Кобринская катастрофа
1812, 26-27 июля

Сам Рейнье прибыл в Бездзеж в полдень и разместился в моих апартаментах. Офицер, отправленный Кленгелем, принес известие, что австрийцы покинули Брест до того, как наши войска достигли Кобрина. Рейнье и Лангенау были этим очень встревожены; первый, казалось, имел некоторые подозрения относительно задержки отправки корпуса Кленгеля, в то время как последний завладел отправленным офицером и, выступая в качестве переводчика, сумел окутать дело тайной, не будучи, однако, в состоянии полностью успокоить Рейнье. Я обедал с ним тем вечером и нашел его более немногословным, чем когда-либо. Лангенау следил за каждым его взглядом. Говорить с ним было невозможно; как бы мало я ни хотел вмешиваться в это дело, Лангенау, казалось, боялся этого. Тем вечером он вызвал своего брата, который был нанят мной. Он оставался до позднего вечера, оправдываясь тем, что ему нужно написать приказ Кленгелю удерживать свои позиции по крайней мере еще два дня, возможно, даже третий, если его атакуют, поскольку он, скорее всего, получит поддержку 27-го числа, а 28-го – уж точно. Рейнье никогда ничего не слышал об этом приказе, отданном от имени генерала!

Рано утром 26-го числа сам Рейнье выехал вперед в авангарде на Яново. Я с дивизией должен был следовать за ним. После того, как я приблизился на расстояние двух миль к Яново, адъютант принес мне приказ остановиться и ждать Первую дивизию. Несколько часов спустя, после того как мы услышали несколько выстрелов из пушек, я получил приказ быстро следовать за ними, но тут же после этого снова остановиться. Тем временем прибыла Первая дивизия вместе с лейтенантом от Ностиза с донесениями из Кобрина. Теперь нам нужно было повернуть направо и пойти по дороге, ведущей из Пинска в Кобрин. К вечеру мы прибыли в небольшой городок Дрогичин, где расположися биваком весь корпус.

После провалившейся ночной атаки Габленц сделал то, что должен был сделать раньше. Он поручил талантливому офицеру, капитану Кругу III из полка «Поленц», разведать противника. Выяснилось, что у него было всего несколько орудий и никакой пехоты. Поэтому, когда наша конная батарея 26-го числа обстреляла Яново, русские оставили город, уничтожив мост через Яново болото.

Рейнье оставил там весь авангард, а также эскадрон Зейдлица против Пинска и двинулся с обеими дивизиями, без всякой кавалерии, к Дрогичину. Это место находилось в четырех милях от Яново. Поскольку он, вероятно, все еще намеревался пересечь болота у Яново, необходимо было наблюдать за этим местом, но он совершил ошибку, оставив там всю кавалерию. С нами не было ничего, кроме эскорта под началом Пробстайна. Это можно объяснить только тем, что Рейнье приходилось постоянно обманывать ложными сообщениями, чтобы скрыть первый обман Лангенау, а его незнание языка делало это возможным. Хотя Рейнье достаточно понимал немецкий язык, чтобы обнаружить ложный перевод, он не мог напрямую говорить с посланниками, даже если они немного говорили по-французски, они все равно не понимали его неясного произношения. Но никто не осмеливался противоречить полковнику Лангенау или исправлять его перевод, если он вмешивался; и никто не мог сделать это безнаказанно. Однако отчеты Кленгеля составлялись и писались полковником Цецшвицем, который, как и Лангенау, был так же обеспокоен тем, чтобы Рейнье не знал всего.

В то же время Цезшвиц написал мне, сообщая о событиях предыдущего дня. Им предстояло совершить марш в 21 милю от Борков до Кобрина за три дня, и теперь отряд из 100 улан под командованием капитана Хеймана должен был быть спешно отправлен, чтобы занять Брест. который был оставлен австрийцами, в пяти милях от Кобрина. Его должен был поодержать сильный отряд пехоты, но уставшие войска не могли следовать за ними, а Хейман имел строгий приказ не задерживаться. Как кто-то смог представить себе, что можно удерживать такой большой город как Брест, с сотней кавалеристов, трудно объяснить. У них не было другой мысли, кроме как наверстать упущенное время; и Цезшвиц, снабженный особыми приказами Генерального штаба, все организовал.

Хейманн так и не добрался до Бреста. На полпути, в Булково, он столкнулся с сильным эскадроном казаков (в 18 км к востоку от Бреста). Он не колебался ни минуты, атаковал их и отбросил назад. Он также отразил превосходящий отряд русских улан второй атакой, но теперь он внезапно оказался атакованным и окруженным целым полком улан; казаки, которые перегруппировались, атаковали его сзади. Он сам был тяжело ранен, как и поручик Сальца, который был с ним. Около 60 человек бежали обратно в Кобрин, а в каком состоянии – можно заключить из того факта, что их преследовали на полной скорости в течение четырех часов уланы и казаки. Хейманн был храбрым и умелым офицером; он сделал все, что мог, но новое неразумное решение забрать ружья у полка «Принц Клеменс» и оснастить его пиками лишило его возможности отступать, отбиваясь, обратно к пехоте. Противник превосходил нас в использовании пик, но наше огнестрельное оружие держало его, и особенно казаков, заставляло их уважать нас.

	Генерал Ламберт

Главная цель, захват Бреста, теперь была исключена, и в тот же день русские атаковали аванпосты за пределами Кобрина и после ожесточенного боя, длившегося час, они смогли приблизиться к городу. Генерал Ламберт вошел в Брест с 5 тыс. человек. Цецшвиц написал мне, что они ожидают решающего наступления на следующий день.

Новость вызвала большое смятение в штабе. Сторонники Генерального штаба, включая двух моих помощников, обвиняли австрийцев, говорили о явной измене и утверждали, что они предательски покинули Брест на день раньше, чем было согласовано. Лангенау, который был очень подавлен, также обвинял в этом меня. Но как мог простой кавалерийский пост в городе устоять против корпуса Ламберта! Истинная причина несчастья заключалась в том, что мы напрасно задержали отправку корпуса Кленгеля на четыре дня. Поскольку корпус принадлежал моей дивизии, я счел необходимым поговорить с Лангенау из-за опасности, которой он подвергался, но он был обеспокоен и боялся только Рейнье, который мог раскрыть истинную природу ситуации. Сам Кленгель был вынужден выделить батальон в Пружану и теперь имел не более 1800 пехотинцев и 300 кавалеристов, пригодных для службы. Как он с такими силами мог противостоять генералу Ламберту? Лангенау ответил мне: «Ну, он же генерал! Генерал наверняка знает, что ему делать! Он не будет таким глупцом, чтобы стоять на месте!» Это заявление меня раздражало, и я напомнил ему о приказе, который я отдал ему накануне вечером. Он изменил тон и, с бессвязными оправданиями, ускользнул от меня. Но уже на следующий день я заметил последствия своего необдуманного замечания о Рейнье.

Мы выступили на рассвете 27-го числа, с моим подразделением во главе. Колонна была, как обычно, более мили длиной. Около 4 утра мы отчетливо услышали выстрелы из пушек, а вскоре и ружейный огонь в направлении Кобрина. Рейнье, которому я доложил об инциденте, сам вышел вперед. Наступило затишье, и выстрелов в тылу не было слышно. Я, должно быть, ошибся, но облако дыма, которое мы видели поднимающимся вдали на фоне ясного неба, и возобновленная стрельба вскоре убедили неверующих. Рейнье молча и мрачно ехал к нам в голову. Когда к нему обращались, он не отвечал. Время от времени он окликал Лангенау, и то, что он говорил, казалось, мягко говоря, недружелюбным. Таким образом, мы шли 8-9 часов до Городца, где войскам пришлось остановиться. Канал, соединяющий Мухавец с Пиной, проходит через эту деревню. Рейнье выехал из деревни и спешился из-за песчаной тропы. Вдали не было никакой возвышенности, с которой можно было бы осмотреть местность. Мы видели только густой столб дыма от горящего Кобрина и слышали интенсивную стрельбу наших товарищей. Кобрин был все еще в четырех милях. После неловкого молчания я наконец спросил Рейнье, следует ли мне выставить часовых и дать войскам отдохнуть. Он посмотрел на меня и снова отвернулся, не сказав ни слова в ответ. Грубость раздражала меня, и я оставил его стоящим. Лангенау избегал всех, кого встречал, и держался рядом с Рейнье, где бы он ни шел и ни стоял. Наконец прибыл Лекок. Рейнье говорил с ним так же мало, как и со мной. Капитана Пробстейна наконец привели, и ему пришлось продолжить путь с несколькими гусарами из эскорта. В конце концов я ушел и сказал генералу Сару, который донимал меня приказами, которые я не мог отдать, позволить войскам разбить лагерь и приготовить то, что у них есть. Жара на голом песке была почти невыносимой, а из-за плохой организации нашего интендантства не хватало хлеба, мяса, всего, хотя мы тащили за собой более 600 крестьянских подвод, не считая армейских повозок.

Я едва успел уйти, как Лангенау пришел за мной с приказом сделать то, что уже было сделано. Вдоль канала были выставлены часовые, некоторые на другой стороне, а мост был обработан горючим материалом, чтобы его можно было немедленно поджечь. Огромный парк транспорта пришлось отогнать за деревню. Пока я искал амбар, Рейнье отправился в дом пробста². Немного молока, проданного мне еврейкой, черный хлеб и чашка кофе были моим обедом; ни у кого не было ничего есть. Все искали место для сна. Чтобы спастись от паразитов на земле и набраться сил для следующего дня я отдыхал на штабеле досок. Мужчины, которые вчера прошли 4 мили и весь день, рухнули в изнеможении.

Пробстейн вернулся; он столкнулся с казаками совсем близко. Вместе с ним вернулся и офицер, посланный к Кленгелю, который тщетно пытался прорваться. Днем стрельба начала стихать и, наконец, затихла вовсе. Несколько бежавших извозчиков и маркитантов принесли смутные новости. С большой радостью мой помощник доложил, что Цецшвиц пробился, а Кленгель сдался. Последнему сделали строгий выговор, и, как будто ему не было приказано сегодня стоять на своем любой ценой, его преступлением было то, что он не отступил вовремя.

Слепой шум, вероятно, вызванный бегством маркитантов, привел к большому беспорядку в нашем обозе. Когда наступила темнота, мы наконец двинулись в путь.

Истинная история, как мы позже узнали от лейтенанта Либескинда, посланного в качестве парламентера, была краткой: город Кобрин, который разделяет Мухавец на две части, был впервые атакован перед рассветом с северной стороны на правом берегу реки. Густой лес, простиравшийся за четверть часа от города, скрыл противника, прибывшего одновременно с отбитием аванпостов. Возле города разгорелся ожесточенный бой, и не раз атакующие колонны были отброшены назад с потерями. Но пока Ламберт атаковал с этой стороны, сам Тормасов во главе 7–8 тыс. человек наступал с южной стороны вдоль насыпей Дивина и теперь штурмовал раскинувшийся город с тыла у его защитников. Теперь Цецшвиц пытался бежать с уланами или пробиться, но они были быстро рассеяны и, за исключением нескольких, были захвачены в плен или уничтожены. Кленгель оборонялся с предусмотрительностью и храбростью в окруженном, теперь горящем городе, что генерал Тормассов признал с величайшим уважением. Как раз когда ему пришлось сдать одну часть, он удерживал другую, в конце концов удерживая монастырь, где он обосновался. Когда, наконец, большинство ружей больше не стреляли, некоторые пушки пришли в негодность, а некоторые были захвачены, оставшиеся войска, включая улан, все еще около 1900 человек, были разбиты и захвачены в плен, но не сдались. Потери русских превысили численность всего саксонского корпуса. Мужество, с которым Кленгель, верный своим приказам, удерживал свои позиции с 4 утра против 5 тыс. человек и с 5 утра до 2 дня против 12 тыс. человек, в достаточной мере опровергает унижающее и распространяемое мнение, которое имел о нем полковник Лангенау, а храбрость и выносливость его войск заслуживали более счастливой участи. Генерал Тормассов, с другой стороны, заслуживает величайшей похвалы за то, как он с ними обращался. Их снабдили всем наилучшим образом; офицеры получили назад свои шпаги и часть лошадей. Тормассов и Ламберт обращались с ними с большим уважением.

