс. человек. Напротив, главные армии Кутузова и Витгенштейна, несмотря на значительное превосходство в силах, имели сберегаемые, отдохнувшие и хорошо обеспеченные войска; вспомогательные корпуса Чичакова и Сакена насчитывали по 40 тыс. человек каждый.

	Адмирал Чичагов

Положение этих корпусов было довольно странным, когда мы вышли из Скшешева. Первым был генерал Мор с дивизией австрийцев, около 6 тыс. человек, который, как я полагаю, переправился через болота около Пинска и спешил к Неману. За ним шел Чичаков с 40 тыс. человек. Затем князь Шварценберг с максимум 24 тыс. человек, за которым следили около 14 тыс. русских, следовавших за ним. Далее были саксонцы, едва насчитывавшие от 11 до 12 тыс. человек, и последним из всех генерал Сакен, у которого, согласно перехваченной депеше, было 19 тыс. пехоты, 7 тыс. кавалерии и 50 тяжелых орудий. Казаки в эти цифры не включены. Все эти войска наблюдали друг за другом между линиями от Белостока до Минска и от Бреста до Бобруйска.