Можно ли было прийти им на помощь, я не осмеливаюсь сказать. Что особенно мешало нам, так это отдаленность от всей нашей кавалерии, которая осталась в 8-9 милях от Яново, и усталость наших войск. Тем не менее, их добропорядочность была превосходной. Если бы пустые бочки и бесполезное снаряжение были сброшены с крестьянских телег, на них помещен полк легкой пехоты и артиллеристы, число пушек удвоено и посланы против Кобрина, то, может быть, удалось бы отвлечь внимание противника и дать осажденным передышку. Я высказал это мнение Лангенау, но он ответил, что с Рейнье это совершенно исключено. Однако незнание численности и дислокации противника, а также отсутствие кавалерии для разведки маршрута также были серьезными препятствиями. Рейнье, ничего не знавший о приказе, отданном от его имени из Бездзежа, был уверен, что Кленгель отступил по дороге в Пружаны, куда прибыл посланный батальон, и поэтому постоянно с большим интересом прислушивался, не будет ли огонь направлен в этом направлении.

	Кобринское сражение (27 июля 1812 г.). Капитуляция саксонцев. Автор: Абель Гюго.

	Капитуляция саксонской бригады в Кобрине. Вручение трофеев у паперти Спасского монастыря. Автор: В. А. Стельмашонок.

Когда мы ночью выступили, я был в арьергарде, и мне пришлось продержаться более двух часов, прежде чем неисчислимое количество повозок тронулось с места. Прямо у деревни была насыпь, на которой две повозки не всегда могли разминуться. Я еще не успел сдвинуться с места, как вдруг впереди произошла остановка и крики, что возвращаются назад. Действительно, несколько повозок, нашедших место для разворота, уже возвращались; другие застряли сцепившись друг с другом. Драгун принес написанный карандашом приказ повернуть обоз назад. Я не мог в это поверить и послал к Рейнье адъютанта, который, как ни старался, больше часа ехал к нему во главе Первой дивизии. Драгун ничего не знал, кроме того, что офицер из генерального штаба передал ему записку и приказ развернуть по дороге повозки. Но один из моих адъютантов узнал почерк интенданта, и я еще меньше обратил на него внимания. Однако потребовалось много времени, прежде чем колонна смогла выступить, потому что повозки развернулись там, где было мало места. Затем мне пришлось выгнать всех, кто повернул, из колонны и заставить их присоединиться, прежде чем я смог отправиться в путь. Между мной и первой дивизией образовался разрыв в две мили. Если бы русские не удовлетворились захватом Кобрина и двинулись к Городцу, я бы пропал, так как у меня было не более трех батальонов и шести пушек, а дамба длиной в несколько миль, отделявшая меня от первой дивизии, была настолько загромождена транспортными средствами всех видов, что даже если бы я мог уйти с пехотой, не без потерь, пушки не удалось бы убрать. Лекок, чтобы помочь мне, смог бы перейти дамбу значительно позднее и в большом беспорядке. А какая путаница возникла бы среди телег и многочисленных пороховых повозок, если бы противник обстрелял их всего парой легких пушек! То, что мы ушли отсюда, не подвергшись нападению, было невероятной удачей.

Рейнье был в ярости из-за инцидента, но наказан был только бедный драгун, который не сделал ничего, кроме своего долга, хотя я и предъявил записку, взятую у него в его защиту; интендант, который – Бог знает, из-за какой путаницы – совершил ошибку, был отпущен.

Из 20 тыс. человек (включая 3,8 тыс. кавалерии), с которыми мы выступили, теперь, из-за отъезда Тиельмана и катастрофы в Кобрине, мы оказались в составе до 13,2 тыс. пехотинцев и артиллеристов и 1,5 тыс. кавалеристов. Но в строю было значительно меньше этого количества. Из-за изнурительных длинных маршей, жары, плохой воды, еще худшего продовольствия и отсутствия одежды, с нашим почти полностью порванным снаряжением, вспыхнули болезни. Среди полков свирепствовала дизентерия свирепствовала, и всякий раз, когда мы по пути останавливались, нам всегда приходилось решать, в какую сторону люди пойдут, чтобы справить свои естественные нужды, основываясь на ветре, потому что воздух загрязнялся в течение нескольких минут. Хотя только несколько человек умерли от болезни, больные были настолько слабы, что их приходилось перевозить на крестьянских телегах. Вид их среди нас не был утешительным, и они поправлялись медленно, потому что, окруженным врагом, нам негде было устроить для них лазарет. Однако в моей дивизии было, относительно говоря, вдвое меньше больных, чем в Первой, факт, который даже Рейнье принял во внимание. Причина, вероятно, частично заключалась в том, что я не всегда строго придерживался приказов; несколько раз я самовольно отбирал хлеб у интенданта и позволял людям есть сухари, которые мы несли с собой. Я также использовал каждую возможность, чтобы дать им отдохнуть, никогда, в отличие от Первой дивизии, не мучая их тренировками и муштрой или не держа их под ружьем в течение длительного времени.

В нашей одежде мы больше напоминали толпу оборванных нищих, чем солдат. Наши плащи сгнили на бивуаках; большинство обрезало их до бедер и теперь носили их как куртки. Только у немногих брюки были еще целы; у многих были только полотняные брюки, и они иногда были настолько рваными, что плоть была видна повсюду. Еще хуже обстояло дело с обувью, гетрами и чулками, и не будет преувеличением сказать, что 30-40 человек в каждом батальоне ходили босиком. Все доклады по этому поводу игнорировались; теперь они были бесполезны, так как повозки с этими вещами, которые должны были быть доставлены с 1 мая, были отправлены через Белосток и, конечно, не могли сейчас до нас добраться. В мае и июне было достаточно времени, чтобы распределить вещи, но скупость интендантов не позволила этого сделать. Часть амуниции позже попала в руки казаков, а когда остальная добралась до нас на Волыни, она оказалась сгнившей на телегах и непригодной к употреблению.

Отступление
1812, 27-31 июля

Катастрофа под Кобрином испортила все начало кампании; единственный переход на Волынь, который все еще оставался под нашим контролем, был потерян, и Тормасов владел всеми подходами к провинциям позади него. Намерение Императора использовать наш небольшой корпус для того, чтобы вступить в бой и удержать гораздо более крупные силы противника, могло быть достигнуто только на болотистой местности, которая была отведена нам в качестве театра военных действий, благодаря мастерству такого талантливого лидера, как Рейнье, но ни в коем случае не на обширных равнинах Литвы между Гродно, Вильно и Могилевом. Даже несмотря на то, что Наполеон ошибся, выделив корпус, слишком слабый для этой цели, вина теперь падала исключительно на Рейнье, и ему пришлось, если он не хотел потерять всю славу, заработанную им в 16 кампаниях (он уже был дивизионным генералом после Египетской кампании), попытаться вернуть то, что он потерял, с помощью какого-нибудь удачного удара.

Но в тот момент это было исключено. Все зависело от спасения небольшой, к сожалению, раздробленной группы. Мы находились на островке, в котором было только 150 квадратных миль. Противник занял главные пути, Пинск и Кобрин. За нами были болота шириной 8-10 миль, которые можно было пересечь только по плохим, узким дамбам. Пехота и громоздкий, громадный обоз находились в Городце, авангард в 8-9 милях от нас в Яново, а эскадрон майора Зейдлица еще в 7 милях далее по направлению к Пинску. К счастью, он был достаточно благоразумен, чтобы не вмешиваться и оставаться на безопасном расстоянии. Лучший экипаж конного эскорта был отправлен, чтобы отозвать его и генерала Габленца.

Мы сами торопливо отступали в молчаливом беспокойстве. Ближайшим пунктом, где мы могли найти поддержку, был Слоним, находящийся в 21 миле, если только австрийцы уже не прошли этот пункт. Вперед был послан офицер, спешивший так быстро, как позволяла усталость лошадей.

Нашим величайшим счастьем было в том, что Тормасов слишком высоко оценил свою победу под Кобрином, правда, дорогой ценой, за которую он был высочайше вознагражден своим монархом, и не воспользовался ею в полной мере. Чувствовал ли он себя недостаточно сильным, или, может быть, все еще ждал войска из Волыни, я не знаю, но несомненно, что он мог бы опередить нас на хорошей дороге через Пружаны и остановить нас либо у Михалины, где дороги сходятся, либо перед Рожаной, где нам пришлось выходить, с небольшим числом и в первую очередь с его превосходящей, сохраненной кавалерией. В то же время, если бы он последовал за нами, он мог бы атаковать с тыла и безошибочно отрезать нашу кавалерию. Но он не сделал ни того, ни другого.

Мы шли без остановок 27, 28, 29 и 30 числа. Мы отдыхали несколько часов в полдень и снова ночью. Лошади паслись в полях, мужчины ели то, что у них было с собой, и то, что оставалось в их повозках. Несколько встретившихся нам бедных деревень не могли ничего нам дать. Голые песчаные участки в этом печальном регионе чередовались с непроходимыми болотами. Первую ночь мы провели в поле около Березы (36 км к востоку от Пружаны по дороге Кобрин-Барановичи), вторую – в районе Сельца (72 км к северо-западу от Березы). Шалаш построить было невозможно, и не было соломы для постелей. Дневная жара и сырой холод ночей в болотистых районах были одинаково суровыми. Тем не менее, мужчины не пали духом, и, как ни странно, их доверие основывалось на холодной сдержанности Рейнье, поскольку они ясно осознавали опасность нашего положения. Но они считали, что спокойный лидер ничего не делает без причины. «Да, если бы это был принц Понтекорво», – слышал я, как один рядовой говорил другому, – «дело могло бы закончиться не очень хорошо. Он был вспыльчивым, но этот, конечно, знает, что делает!»

Габленцу сначала пришлось ждать, выделенный из Пинска эскадрон, но тем временем он отправил к нам полк Поленца, который прибыл к нам между Березой и Сельцем, прямым путем из Яново через Дрогичин. Ему пришлось пройти более 10 миль за один переход и лошади были крайне измотаны. Тем не менее, отряд из 80 лошадей под командованием капитана Круга должен был немедленно снова выступить, чтобы присоединиться к военному казначейству⁴², в 6 милях в сторону Пружаны. Я протестовал против этого, потому что если бы казна не была спасена батальоном, который присоединился к ним из Кобрина, она была бы потеряна до прибытия этого отряда. Но тщетно! Сам полковник Лангенау дал указание капитану Кругу, настоятельно советуя ему действовать как можно быстрее и отдав ему четкий приказ наступать на сами Пружаны. Около города он столкнулся с превосходящим числом противником и, как только его обнаружили, попытался отстреливаясь отступить. Некоторое время ему удавалось сдерживать казаков, но его изнуренных лошадей уже нельзя было заставить идти рысью. На него напали два эскадрона улан; он был ранен вместе с офицером, который был с ним. Так как ни одна из его лошадей не могла бежать он и вся его команда, за исключением одного человека, который спрятался в кустах, были схвачены или убиты. Это была серьезная потеря для нас, так как у нас было не более 1500 лошадей, включая 100 лошадей в эскадроне.

	Мертвые лошади, 29 июня 1812 г. Худ. Альбрехт Адам

Воинская казна, как и можно было бы предположить, уже была спасена. Но драгун, принесший весть о неудаче команды, был наказан, потому что его история, как утверждалось, обескуражила людей. На самом деле он сказал, что они бы спаслись, если бы только лошади могли двигаться.

Полк «Поленц» остался в Сельце, ожидая генерала Габленца. 30-го числа мы девять часов шли до Рожаны, семь часов по узкому переходу, по почти совершенно прямой дороге, в которую, однако, вело несколько боковых тропинок, и у нас не было кавалерии, для их разведки. Рейнье всегда ехал один между колоннами, сбоку или на некотором расстоянии от других, за ним следовали его верные люди, а с ним рядом всегда был Лангенау. Он никогда не отвечал ни на одно приветствие. Лангенау, когда кто-то хотел с ним поговорить, уклонялся, всегда подъезжая к Рейнье. Письменные приказы рекомендовали быть очень осторожными, но на вопрос, куда им следует направиться, где может находиться противник, ответа не последовало. Следует ли нам ожидать атаки со стороны Пружаны или Нового Двора (на дороге из Пружаны в Волковыск), или с Битеня, никто не знал. Этого не знали в самом Главном командовании и окутывали свое невежество непроницаемой тайной и молчанием.

Я был откомандирован в Кристианполь, что против Нового Двора, штаб и Первая дивизия в Рожане. 31-го был объявлен день отдыха, в котором уставшие войска отчаянно нуждались; была роздана провизия, предоставленная городом. Из-за дня отдыха и больших реквизиций я сделал вывод, что стало известно о близости австрийцев. Замок князя Александра Сапеги, которому принадлежала Рожана,⁵² человека, который пожертвовал всем ради дела Императора и поляков, был полностью разграблен Интендантством и штабом. В подвалах, в дополнение к обильным запасам обычного вина, рома и английского пива, они нашли 500 бутылок прекрасного венгерского и французского вина, которые интендант немедленно конфисковал. Однако, поскольку в замке был размещен батальон «Принц Фридрих», и офицеры уже видели эти запасы, он был вынужден отдать им часть из них. Мне в качестве моей доли он послал 14 бутылок. Это было превосходное Бордо, Шампань и Токай. Я всегда буду упоминать, что я получил по реквизициям.

	Майор Теннекер

Библиотека была разграблена и разбросана. Рейнье отобрал лучшие работы, а также хорошие карты и планы. Он также взял с собой ценный запас ружей и погрузил их в две крытые повозки, найденные в сараях, запряженные четверками лошадей⁵¹. Лошадей нам предоставил обоз¹⁰, который, с тех пор как мы ступили на русскую землю, разослал повсюду отряды, чтобы под предлогом реквизиции забрать для артиллерии у поляков, поддержавших наше дело, лучших их лошадей. Позже мы нашли этих лошадей в экипажах Рейнье, Лангенау и Рисселя. Помимо тяжелого фургона²⁹ и нескольких крестьянских телег, которыми управляли солдаты обоза, постоянно менявшие их на лучшие и все более красивые упряжные, у Лангенау для себя была также тяжелый фургон²⁹ с четырьмя гнедыми лошадьми. Вскоре была найдена и венская коляска с четырьмя вороными с белым лошадьми. Он счел хорошей идеей сказать мне, что ему повезло купить эту коляску у дворянина за гроши, и что лошади были реквизированы для обоза и предназначались только для его временного пользования. Однако кучера были солдатами обоза, что избавило его от необходимости платить своим людям. Рейнье, который привез экипаж с шестью лошадьми, подаренными ему королем, теперь вез с собой несколько экипажей, запряженных красивыми лошадьми. Количество лошадей, которых реквизировали Риссель и начальник обоза майор Теннекер, было невозможно не заметить, и никогда не было необходимости покупать хотя бы одну лошадь для артиллерии и нашего огромного снаряжения. Тем не менее, ни одна лошадь никогда не подменялась, когда одна отсутствовала. В Бездзеже пала лошадь короля, принадлежавшая одному из хирургов моего генерального штаба; я сообщил об этом, но не смог получить замену. У начальника не осталось лошадей для обоза, сказали они, и я хотел бы узнать, где я могу их получить. Мне пришлось реквизировать одну из них по необходимости, но она была немедленно записана в интендантстве и, конечно же, принадлежала им.

Куда девались большие запасы вина и т. д., а также реквизированные многие центнеры сахара, кофе, риса, восковых свечей и т. д., никто не знал. Позже мы обнаружили, что евреи должны были выкупать по установленной для них цене то, что они не могли увезти и только тогда им разрешалось продавать это армии по произвольной цене, которую они объявляли. Когда мы входили в город, там ничего нельзя было купить за наличные, даже по самой высокой цене, потому что евреям не разрешалось торговаться. Если мы оставались несколько дней и они договаривались с интендантом, рынок открывался; но мы должны были платить за кофе, например, по 2 талера за саксонский фунт, и все остальное в соответствующей пропорции.

Для этой цели были специально наняты капитан Пробстейн и его эскорт. Они входили в город, конфисковывали все и угрожали евреям грабежом и смертной казнью, если они что-либо продадут без разрешения. Если войска прибывали до того, как продажа завершалась, войска должны были ждать снаружи, пока Пробстейн не пришлет за ними; даже генеральским интендантам не разрешалось войти. В холодные и короткие зимние дни эта мера становилась крайне обременительной для уставших, голодных и замерзающих солдат.

Ничто из припасов, взятых в Рожане, не было израсходовано, а стол Рейнье был более чем скромным. Вина и кофе не подавали; ему поставили одну бутылку, из которой он выпил несколько стаканов, не предлагая никому другому. Лангенау и Грессо принесли свое собственное вино, как за столом трактирщика. Вся еда была реквизирована, однако точно известно, что Рейнье давал своему повару и камердинеру 500 талеров в месяц на содержание своего хозяйства. Он знал, что они его обманывают, но он нуждался в них, и они сами говорили всем, с кем болталиь, что они не настолько глупы, чтобы служить ему ради мелкой выгоды. Наглость этих людей была беспрецедентной; все, кто имел к нему отношение, позволяли себе самое грубое поведение по отношению к окружающим. Сам он вел себя так, как будто ничего не знал, и если кто-то осмеливался жаловаться, он приказывал доставить виновного в караульное помещение. Но тот, кто не был в хороших отношениях с его кучером или конюхом, не мог рассчитывать на его милосердие. Чем больше он чувствовал свою несправедливость или слабость в этом вопросе, тем больше он, несомненно, возмущался теми, кто, казалось, тоже это чувствовал. Люди Лангенау и подчиненные Райсселя подражали французской наглости. Они чуть ли не считали генерала равным себе, и были столь же грубы на марше, как и в казармах. Если Рейнье ехал впереди или отставал, вся вереница вьючных лошадей, кучера и экипажи следовали за ним на той же скорости, и бедной пехоте приходилось останавливаться или ждать в грязи, чтобы уступить им дорогу.

В Рожане была богатая еврейская купеческая община и даже несколько фабрик. Владельцы считали, что их склады можно было бы лучше защитить, перенеся их в замок. Здесь интендант и конфисковывал их. В дополнение к другим реквизициям он также конфисковал большой запас кож и 600 тюков грубой ткани. Все это должно было быть использовано для пошива брюк, пальто и обуви для мужчин. Полки должны были предоставить списки своих потребностей и как только поступил запрос, все сапожники и портные, как войсковые, так и среди евреев в районе, где мы были размещены, привлекались к работе. Но когда товары были готовы к распределению, появился приказ, чтобы за пальто, брюки и обувь из зарплаты каждого человека вычли 4 талера и 20 грошей. Таким образом, в августе войскам пришлось заплатить за одежду, которую им обязаны были предоставить 1 мая, но материал для которой был украден, в то время как сама работа была принудительной и выполнялась бесплатно.

В 10 часов утра 31-го числа наш авангард наконец прибыл в Рожану. К счастью, русские дали им уйти, не мешая маршу изнуренных войск. 1 августа штаб и 1-я дивизия двинулись в Слоним. Я оставался с 1-й дивизией неподалеку от города, в который также вошел уже на следующий день. Здесь мы с большой радостью увидели австрийцев, принадлежавших к тыловым частям их корпуса. Из беженцев из Кобрина, улан, разбросанных в качестве ординарцев, и эскадрона майора Зейдлица был сформирован сильный эскадрон. Но печальное зрелище представляли собой более 30 вьючных лошадей офицеров, захваченных в Кобрине, и конюхов, которые бежали с ними. Никакого пайка для лошадей не было, и никаких порций для этих конюхов; они должны были жить исключительно награбленным. Исключение было сделано только для лошадей полковника Цецшвица и майора Штюнцнера. Их люди получили постой, пайки и порции, а поскольку одна из лошадей упряжи Цецшвица была не в форме, интендант, который был слишком беден, чтобы заменить королевских лошадей, нашел двух хороших лошадей и солдата-обозника, чтобы править ею, а также пехотинца, чтобы присматривать за ней.

Я неоднократно возражал по поводу оставшихся лошадей и людей, но не получил ответа. Я утверждал, что было бы безответственно обращаться с имуществом пленных офицеров таким образом, и мне сказали, что это был юридический вопрос и касался генерала Лекока. Я давно уже заставил своего аудитора составить протокол и теперь передал его в армейские суды. Ответ содержал прекрасные тирады об обязанностях перед товарищами, но никаких инструкций относительно провизии, никакого решения о том, следует ли продать лошадей или отправить их в Саксонию. Наконец нам сказали, что сначала разузнают об этом в Дрездене. Тем временем лошади гибли, а конюхи становились грабителями. Даже ближайшим родственникам пленных офицеров не разрешалось распоряжаться лошадьми своих братьев или друзей. Разумные предложения, сделанные в ответ, были отклонены. Среди таких лошадей была лошадь, принадлежавшая капитану Ганну. Я предложил за нее 225 талеров, потому что его брат сказал мне, что она стоила 250 талеров, и был доволен предложением. Затем я письменно сообщил об этом в суд, добавив, что хотел бы отправить деньги через военный фонд в Дрездене, либо для выплаты отцу капитана Ганна там, либо оставить их в качестве залога до возвращения пленного. В то же время я потребовал, чтобы эта лошадь была выставлена на публичный аукцион с условием, что если она будет продана за меньшую сумму, я все равно заплачу предложенную сумму, но если будет предложено больше, я не буду ее требовать. Ответ был таков, что в настоящее время ничего нельзя решить. Несчастные конюхи теперь следовали за моей дивизией, не получая никакого довольствия, и с каждым днем им становилось все хуже. Некоторые, у кого все еще оставалось несколько талеров денег, сбегали с лошадьми и благополучно доставили их в Саксонию, где они добросовестно передали их своим родственникам.

Наконец, 31 августа, после того как у нас было достаточно дней отдыха и времени, чтобы сделать это, на следующий вечер внезапно было объявлено, что лошади и имущество будут проданы с аукциона. Кавалерия была на передовой; мои офицеры получили известие, которое было передано всего 12 часов назад, слишком поздно, и покупателей не было. Я уже купил другую лошадь в Слониме, но я пошел на аукцион. Лошадь капитана Ганна, за которую я предложил 225 талеров, должна была быть продана адъютанту Лангенау, графу Шуленбургу, за 40 талеров. Это меня возмутило, и я предложил 100. Шуленбург немедленно подошел ко мне с обеспокоенной важностью и сказал, что он делает ставку за полковника Грессо. Я ответил, что мне все равно, и настоятельно попросил его заплатить 160 талеров, за что он ее и купил. Никто не осмеливался делать ставки, как только предлагал сумму кто-то из окружения Лангенау или Рейсселя. Хорошие лошади продавались за 5-6 талеров, и еще неизвестно, получили ли владельцы ту небольшую сумму, которую им заплатили. Экипажи были почти полностью испорчены от столь долгой дороги. Тем не менее, я сделал ставку на седло, которое мне было нужно; Шуленбург немедленно подошел и сказал мне, что ему поручено купить это седло для Лангенау. Он посчитал невозможным, чтобы я не немедленно не откажусь, учитывая такое устрашающее имя, и был очень удивлен, когда я ответил: «Вам просто нужно сделать большую ставку!» Я купил седло за 13 талеров, сумму, за которую можно было купить двух лошадей. Лошади и кареты полковника Цецшвица и майора Штюнцнера были отправлены в Саксонию.

Новая атака – Пружаны
1812, 3-10 августа

Если мы все были очень рады узнать, что австрийцы еще не продолжили свой марш, то Рейнье имел еще больше оснований быть довольным любезностью князя Шварценберга, который был немедленно готов присоединиться к нему в движении против корпуса Тормасова. Я никогда не узнал настоящих задач австрийского генерала, но его марш за Слоним, кажется, доказывает, что его целью не могла быть Волынь. Окружавшие меня утверждали, что он был бы очень рад воспользоваться предлогом, чтобы не продвигаться дальше к Днепру, но следует также учесть, что он никак не мог позволить победоносной русской армии продвигаться в его тылы и поэтому должен был убедить себя в необходимости соприкосновения с ней. Австрийский курьер, отправленный к Наполеону, принес ему известие об этих передвижениях, и Император, должно быть, одобрил их. После возвращения курьера нам был выдан австрийский пароль; до этого мы большую часть времени вообще ничего не получали. Однако только в этом единственном пункте князь Шварценберг проявил себя как верховный командующий для всех. Во всех остальных вопросах он ревностно следовал приказам Рейнье, который часто относился к нему с весьма умеренным внешним уважением, часто таким образом, что это явно вызывало неодобрение окружающих.

	Фельдмаршал Шварценберг

Теперь Рейнье мог возобновить наступление. 3 августа мы выступили из Слонима и направились в путь, оставив главную юго-западную дорогу через Рожану открытой для австрийцев. Тормасов все еще находился в районе Бреста и Кобрина, куда он привел подкрепления с Волыни и, даже без многочисленных казаков, мог иметь около 40 тыс. регулярных войск. Его авангард под командованием Ламберта находился в Пружане, в то время как полковник (теперь генерал) Кнорринг продвигался до района Нового Двора и Порозово (в 21 км к северо-востоку от Нового Двора). План Рейнье состоял в том, чтобы обойти русских и вступить с ними в бой на этой стороне, дав австрийцам время для продвижения вдоль большой дамбы у Рожаны²³. Оба корпуса должны были объединить силы в Пружанах.

	Полковник Кнорринг

Мой первый бивак был около деревни Соколово (9 км к юго-западу от Слонима); дивизия Лекока была в часовом переходе. 4-го числа мы были совсем близко друг от друга около Иваскевичей (28 км к западу от Слонима). Казаки толпились вокруг нас в лесу, но не осмеливались выходить против наших патрулей. На следующий день мы были около Подороска (24 км к северо-востоку от Нового Двора), авангард двигался к Порозово, которое русские оставили. 6-го числа корпус разбил бивак около Нового Двора, обширной деревни, оставленной русскими. Июльская жара сменилась холодными дождливыми днями, и в истощенном, изначально бедном и песчаном регионе ощущалась нехватка продовольствия, даже воды, поскольку холодные, резкие ветры быстро высушивали дожди, воду которых не успела впитать песчаная почва. Тем временем, нещадно палило солнце, а ночи были неприятно холодными. В середине лета люди в своей жалкой одежде страдали попеременно от мороза и жары, а болезни усиливались. Только напряжение, в котором мы находились, придавало нам необычайные силы, и страдающие дизентерией покидали строй только тогда, когда болезнь становилась совсем тяжелой.

7-го числа весь корпус расположился лагерем около большой убогой деревни под названием Велькавес (Вельки-Сьола, 10 км к западу от Пружаны?). Рейнье и его генеральный штаб были расквартированы очень тесно в большом дворе, в то время как остальные из нас были расквартированы в амбарах или казармах. Дождь лил как из ведра в течение нескольких дней, и нехватка соломы была очень острой. Солома, более чем наполовину сгнившая, впитывала воду, как губка. Никто не мог лежать в сухости, и все же крыши были единственным средством защиты солдат. Мне пришлось выставить сторожевой пост, чтобы защитить амбар, где я прилег, а дождь все еще лил повсюду. Мы лежали здесь без движения 8-го и 9-го числа, отчасти из-за медленного австрийского марша, а отчасти в ожидании поставок, и люди начали проявлять недовольство.

Рейнье казался неуверенным; его характер был почти невыносимым. Каждую минуту нам приходилось брать винтовки в руки, а затем мы часами стояли, не получая приказа. Моя дивизия пострадала больше всего, потому что она находилась с вражеской стороны деревни, совсем близко позади авангарда. 8-го числа, четыре раза в течении часа он приказывал людям разжечь костры и готовить [пищу], и так же часто он заставлял их менять позицию. В конце концов, я вообще перестал обращать внимание и оставлял батальоны на месте, даже если он приказывал что-то изменить, что в следующую минуту он отменял. Но у меня были проблемы с генералом Саром, который упрекал меня каждый раз, когда мои приказы менялись, он всегда требовал взвешенных приказов, и при этом только таких, которые не терпели никаких изменений, и в то же время, когда я говорил ему не обращать внимания на противоречивые приказы, он смертельно боялся, что они не будут выполнены, и, часто невежливо выдвигал резкие обвинения, за то, что я их менял или не менял. Мне наконец пришлось сказать ему, чтобы он замолчал, но после этого начали поговаривать, что никто не может со мной ужиться. Сам Лангенау пришел в отчаяние из-за противоречивых приказов Рейнье и сказал: «Не беспокойтесь об этом, он даже сам не знает, чего хочет!» Это было единственное решение, поскольку он посылал многочисленные приказы каждый раз, когда выезжал в авангард, а когда возвращался, критиковал то, что только что приказал, и был доволен, если это не было выполнено.

Лангенау, между прочим, не простил мне того, что я знал точно, что происходило в Кобрине, и, как сам Рейнье позже сказал мне в Варшаве, предположил, что я деморализую войска, публично критикуя его действия. Я полностью отвергаю эти обвинения; напротив, я всегда принимал его сторону, когда другие его критиковали; но было вполне естественно, что у меня вырывалось выражение неудовольствия при его постоянных препирательствах. Лангенау позволял себе это делать гораздо чаще; я делал это только с самыми близкими мне людьми, но мои два помощника передавали каждое мое слово Лангенау, который затем не преминув передать их через Пробстхайна и Шарле, с комментарием и с гуманистическими добавлениями, что, мол, сожалеет, ведь у меня есть другие хорошие качества, или говоря об этом вслух в присутствии повара и камердинера.

Во время разведки, в которой я сопровождал Рейнье 9-го числа, он был настолько груб, что, когда я отчитывался перед ним, он пристально посмотрел мне прямо в глаза, не снимая шляпы, а затем заговорил с Лангенау, как будто я ничего ему не говорил. Затем я тоже надел шляпу и отъехал в сторону, не обращая на него больше никакого внимания. Его нерешительность проявилась в том, что, когда он хотел передать приказ через адъютанта, он мог окликнуть его четыре раза, пока тот успевал проехать более ста шагов, и каждый раз отдавал ему другой приказ.

К счастью, во время таких колебаний [Рейнье], которые отнюдь не ускользали от внимания солдат, молодой офицер из полка «Поленц», лейтенант Вольферсдорф, совершил искусный обходной маневр и привел одиннадцать пленных казаков и башкир. Это незначительный случай произвело самое благоприятное впечатление. Солдаты собрались, чтобы посмотреть на странно-восточный наряд башкирского офицера. Они были рады, что теперь у нас все-таки есть пленные; все невзгоды были забыты, и от наступившего уныния они перешли к радостным надеждам.

	Башкиры в войне 1812 года

10-го числа Рейнье провел еще одну разведку. Мне со II-й дивизией пришлось следовать за ним. Идущий впереди нас авангард открыл огонь по врагу. Конная батарея расположилась на моем правом фланге, а батальон первого легкопехотного полка перешел под мое командование. Мы увидели чащу перед нашим левым крылом, которую я приказал легкой пехоте занять. Затем русские немного отступили; они также, вероятно, проводили разведку. Мы увидели командира, который наступал очень смело; это был Кнорринг. У них было всего несколько малокалиберных пушек, но их первый выстрел оторвал руку лейтенанту Бушу из обоза нашей конной батареи, и он умер от раны. Наша артиллерия вскоре заставила противника замолчать, но огонь пехоты продолжался. Моя пехота не могла стрелять, и мне пришлось продолжать наступление слева. Внезапно мы заметили кавалерию на нашем левом фланге, которая показалась нам подозрительной. Мой адъютант, капитан Фабрис, вызвался провести разведку. Я увидел, что он подъехал совсем близко. Он вернулся и доложил, что это русские; его ошибка была простительна, так как они стреляли по нему. Я сам послал его с докладом к Рейнье. Остальные уговаривали меня поприветствовать довольно большой отряд пушками, но всегда осторожный майор Ауэнмюллер имел сомнения, и, к счастью, я согласился с ним – это были австрийские драгуны. Затем я сам поспешил к Рейнье, который находился примерно в четверти мили, чтобы исправить ошибку. Он не ответил. Вероятно, он посчитал, что, поскольку он оставил меня совершенно одного и предоставленного самому себе во время битвы, он ошибся и не дал мне никакого намека на ожидаемое прибытие австрийцев. После того, как я вернулся к своим войскам, прибыл сам князь Шварценберг. Это был красивый мужчина, на вид едва ли сорок лет; немного грузный, но быстрый наездник и превосходно держащийся верхом. Его поведение было чрезвычайно человечным. Он спросил о ходе битвы, о чем я ему доложил, а затем о Рейнье. Я дал ему офицера в качестве проводника.

Прибытие австрийцев и их соединение с нами быстро решили исход битвы. Русские отступили в большой спешке и под сильным обстрелом со стороны преследующих их австрийцев. Отрезанные от Пружаны, они были вынуждены отступить к Шерешево и потеряли много людей на переходе, где дорога поднимается на холм, недалеко от Шерковхофа. Генерал Ламберт, как мы позже узнали, был ранен в битве. Дивизия Лекока, которая следовала за мной пооддаль, наблюдала за этим издалека.

	Австрийские штабные офицеры, наблюдающие за ходом сражения Автор: Альбрехт Адам

Князь Шварценберг разместился в Пружанах, Рейнье в доме рядом с городом, Первая дивизия неподалеку, а я со Второй [дивизией] около городка ближе к Шерешево. Позже в этом месте был организован наш походный лазарет. У нас было от 12 до 15 раненых.

	Принц Лихтенштейн		Полковник Латур

На следующее утро саксонские генералы были представлены принцу. Мы воспользовались этой возможностью, чтобы познакомиться с частью его окружения. Его начальник штаба, генерал Штуттерхайм, был холодно вежлив и сдержан и, вероятно, враждебно относился к делу, ради которого он был связан с нами. Мне показалось, что он был умён. Самым влиятельным человеком при Шварценберге был полковник граф Латур, молодой человек, полный огня и доброй воли. Его не волновало само дело, а то, что нужно сражаться храбро и с честью. В то время как у части других формальное самодовольство и широко распространенная посредственность скрывались за отвращением к делу и повсюду сталкивались и создавали проблемы, Латур был первым, кто это преодолел. Он легко принял планы Рейнье, продумал их и знал, как сделать их приемлемыми для принца. Заслуга в их исполнении также во многом принадлежала ему. Среди генералов – Мор, принц Лихтенштейн и принц Гомбургский, у которого был пехотный полк, – всегда были готовы храбро сражаться; Бианки и тот самый Лихтенштейн, возможно, обладали наибольшими способностями. Бианки вел себя так, как того требовала честь, но, будучи утонченным и сдержанным, он не мог скрыть своего отвращения к делу. Зигенталь исполнял свой долг в любых обстоятельствах, как и Лилиенберг, раненный в Поддубно. Фримон открыто показывал свое нежелание и делал только то, что должен был делать. Фрелих всегда опаздывал, а Цехмейстер и другой старый генерал, чье имя ускользнуло от меня (Пфлахер), были полными ничтожествами. Толстый старый генерал из артиллерии (Вахтенбург), чье имя я тоже не могу вспомнить, казалось, играл роль фрондера и держался в тени, однако, казалось, что у него не было ни ума, ни знаний. Превосходным командиром кавалерии был полковник Шайтер, ныне генерал. Он был одним из тех, кто считал, что они обязаны исполнять свой долг, не решая, за какое дело они сражаются. Раз уж государь послал его против русских, честь войск в бою не могла быть принесена в жертву инакомыслию.

Битва при Поддубно
1812, 11-13 августа

	Русские войска
	Пехотные полки: Петербургский Ряжский Витебский Козловский Куринский Днепровский Костромской Владимирский Тамбовский	Егерские полки: 10й 14й 23й Драгунские полки: Тверской Таганрогский Стародубский	Гусарские полки: Александрийский Павлоградский Татарский уланский Иррегулярные войска
	Австро-саксонские войска
	Авангард саксонского корпуса Саксонская дивизия Лекока Австрийская бригада Лилиенберга Саксонская дивизия Функа Австрийская бригада Принца Гессен-Гомбургского Австрийская дивизия Зигенталя Австрийская дивизия Траунберга Полк Поленц и Гогенцоллерн

Саксонский корпус расположился лагерем в ночь с 11 на 12 августа у деревни Жабин (21 км юго-западнее Пружаны) у мутного ручья. Лесистые болота здесь образуют дугу, выступающий тупой угол которой простирается в сторону Жабина. Слева от нас, в сторону Городечны, находились австрийцы. Поскольку они были отведены в сторону Пинска, у них могло быть около 30 тыс.человек. Саксонцы были не сильнее 14 тыс., а русские могли быть примерно такими же по силам, как наши два корпуса вместе взятые.

За болотами местность возвышалась, и здесь корпус противника стоял дугой, правым крылом направленной против австрийцев, центром, отступавшим по диагонали, против нас. Левое крыло еще не казалось растянутым и имело значительные резервы, которые могли перемещаться по кратчайшей линии в обе стороны.

Земли по эту сторону болота были низменными с той стороны, где стояли австрийцы и где лежит деревня Поддубно; деревня Жабин лежит на очень пологом склоне, который неуклонно поднимается с другой стороны деревни, где был саксонский бивуак, но снова спускается после прохождения выступающего угла или изгиба болота, который затем остается слева. С австрийской стороны, перед правым флангом русских, болото должно было быть пересечено широким участком твердой земли, а в конце левого фланга русских вела удобная, широкая дамба, которая была занята ими и была просматриваема нашим авангардом. Между этими двумя пунктами она была везде покрыта лесом и считалась недоступной. Русская позиция имела для нас то преимущество, что мы не могли их не заметить.

Вечер 11-го числа прошел мирно. Войска были веселы и в хорошем расположении духа. Они получили провизию и битва при Пружанах была для них легкой. Неизбежная встреча с австрийцами на поле боя вселила в них новую уверенность в командовании Рейнье. Странная тревога, которая заставила всех подняться в ту ночь, дала им возможность продемонстрировать свое хорошее самообладание. Я лежал в амбаре лицом к той стороне, где находился наш бивуак. Внезапно меня испугал непонятный крик, за которым последовали одиночные выстрелы часовых. Я немедленно выскочил и сел на ожидавшую лошадь. В этот момент по улице деревни проскакали 30–40 лошадей. Вокруг меня собрались мои ординарцы и охранники. Из лагеря отчетливо слышались крики: «В ружье! В ружье!» В деревне все внезапно снова затихло, но многие утверждали, что ясно видели, как скакали казаки. Из лагеря пришли сообщения, что сильный отряд кавалерии атаковал часовых, но быстро отступил. Войска были развернуты с невероятной скоростью и находились под ружьем. Не было никакой путаницы, никто не думал бежать. Все кричали «В ружье!», бежали за ружьями и выстраивались в батальонные линии без каких-либо действий со стороны офицеров, но враг исчез.

Австрийские офицеры, следовавшие за нами, объяснили нам странное явление. Подавляющее большинство лошадей гусарского полка внезапно стали пугливыми, вырвались из своего бивака и помчались со всех ног. Вероятно, они испугались приближения преследующих их волков. Они побежали прямо к нашему костру, но, испугавшись криков людей, повернули назад. Большая их часть направилась по дороге через нашу деревню, остальные рассеялись по полям, некоторые даже застряли в болотах. В нашей деревне несколько офицерских лошадей вырвались на свободу и последовали за табуном. Мы смеялись и были раздражены потерей столь необходимого нам покоя. На следующий день у австрийского полка все еще оставался эскадрон без лошадей.

В 5 утра 12-го числа я отправился к Рейнье, чтобы выслушать его приказы. Он сидел на крыше корчмы с подзорной трубой в руке, наблюдая за позицией противника, но ему мешал моросящий дождь. Из авангарда поступили сообщения, что русские оставили переход⁴¹ на левом фланге. Габленц спросил, следует ли ему его занять. Рейнье ответил, что он должен только наблюдать за ним с небольшим отрядом и немедленно уйти, если противник вернется. Капитан Ватцдорф из Генерального штаба, которого отправил Габленц, настаивал на усилении гарнизона, но Рейнье терял терпение. «Посмотрим, что они сделают», – сказал он после ухода Ватцдорфа, – «намерены ли они атаковать нас или думают только о своей обороне». Граф Латур прибыл с сообщением от Шварценберга, и Рейнье обсудил с ним атаку. После того, как он ушел, мы сели на лошадей. Обе дивизии уже находились под обстрелом на холме за деревней, где они расположились лагерем.

Австрийцы первыми открыли стрелковый огонь между 7 и 8 утра, а вскоре после этого – из пушек. Для поддержки им было отправлено три пушки из батареи Зоннтаг. Деревня, я полагаю Поддубно, где находился Шварценберг, загорелась. Мы все еще были просто зрителями. В 9 утра дивизия Лекока, которая была расположена несколько позади, присоединилась к моей. Мы шли тремя колоннами, с нашей артиллерией впереди фронта. Постепенно стал слышен и огонь стрелков нашего авангарда. Рейнье ускакал на разведку. Авангард прошел через узкие проходы перед русским левым флангом, оставив для защиты позади две роты легкой пехоты.

Около половины 11 утра генерал Лекок получил приказ выступить с Первой дивизией. Он прошел через узкие проходы и расположился слева сзади авангарда, за болотом, на краю склона. Я должен был остаться позади и позволить пройти дивизии Зигенталя, которая соединялась с силами принца Шварценберга, но затем дождаться майора Астера, который покажет мне путь, по которому мне следует идти. Рейнье поручил ему осмотреть лесистое болото и нашел твердую почву недалеко от выступающей дуги.

Русские создали лишь слабые препятствия выходу в двух точках перед их флангами. Они ждали момента, когда мы выдвинемся с болотом в тылу, чтобы они могли атаковать нас силой с двух сторон перед своими флангами и сбросить нас в болота. По крайней мере, другого объяснения их поведению не было; для этого подходила и их позиция в дуге с сильными резервными колоннами позади них.. Австрийцы атаковали их правый фланг по фронту, в то время как Рейнье одновременно пытался обойти их левый фланг авангардом, одновременно сдерживая дивизию Лекока и австрийскую дивизию. Но, позволив своему левому крылу отступить, русские заставили его продолжать продвигаться с авангардом, если он не хотел быть отрезанным от дивизии Лекока, которая составляла эшелон его левого крыла. Теперь они очень сильно обстреливали наш авангард и неоднократно отбивали его кавалерийскими атаками. В ходе боя мы потеряли много людей и лошадей, два офицера были ранены и взяты в плен, и только превосходная работа нашей конной батареи под командованием капитана Рота, который несся вперед и при этом не делал ни одного выстрела впустую, отразила их превосходящие атаки и дала нашей кавалерии время снова пергруппироваться.

	Полковник Гессен-Гомбург

Тем временем, на австрийской стороне пехотная бригада принца фон Гомбурга, обойдя болото, растянулась вправо и подверглась сильной атаке русских. Сильно пострадал храбрый полк «Colloredo». Чтобы привести помощь в большой спешке прискакал князь Шварценберг. Сначала он столкнулся с генералом Саром, который уже предался громким вспышкам отчаяния, что сегодня он ничего не добьется и останется праздным зрителем. Он был одним из тех людей, которые приходят в ярость при виде врага и ненавидят его всем сердцем. Он был готов выступить немедленно; и, не сказав мне ни слова, он отправился со своей бригадой. Я был всего в двадцати шагах, но не видел принца, потому что спешился, чтобы посмотреть в подзорную трубу. Я немедленно сел на лошадь и обнаружил, что генерал Сар уже застрял в глубоком болоте вместе с головой второго легкого полка. Лошади штабных офицеров не могли уйти. Некоторые из людей погрузились по шею, и их пришлось вытаскивать тем, кто случайно ступил на твердую почву. Одна лошадь, принадлежавшая капитану Йешки, загрузла так сильно, что ее не удалось спасти.

Я закричал: «Кто отдал этот приказ?» Но Сар закричал как сумасшедший: «Ничего! Ничего! Я больше здесь не останусь! Я должен идти первым! Не пугайте людей!» Офицер указал мне на принца Шварценберга. Я тут же подъехал к нему и спросил его приказа. Он смутился; он сказал, что хотел поддержки и поэтому обратился к генералу Сару, которого считал командующим. Узнав, что это я, он извинился и спросил меня, каковы мои приказы. Я ответил, что жду офицера, который покажет мне дорогу через болото, но что я готов сделать все, что он прикажет. Он закричал: «Нет! Нет! Если у вас есть приказ от Рейнье, следуйте ему! Я считал этот корпус резервом, которым я могу распорядиться в любое время. Но я ни за что не хочу нарушать планы Рейнье!» С этими словами он ушел, повторив дружеские извинения.

Тем временем войска с большим трудом отступили из болота, но генерал Сар ругался и громко бушевал, говоря, что я делаю их трусами, приказывая им отступать. Я молчал, и в этот момент прибыл капитан Лангенау, которого я послал к Рейнье, и принес мне приказ, когда и куда мне следует наступать. Он издалека увидел движение Сара и уже кричал оттуда: «Назад! Назад!» Теперь я сказал Сару: «Видишь, что я был прав; в следующий раз прошу тебя направлять ко мне всех, у кого есть приказ в дивизию, когда я буду так близко!» Не думая об артиллерии, которую нам пришлось оставить, он в своем слепом рвении бросился со всей бригадой в болото, и даже если бы она не погибла там, то ее не было бы там, где Рейнье в ней так нуждался.

Сразу после капитана Лангенау прибыл майор Астер, чтобы показать мне обнаруженную тропу. Это была узкая, кривая, давно неиспользуемая лесная тропа, но моя батарея все еще могла по ней пройти. Пехота шла по мосткам. Лес здесь, около места изгиба, был шириной около четверти часа ходьбы. Мне пришлось оставить Второй полк легкой пехоты позади, чтобы поддержать австрийцев на случай, если их вытеснят из узкого прохода, но когда я очистил лес, я обнаружил, что слева от меня лес уже занят шестью ротами 1-го полка легкой пехоты, принадлежащего Лекоку.

Когда я вышел из леса, было уже больше 12 часов дня, и меня тут же обстреляли гранатами⁴⁶. Два гренадерских батальона, Энгер и Шпигель, были вынуждены под этим огнем построиться в колонны. Однако, поскольку пули могли нанести нам больший урон, я приказал прорваться вправо маршем по три человека с фланга. Эти передвижения под огнем вражеских пушек выполнялись организованно; в целом хладнокровие наших людей было образцовым. Они были воодушевлены, когда я крикнул им, что гранаты пролетают над нами, хотя мы были верхом. На самом деле мы не сильно пострадали, потому что почти все гранаты улетели в лес и там взорвались.

	Генерал Лилиенберг

Перед лесом была полого поднимающаяся равнина, шириной около 600-800 шагов; впереди, постепенно спускаясь, тянулся более крутой склон, немного больше человеческого роста. На этом склоне, справа от меня, стояла австрийская бригада Лилиенберга и далее дивизия Лекока. Мне предстояло опереться на них своим правым флангом.

Пока я продвигался по равнине, раненого генерала Лилиенберга, лошадь которого была подстрелена, вели обратно. Прибежал австрийский унтер-офицер и крикнул: «О, они ужасно стреляют, они только что подстрелили лошадь нашего генерала!» Мои люди оставались совершенно спокойными. Я выехал вперед, чтобы осмотреться, и подумал, что лучше расположить своих гренадеров за оврагом, а не на нем. Здесь они будут защищены от рикошетных пуль, меньше подвержены атаке кавалерии, а если подойдет пехота, они смогут оказаться наверху в 10 шагах. Капитан Фабрис раскритиковал такое построение, но я настоял на своем, и вскоре после этого, по приказу Рейнье, я также увидел, как дивизия Лекока и австрийцы спускаются вниз.

Между моим правым крылом и австрийцами был разрыв около 30 шагов, который впоследствии увеличивался по мере того, как центр сдвигался вправо. Моя батарея развернулась перед моим левым крылом; батальон Шпигеля, который ее прикрывал, сильно пострадал от неприятельских пушек, потому что овраг здесь спускался и выходил на равнину. Мое левое крыло было несколько отведено назад, так что моя линия образовала тупой угол с австрийцами и простиралась к лесу, где стояли шесть рот легкой пехоты.

	Городечное сражение (12 августа 1812 г.). Русские драгуны атакуют саксонское каре. Автор: Анатолий Теленик.

В корпусе Рейнье авангард, теперь усиленный австрийской кавалерией генерала Цехмейстера, образовал правое крыло, которое все больше выдвигалось вперед по дуге; дивизия Лекока и бригада Лилиенберга образовали центральную линию, а моя дивизия – левое крыло.

Центральная линия так и не увидела боя, но пока Рейнье продолжал продвигаться своим правым крылом, масса вражеских войск против нашего левого крыла увеличивалась. Роща, выступающая из долины лесистого болота, отделила меня от атакующих австрийцев, которые выходили из Поддубно, и русские удвоили свои усилия в этом месте. Если бы они здесь прорвались, мы были бы захвачены на левом фланге и могли бы быть зажаты.

Шесть рот под командованием майоров Метча и Б...⁴⁷ двинулись к этому пункту и началась оживлённая перестрелка. В то же время моя батарея ответила на огонь вражеских пушек, которые интенсивно обстреливали нас из трёх батарей большого калибра. Я могу сказать, что они тщательно прицеливались, потому что всякий раз, когда я появлялся верхом с окружающими меня людьми, они немедленно направляли свои выстрелы в это место. Поэтому я беспрестанно ездил взад и вперёд, предупреждая своих адъютантов и ординарцев не ехать слишком близко ко мне, а всегда ехать рассредоточенным порядком. Рикошетные пули из оврага в основном отскакивали от пехоты, но твёрдая, покрытая мхом песчаная почва была для них очень благоприятной, а гранаты также в основном приземлялись за передовыми линиями, делая их более опасным за линиями, чем перед ними. Генерала Сарра обстреливали бесчисленное количество раз, либо потому, что он неподвижно стоял на вершине оврага перед гренадерами, либо потому, что он ехал среди передовых стрелков легкой пехоты. Я сам проводил большую часть своего времени на батарее, где советы и превосходная дальновидность майора Ауэнмюллера были мне очень полезны. Он умел экономно вести стрельбу и имел превосходного помощника в лице старшего лейтенанта батареи лейтенанта Хирша. Как только появлялся отряд, он наводил на него свою пушку, а когда Хирш стрелял, то почти никогда не промахивался. Он непрерывно бомбардировал вражеские батареи, и по перерывам в их огне мы ясно видели, что попадал хорошо. У нас тоже было три пушки, разбитые в бою, но их немедленно починили. Солдаты обоза соревновались с артиллеристами в храбрости и выносливости, однако одна батарея не смогла бы устоять против трех, если бы последние направили весь свой огонь против них и не растратили его, без особого успеха, на мою пехоту.

Около пол-второго ночи легкая пехота была сильно потеснена превосходящими силами противника. Я послал им на помощь две пушки и доложил Рейнье; однако он уже отдал приказ, чтобы 2-й легкий полк также переправился через болото и присоединился ко мне.

Полковник Теттенборн построился в сомкнутую колонну позади майора Метча и немедленно послал вперед стрелков, которые оттеснили линию противника. Затем я приказал батарее и батальону Шпигеля выдвинуться для поддержки, и вскоре после этого мы заметили, что австрийцы, которых мы не могли видеть, начали энергичную атаку за болотом. Одна из их батарей обстреляла противника, заставив его перенести часть своего огня на них.

Но в это самое время мои пушки были выведены из строя – было около 4 часов вечера. Русская кавалерия воспользовалась возможностью, чтобы разбить нашу легкую пехоту. Они отбросили ее назад и захватили капитана Линдеманна. Но легкие стрелки с беспримерной храбростью продолжали обороняться, объединяясь в отряды. Я приказал двум гренадерским батальонам построиться в каре⁴⁸, что они и продолжали делать даже под самым яростным огнем пушек. В середине каре была подстрелена лошадь майора Шпигеля, но он смог оправиться от полученной тяжелой контузии и командовал спешившись. С обычным для него задором, когда я увидел его, покрытого кровью, он крикнул мне: «Я в порядке!» Каре стояли неподвижно, пока пятью отрядами приближалась вражеская кавалерия, вероятно, численностью в столько же эскадронов. Я крикнул майору Ауэнмюллеру, который починил свои пушки: «Огонь!» Он ответил: «Я зарядил картечь, противник пока не стреляет!»

Он сказал это под яростным огнем русских батарей, которые, полагая, что заставили его замолчать, теперь стреляли в него еще чаще, в то время как маленькие пули русских стрелков свистели вокруг нас. В тот момент, когда русская кавалерия была достаточно близко, он приказал стрелять, с таким успешным результатом, что мы увидели, как несколько человек упало и много лошадей разбежалось. Тем не менее, кавалерия отступила в боевом порядке пока не оказалась за своими батареями.

	Командир полка п/п-к и фон Эгиди с саблей, за ним, указывающий рукой, командир батальона м-р фон Метцш. 12 августа 1812 года. Работа Ф.Л.Шубауэра (1795–1852)

Австрийская атака, казалось, провалилась. Из-за моего продвижения вперед, а также из-за смещения центральной линии вправо, я внезапно оказался полностью изолированным. У меня было не более двух батальонов Шпигеля и Энгера, двух батальонов 2-го и шести рот 1-го легкого полка и команды из 30 пехотинцев из полка «Принц Антон» под командованием лейтенанта Эгиди, который всегда держался вместе с передовыми стрелками. Численность моей дивизии (исключая эти шесть рот, но включая батарею) в то утро была не больше 2300 человек и уже сократилась почти на четверть. Хотя я дважды посылал за повозками с боеприпасами, их все еще не хватало, и артиллерии приходилось экономить каждый выстрел. Некоторые ружья легкой пехоты не стреляли, хотя живые забирали ружья и патронташ у каждого убитого или тяжело раненого. Легко раненые либо не уходили вообще, либо возвращались сразу после того, как их перевязывали. Хирурги перевязывали раненых по эту сторону леса среди снарядов, и те, кто приносил раненого, всегда возвращались в строй. Бреши в каре, вызванные ядрами, немедленно заполнялись, а горнисты и барабанщики легкой пехоты, чьи орудия были разнесены вдребезги, подбирали винтовки у тех, кто лежал, и стреляли.

Но, несмотря на эту беспримерную, никогда не превзойденную храбрость и выносливость офицеров и солдат, они в конце концов уступили превосходящей численности и истощению, будучи на ногах с 5 утра. Артиллерийский огонь противника продолжался непрерывно с той же интенсивностью, и со свежими войсками они постоянно возобновляли свои атаки на легкую пехоту на моем левом фланге, в то время как кавалерия постоянно угрожала нам и могла быть сдерживаема только нашей батареей. Поскольку австрийцам пришлось прорываться через узкий проход, большая часть их войск не могла вступить в бой, и противник, таким образом, превосходил их во всех отношениях.

Я неоднократно посылал срочные сообщения Рейнье, запрашивая лишь немного кавалерии. Когда адъютант сказал, что это очень срочно, он лаконично ответил: «Он сердится из-за этого?»²⁴ После чего содержание команды было таким: «Он должен удерживать лес!» Наконец, он пообещал эскадрон кавалерии.

Удерживать лес было невозможно, потому что я не мог вернуться туда. Как только моя батарея замолчала, вражеская кавалерия начала наступать. Поэтому мне пришлось предпринять последнюю отчаянную попытку удержать свою позицию. Я поехал к легкой пехоте, чтобы подбодрить ее обещанием, что Рейнье пришлет нам поддержку. Они все еще были в хорошем настроении. Тем временем я послал вперед две роты Шпигеля в качестве стрелков, за которыми немедленно последовала остальная часть батальона для их поддержки; я не мог послать больше, не подвергая риску батарею.

После 6 часов за моей спиной в лесу показался эскадрон гусарского полка «Гессен-Гомбург». Я немедленно подъехал к ним и попросил командира ехать вперед. Он отказался подчиняться кому-либо, кроме Рейнье, и так как он в конце концов не мог отрицать, что находится под моим командованием, он неохотно и крайне медленно последовал за мной. Но как только пролетела первая картечь, он сказал: «Нет! Вы не поведете кавалерию под картечью!» и немедленно повернул назад. Признаюсь, я вышел из себя. Я сказал ему, что мне жаль бедных людей, что они должны позволить собой командовать трусу. Но он не хотел слушать, а рядовые, все венгры, меня не поняли. Молодой офицер, ехавший на левом фланге, поморщился. В гневе я рявкнул на него: «У тебя тоже нет сердца?» «О, да», – сказал он, – «У меня есть сердце!» Он подъехал к командиру эскадрона, который разрешил ему выступить со взводом. Я попросил его направить своих людей вперед по одному и показать себя, чтобы противник мог увидеть, что у нас появилась кавалерия. Он так и сделал, заставив вражеских стрелков на мгновение заколебаться, но вскоре получил приказ от своего командира отступить. Однако он остался в отряде на некотором расстоянии позади стрелков. Я так и не узнал его имени, но на следующий день командир эскадрона был со мной очень вежлив.

Противник все энергичнее наступал на мой фланг, и я видел приближение момента, когда моя легкая пехота будет отброшена, а я, вероятно, с потерей орудий, буду отброшен обратно в лес. В этот напряженный момент мой адъютант, лейтенант Вольферсдорф, доложил мне, что приближаются две роты 1-го легкого полка. Офицер выехал вперед и сказал мне, что они стояли в узком проходн перед левым русским флангом, но так как они считали себя там бесполезными, то пришли предложить нам свои услуги. Можно себе представить, с какой радостью я их принял. Я поскакал к ним, чтобы попросить их немедленно присоединиться к полковнику Теттенборну, а затем поспешил сообщить ему, а оттуда – отрядам стрелков, которым крикнул: «Ваши товарищи идут к вам на помощь! Подождите еще четверть часа!» Я проскакал галопом расстояние около 1200 шагов, и когда я оглянулся, обе роты уже были позади меня. Они немедленно рассредоточились среди стрелков²⁵ и при поддержке товарищей отбросили наступающего врага.

	Городечненское сражение (12 августа 1812 г.). Атака русских каргопольских драгун на батарею. Автор Николай Самокиш.

Пока мы отвоевывали здесь позиции, Вольферсдорф доложил мне, что прибыл капитан артиллерии Зонтаг с тремя пушками, которые были у австрийцев с утра. Он был отпущен принцем и сам приехал предложить мне свои услуги. Я поехал с ним к майору Ауэнмюллеру, чтобы назначить его на пост. Мы ясно увидели, что вражеская кавалерия движется, чтобы атаковать нас. Зонтаг предложил мне позволить ему продвинуться еще на 500 шагов в неглубокую низину, которая отделяла нас от противника. Я ответил: «Капитан, у меня нет кавалерии. Кто прикроет ваши пушки?» Но он настоял на своем предложении, и майор Ауэнмюллер поддержал его. Я согласился и остался с другой батареей. Он быстро спустился с холма, рванул с места, и мы ясно увидели, как два ядра от его первого выстрела попали прямо в наступающие эскадроны. Среди них возникло замешательство, и при его втором выстреле они развернулись и больше их не видели. Батарея Ауэнмюллера теперь также двинулась вперед; обе обстреливали противника, и в то же время мы заметили по огню австрийской артиллерии, что они тоже снова энергично атаковали. Легкая пехота, почти полностью рассредоточенная среди стрелков, предприняла яростную атаку и сбросила русских с холма перед лесом, который отделял нас от австрийцев. Я бросился к ним и был встречен громкими криками «Виват!». Полк «Коллоредо» и бригада Гомбурга были слева от нас, совсем близко; узкий проход был взят, и весь австрийский корпус теперь мог наступать. Противник отступал на всех пунктах, но в боевом порядке и при непрерывном огне. Было 8 часов, и темнело.

Если бы только у нас была кавалерия, то, по крайней мере, батарея, которая была рядом с нами и нанесла нам столько урона, попала бы в наши руки. Но мы не могли добраться до нее пешком, а казаки, которых до сих пор не было видно, теперь выдвигались со всех сторон, чтобы прикрыть отступление. Наши люди были слишком измотаны для преследования.

Рейнье, который наконец-то забеспокоился о левом крыле, послал мне сказать, что он прибудет сам. Он прибыл, когда уже стемнело. Я заставил людей крикнуть ему «Виват!». Он принял это с обычной своей небрежной холодностью, не ответив ни слова и даже не сняв шляпы. Он никого без исключения, от первого до последнего, не награждал знаком благодарности или удовлетворения, но когда вы приближались к нему, вы могли видеть, как он счастлив, по иронической улыбке на его губах. Он приказал войскам оставаться на месте и не разжигать огонь. Действительно, вокруг нас все еще летали шальные пули, и пока я разговаривал с ним, адъютанта рядом с нами задела картечь, продырявившая его шинель.

Кстати, люди были слишком уставшими, чтобы принести дрова. Никто не ел с 5 утра, и сейчас ничего не осталось. Все, у кого еще оставался небольшой запас, выбросили его или потеряли во время боя. Рядовой поделился со мной куском жесткого сухаря, но из-за нехватки воды мне пришлось размягчить его глотком бренди из бутылки, которую кто-то другой предложил мне. Нехватка воды была особенно угнетающей. Ее не было поблизости; болотная вода была непригодна для питья, и мы слишком далеко от нее отошли; никому не разрешалось ходить за ней из страха потеряться и заблудиться в темноте среди врагов. Раненые просто жаждали воды, и рядовые предложили все свои запасы для питья. Офицер стрелков освежил меня глотком тепловатой воды из русской бочки, едва вмещающей полмеры, которую он нашел возле трупа. Жажда превозмогла отвращение от питья из грязного отверстия в бочке.

Опустился густой туман. Несмотря на все наши поиски, мы не смогли найти батальон «Шпигель», который продвигался вместе со стрелками, а капитан Фабрис, которого Рейнье взял с собой, чтобы передать мне инструкции о том, как действовать, не вернулся, потому что заблудился.

Странно, но энтузиазм по поводу выигранной битвы выделялся среди общего отсутствия энергии. Люди обнимались, болтали, говорили о тех, кто выжил и ранен. Наконец усталость взяла верх, и среди мертвых и умирающих русских и убитых лошадей все опустились на влажный мох, чтобы поспать. Лошади тщетно искали травинку. Те две, на которых я ехал во время битвы, не были накормлены и напоены с 5 утра. Пока летели пули, я не замечал в них усталости, но теперь они лежали измученные рядом с нами. Сначала я не мог спать из-за холода, но потом я спокойно отдохнул, когда один из моих ординарцев отдал мне свое пальто. Если бы русские послали в ту ночь 100 казаков, они бы разогнали весь корпус и захватили нашу артиллерию.

Наши экипажи и конюхи были далеко. В 4 утра приехал мой повар, который пришел ко мне, вместе с ординарцем со свежими лошадьми. Повар принес мне бутылку свежей воды и хлеб с маслом, а также черный кофе. Все еще спали. Несмотря на холод, я осушил бутылку одним махом, а затем послал ординарца за другими. Кофе подогрели на хворосте, и я подал его всем, пока он был. Постепенно прибыли другие конюхи, и все оживилось. Мы снова искали друг друга, но туман мешал нам видеть далеко. Казаки были все еще так близко, что Грессо, который должен был принести мне приказ взять хлеба, едва не попал им в руки, всего в 200 шагах от нас. Но они были робки, потому что тоже не могли найти дорогу в тумане.

	Городечное сражение (12 августа 1812 г.). Вид сражения. Автор: Фридрих Л’Аллеман.

Около 7 утра в авангарде снова вспыхнул бой, и мы полагали, что нам придется сражаться снова в этот день. Однако противник уже отступил поздно ночью, и их арьергард последовал за ними, как только наша конная батарея открыла по ним огонь. Я прошелся по всей местности, где располагались русские. Было много убитых, а также раненых, о которых мы заботились как могли. Я не осмеливаюсь определить потери русских, но они, кажется, были весьма значительными. В моей дивизии было более 340 убитых и тяжело раненых из 2-го легкого полка, около 80 из батальона «Шпигель», от 30 до 40 из батальона Энгера и артиллерии, в общей сложности более 460 человек, включая более 20 офицеров и около 60 пленных и пропавших без вести. Авангард понес такие же потери.

В Первой дивизии остался только один офицер – лейтенант Кауфберг. После того, как они выбралась из оврага, они больше не возвращалась на линию огня.

Потери австрийцев были значительными; пехотная бригада Гомбурга и особенно полк «Коллоредо» сильно пострадали. Самые ожесточенные бои произошли в точке, где выступающий лес отделял австрийское правое крыло от моего левого, и в авангарде, который стал правым крылом. Мы не захватили никаких трофеев, потому что наша кавалерия была слишком слаба и истощена, чтобы преследовать противника, а австрийцы отказались уйти до следующего утра, после того как они приготовили себе еды. Это дало русским время убрать свои пушки и раненых и разрушить мосты и дамбы позади них. 13-го числа наш авангард взял в плен не более 4 с половиной сотен человек.

Сначала я не был полностью уверен, что могло побудить русских отступить так быстро. Однако они больше не могли удерживать поле боя после того, как мы заняли командную высоту перед моим левым крылом и соединились с австрийцами по эту сторону болот. Наш авангард переместился на их левый фланг, и теперь мы окружили их с двух сторон. Но поскольку битва закончилась только с наступлением темноты, они отступили в боевом порядке и не потеряли ни одного орудия, я полагал, что они воспользуются преимуществом, полученным ими ночью, чтобы ждать нас на новой позиции. Брест и Мухавец предоставили им первую такую позицию, а болота позади них предоставили им несколько других, где они могли бы расположиться на нашем левом фланге. Они пытались неоднократно, но им не удалось удержать ни одну из этих позиций. Они могли много потерять, но армия всегда несет наибольшие потери при отступлении; здесь же они ничего не потеряли, потому что наша слабая кавалерия не могла преследовать, а австрийцы не хотели этого делать. Поэтому их потери не могли заставить их отступить далеко, но состояние их армии вынуждало их это сделать.

Сами русские, то есть их регулярные войска, чрезвычайно храбры; они не отступают без приказа и скорее позволят расстрелять себя на месте, если обстоятельства и местность неблагоприятны. Их диспозиции, в общем, всегда хороши, что доказывает, что у них хорошие генералы или, по крайней мере, хороший генеральный штаб. Но войскам не хватает собственного ума, а средние чины, от полковника до лейтенанта, плохи. Первое стало мне ясно во время стычек, где они вели себя неуклюже, слишком долго оставаясь на одном месте и кучками, тогда как наши ловкие стрелки, всегда подвижные, то разбегались, то собирались вместе и расстреливали гораздо больше их людей, чем теряли сами, несмотря на то, что их винтовки и боеприпасы были гораздо лучше наших, и вся материальная часть в их армии была в самом превосходном состоянии. Их артиллерия стреляла очень хорошо, но она всегда оставалась на одном месте, так как ни один командир не имел ума, а может быть, даже и разрешения менять свою позицию в зависимости от обстоятельств. Во время массовых атак они теряли слишком много времени на развертывание и, когда того требовала местность, не могли достаточно быстро менять свои линии. Если бы кавалерия не кружила перед нами так долго во время двух атак, не задерживала бы свое развертывание так долго и вместо того, чтобы атаковать мою самую сильную точку, бросилась на мой правый фланг, мы бы неизбежно потерпели поражение. Вероятно, именно эта некомпетентность и была причиной их неспособности перестраиваться. У них должно быть достаточно времени, чтобы занять позицию и подготовиться ко всему, если они надеются на какой-то шанс сражаться. В темноте ночи они могли полностью дезорганизоваться. Во время отступления главнокомандующий имеет меньше полномочий для руководства каждой деталью, чем в любом другом случае. Командиры полков и батальонов, даже младшие офицеры, должны быть его величайшей помощью, принимать его идеи и действовать самостоятельно. Но этого совершенно не хватает у русских; их офицеры твердо удерживают свои позиции, но они не знают, как действовать самостоятельно.

Только казаки обладают воинским инстинктом, который всегда направляет их правильно. Народ охотников и разбойников естественным образом тренируется для малых войн, и их дар к ориентации уникален. Поэтому они незаменимы для русской армии и превосходны для разведки врага, подразнивания аванпостов, прикрытия операций и даже отступлений. Но чтобы быть по-настоящему хорошими солдатами, им не хватает только одного: они не храбры. Как только вы бесстрашно приблизитесь к ним, они разбегутся, даже если вас будет намного меньше. Хотя они сами носят огнестрельное оружие, они боятся выстрела противника больше, чем это оправданно. Только перспектива добычи может придать им храбрости, но они не могут устоять в каком-либо серьезном сражении, и их храбрость основана прежде всего на убеждении, что со своими легкими лошадьми они могут спасти себя быстрым бегством.

	После битвы Автор: Альбрехт Адам

Стиль командования Рейнье лучше всего иллюстрируется его поведением в Поддубно. Идея того, что должно было произойти, была очень ясна в его уме; он все продумал. Его хладнокровие оставалось непоколебимым, потому что ничто не стало неожиданностью. Но поскольку он совершенно не умел ясно излагать свои мысли, он предпочитал ничего не говорить. Хотя он, должно быть, предвидел, что самые сильные удары будут нанесены по тому месту, где я находился, и по авангарду, он не давал никаких указаний ни мне, ни кому-либо из моего окружения. Все приказы, которые мы получили от него, были: расположиться в этом месте, левым крылом против австрийцев, а правым против шести легких рот. Я узнал от майора Метца, а не от Рейнье, что они начнут перестрелку, как только я прибуду. После этого он только послал адъютанта, чтобы сказать мне, чтобы я удерживал лес. Во всем остальном он предоставил нас нашей судьбе. То, что я докладывал ему о наших передвижениях, он одобрил, не дав никакого ответа; если бы он был недоволен, он бы так и сказал. Когда он наконец понял, что мы в опасности, он просто сказал, что приедет сам. Вопрос был решен до его прибытия, и теперь он снова молчал, потому что это был его способ одобрить вопрос. Он не давал никаких указаний ни авангарду, ни правому крылу, но он остался там лично, потому что хотел атаковать там и таким образом максимально использовать свое присутствие. Однако то, что успешно решило бой с моей стороны, было храбростью и выносливостью войск, неисчерпаемым мужеством легкой пехоты и разумным использованием артиллерии майором Ауэнмюллером и капитаном Зоннтагом. Как бы я ни старался добиться от него дружеского слова для них и для полковникаТеттенборна, все было тщетно! Я показал ему артиллериста, который, когда горящий снаряд пролетел под пороховой повозкой, имел смелость затушить его лопатой песка. Он не ответил. Я получил за него золотую медаль и награды для тех трех офицеров. Но храбрый Зоннтаг не дожил до этого. Он умер от нервной лихорадки, и крест, прибывший слишком поздно, лишь украсил его гроб.

Через Брест-Литовск и Шацк в Любомль
1812, 13-23 августа

13-го числа, ближе к вечеру, после того как наша кавалерия выгнала казаков, мы вошли в руины сожженного Кобрина. На следующий день мы здесь отдыхали. Общим жильем для нас служили несколько оставшихся амбаров. Погода, благоприятствовавшая нам 12-го числа, снова испортилась; беспрестанно лил дождь и было очень холодно.

Я думал, что меня попросят отчитаться об участии II-й дивизии в сражении, но мне сказали, что в этом нет необходимости. Лекок, который до этого всегда был дружелюбен ко мне, внезапно стал недружелюбен и холоден. Когда я похвалил его за действия собранной им легкой пехоты – и действительно от всего сердца – он ответил колкостями. Его ревнивое тщеславие было возбуждено тем, что в сражении участвовала только моя дивизия, а не его.

Однако я настоял на том, чтобы хотя бы произнести речь о поведении офицеров и солдат и о тех, кто заслуживает наград. Однако я получил далеко не все награды, которых требовал, даже заслуженную похвалу солдат. Среди тех, кого я совершенно справедливо представил к награде, были лейтенант Юхтриц, адъютант Сарса, мой адъютант Вольферсдорф и лейтенант Хёш из артиллерии. Когда я пожаловался на это, я получил ответ, что они будут компенсированы французскими наградами. Но этого не произошло.

Полковник Венвиль и капитан Ватцдорф отправились в качестве курьеров в Смоленск и Дрезден соответственно. Лангенау уже был произведен в генерал-майоры по просьбе Рейнье, а капитан Пробстхайн – в майоры, последнее весьма несправедливо, в ущерб своим старшим офицерам, которые заслуживали наград, а не понижений.

Русские отступили вдоль дамб Дивин и Мокраны в направлении Ратно на реке Припять. Дальнейшее преследование Рейнье предоставил австрийцам. Мы повернули направо и совершили два коротких марша к Бресту. В Кобрине мосты были в плохом состоянии. 15 августа, когда мы выступили, 1-й дивизии пришлось сделать крюк, по которому было отправлено и мое снаряжение, в то время как моей пехоте пришлось переправляться через реку Мухавец ниже города. Воздух и вода были холодными, а войска в своей жалкой одежде были слишком плохо экипированы, чтобы согреться. Тем не менее, они были в хорошем настроении. Они разделись на берегу, взвалили на плечи винтовки, патронташи и ранцы и бодро вошли в реку, где вода доходила им до рук. Офицеры переправились верхом, но поскольку не у всех были лошади, им приходилось снова и снова возвращаться обратно, чтобы подобрать пеших. Это, а также тот факт, что женщины также переправлялись, вызвали большое веселье и много шуток. Я переправился раньше и разжег костры на другом берегу, чтобы люди могли согреться, но очень немногие задержались, одевшись. Они думали, что марш лучше их согреет.

Штаб прибыл в Брест 16-го числа; я разместился в фольварке⁴⁴ недалеко от города. Рейнье, который нашел здесь обильные припасы и оживленную еврейскую общину, выбрал это место как своего рода военную базу, где должен был быть устроен наш главный лазарет и наши склады. Однако на следующий день мы снова выступили и двинулись в Рудню, большую деревню на дороге в Луцк (40 км к югу от Бреста), не намного дальше от Бреста, чем от Кобрина.

Пока я ехал с Рейнье на разведку, а войска готовили свой бивуак, несколько гусар из эскорта несмотря на мою двойную стражу разграбили место моего расквартирования, т. е. амбар, где я остановился. Не обращая на стражу никакого внимания, не позволяя моим ординарцам оттеснить их в сторону, как и часовых, они взяли даже мешок овса, большую редкость в то время, который я привез с собой из Люблина, и совершили самое жестокое насилие над бедными жителями, все под предлогом того, что они должны конфисковать все припасы для штаба. Генерал Габленц и полковник Энгель давно уже осаждали меня жалобами на бесчинства эскорта, который хвастался своими грабежами перед остальной кавалерией и развращал хорошую военную дисциплину, все еще царившую среди них. Габленц, в частности, жаловался, что больше не может сдерживать своих людей в узде, потому что они следуют примеру своих товарищей из эскорта Пробстейна, которым было позволено делать все, и они также хотят обогатиться за счет грабежа или, по крайней мере, хорошо зарабатывать. В то же утро у меня были доказательства в виновности Пробстейна в этом безобразии: когда я проезжал через Брест, ко мне подошел гусар из эскорта с окровавленной рукой и пожаловался, что его майор дважды жестоко избил его за то, что он вернулся из грабительской экспедиции, ничего не привезя. Жаловаться Рейнье было бесполезно, потому что он никого не слушал; а Лангенау часто отвечал мне пожиманием плеч, говоря, что он ничего не может с этим поделать, потому что Пробстейна поддерживает все окружение Рейнье; и, кстати, это тоже не его дело, а мое как командира кавалерии. Он был прав: согласно моим инструкциям, я отвечал перед королем за военную дисциплину кавалерии. Различные жалобы на это, которые уже были отправлены в Дрезден, уже были возвращены мне с неприятными замечаниями о неблагополучии. И хотя армия прекрасно знала, что эскорт не находится под моим командованием, у меня не было возможности оправдаться в Дрездене, так как Лангенау обладал исключительным правом писать королю. Возможно, я все же мог бы прибегнуть к рапорту Рейнье, но мне пришлось бы очень подробно объяснить ему обстоятельства, о которых он ничего не хотел знать, и он бы коротко ответил: «Эскорт – это не ваше дело!» К тому же, при постоянной жизненной суете и ночевках в амбарах, было мало возможностей для письма. Поэтому я решил взять офицеров эскорта и резко и серьезно отчитать их за их поведение.

На следующее утро Пробстейн был болен и не показывался. Поэтому я отозвал в сторону лейтенанта Рехенберга, который командовал ими в его отсутствие, и выразил свое недовольство. Он довольно вызывающе ответил, что то, что они делают, было по приказу главнокомандующего, и он будет его выполнять. Я сказал ему, что прекрасно знаю, что Рейнье не приказывал им выполнять свои реквизиции и не знал об этом. Более того, если он и его майор теперь бросят вызов вышестоящему начальству, то не должны забывать, что они также будут нести ответственность передо мной, что я запомню их поведение и доложу о нем королю, когда мы вернемся домой, и что тогда они понесут суровое наказание, и что эскадрон придется арестовать, потому что вся дисциплина и порядок нарушены.

Эти слова были моей ошибкой. Рехенберг немедленно сообщил обо всем Пробстейну, и вскоре тому удалось передать Рейнье, что я не только резко отчитал самого Рейнье за его поведение, но и пригрозил Пробстейну и Рехенбергу местью, а эскадрону – расформированием. Лангенау, которому я немедленно рассказал всю историю, сам считал крайне необходимым высказать свое мнение обоим офицерам. Тем не менее, когда Рейнье выразил свое недовольство мной, он промолчал, извинившись, что это не его дело и что он не вмешивается в чужие дела. 31 августа он предупредил меня, как друга, как он сказал, не говорить слишком свободно. То, что я недавно сказал против Рехенберга, было доложено Рейнье с прибавлениями, и он был бы так взбешен, что немедленно написал бы королю с просьбой о моем отзыве, но Лангенау отговорил его от этого. Когда я спросил его: «Разве вы не рассказали ему истинную ситуацию?», он несколько смутился и затем стал уходить от ответа.

Но даже если он предупреждал, то ущерб уже был нанесен и делал он это только для того, чтобы потом можно было сказать, что он предупреждал. После катастрофы в Кобрине все, к чему он стремился, было помешать Рейнье сблизиться со мной, и сам Рейнье позже заверил меня, что ему никогда бы не пришло в голову потребовать моего отзыва, но даже тогда были приложены большие усилия, чтобы убедить его это сделать. Тот факт, что он верил всему, что ему говорили, и ничего не пытался расследовать, объяснялся просто постоянством его подозрительной натуры и, вероятно, также осознанием того, что его личное поведение было каким угодно, но не безупречным.

На следующий день, 18-го, мы снова выступили. Австрийцы двигались по главной дамбе к Ратно, и в один из таких дней мы услышали сильную канонаду около Мокран (48 км к юго-востоку от Бреста), где русские некоторое время держались, чтобы их главный корпус, двигавшийся через Дивин, мог достичь перехода на Ратно. Утверждалось, что австрийцы могли бы их опередить, если бы их кавалерия не шла слишком медленно. Мне кажется несомненным, что план Рейнье состоял в том, чтобы сбросить противника в Пинские болота, и что он мог бы увенчаться успехом, если бы саксонцы, и особенно наша кавалерия, не были уже так истощены. Медлительность австрийцев, которые хорошо сражались, но медленно наступали, дала Тормасову время добраться до Волыни и подойти к своим подкреплениям.

	По дороге на Вязьму 20 августа 1812 г. Автор: Альбрехт Адам.

Мы пересекли территорию между рекой Буг и главной дорогой, I-я дивизия все еще шла по хорошим дамбам, а моя – по тропе, которая вела через лесистые болота, где часто было невозможно проехать верхом. Рейнье приехал сам и прислал ко мне отряд саперов, чтобы для переправы орудий засыпать ямы срубленными стволами деревьев. Весь день мы провели в марше, длившемся около семи часов, и на ночь разбили лагерь около деревни Малорита (45 км к юго-востоку от Бреста, сегодня на железной дороге Брест-Ковель), расположенной посреди болота. Рейнье стоял в Збураже (9 км к западу от Малориты). 19-го числа он разместился с моей дивизией в Ольтуше (75 км к юго-западу от Малориты). В этой деревне был прекрасный сад, где я купил дыни; но как только прибыл штаб, садовнику не разрешили ничего отдавать, даже за деньги. Для обоза из приусадебных участков было взято около 30 лошадей.

Рейнье не считал себя в безопасности в этих краях; он видел в каждом прохожем шпиона и был очень недоволен тем, что я позволил знатному еврею, который сообщил мне хорошие новости в Малорите и который, как я считал, имел все основания быть честным человеком, продолжить путь. Мы останавливали всех, должны были отдавать приказы охранять их на бивуаках, не давали им есть и либо должны были отпускать их, либо они сбегали сами по себе после того, как мы таскали их много дней, ничего от них не узнав. Часто у нас было более 20 таких несчастных в каждой дивизии, которых затем неторопливо допрашивал генеральный аудитор, который не говорил по-польски, но ничего не добился, кроме множества писанины. Где это было возможно, я отпускал этих людей или закрывал глаза, когда они сбегали.

20-го числа корпус двинулся в Шацк (22 км к югу от Ольтуша) и расположился биваком по обе стороны деревни длиной почти в милю, которая лежала на большом озере и среди обширных болот, но в плодородной местности. Для Рейнье были устроены казармы в поместье на южном конце деревни, но он не решился туда двинуться, потому что перед нами не было ничего, кроме авангарда, и он остановился в амбаре на въезде в деревню. На холме в середине деревни, который граничил с дамбой, ведущей от Ратно к нашему левому флангу, были установлены две пушки, батальон был выдвинут для поддержки авангарда, и вся деревня была превращена в военную позицию.

Эскадрон улан под командованием Зейдлица вместе с отрядом пехоты был направлен к Бугу, частью для прикрытия нас, частью для захвата лошадей и большого запаса зерна, муки и бренди, хранившихся в лесном доме⁴⁹. Исходя из мер предосторожности предпринятых Рейнье было ясно, что австрийцы все еще не достигли Ратно. Однако, обойдя эту позицию с фланга, он побудил русских оставить ее, и я заключил, что это произошло из того факта, что на следующий день он занял позицию на другом конце деревни. Это можно было только предполагать, поскольку никто ничего о ситуации не знал, а Лекок был так же неосведомлен о ней, как и я. Члены Генерального штаба напускали на себя важный вид, но они также ничего не знали; даже Лангенау, который тем не менее узнал большую часть информации, часто был совершенно невежественен. Конечно, следует похвалить Рейнье, что он так строго хранил тайну и сам все организовал, но мы бы пропали, если бы с ним произошел несчастный случай, и было бы неправильно, что он не дал никаких записок, даже если бы мы действовали отдельно от него по собственному усмотрению и отвечали за его приказы.

Мы оставались в Шацке 21-го и 22-го числа. Среди пехоты свирепствовала дизентерия и с возобновлением сильной жары в болотистой местности число наших больных ежедневно увеличивалось. Наше бездействие зависело отчасти от медлительности передвижений австрийцев, а отчасти от того, что Главное командование и Управление интенданта воспользовались возможностью разграбить земли, настолько, насколько могли дотянуться. Лошадей, в частности, конфисковывали повсюду. Местность, где мы стояли, принадлежала старому Холмскому воеводству; она была хорошо возделана и достаточно заселена. В поместьях стояли сносные одноэтажные деревянные дома; таких поместий в Шацке было три. У ксендзов также были приличные жилища в польском стиле. Крестьянские дома, конечно, напоминали свинарники, но амбары были тем красивее. Обычно у них был небольшой крытый двор с внешними воротами, из которых вторые ворота вели на гумно, по обе стороны которого стояли закрома для снопов. В гумне вдоль стены шла возвышенная площадка, высотой около 1½ локтя, внизу сделанная из глины, а наверху покрытая досками, которая служила нам столом. Чистота была такая же, как и в домах. Поэтому нам нравилось жить в амбарах. На своем переднем дворе крестьяне хранили всевозможные припасы в больших бочках.

Отсюда Рейнье отправил всех инженеров и офицеров, которые могли хоть как-то рисовать, для обследования местности – предосторожность, которая впоследствии оказалась для нас очень полезной, особенно потому, что не существовало карт ни одной из этих стран. Всякий раз, когда у него была минута свободного времени, он вычерчивал результаты этих обследований на одной карте, которую я видел. Эта карта могла бы стать превосходной картой берегов Буга от Бреста и выше Владимира, шириной от 10 до 16 миль, если бы она не была разорвана и утеряна во время разграбления его экипажа в Лейпциге.

23 августа он выступил с 1-й дивизией; я сопровождал его часть пути и должен был последовать за ним на следующий день. Дивизия генерала Фримона пошла тем же маршрутом, и в полдень я тоже получил приказ выступить по предписанному маршруту и ждать его приказов под Любомлем. Я прибыл туда поздно ночью после тяжелого марша по болотистой местности (Любомль в 33 км к югу от Шацка, в 40 км к востоку от Холма). I-я дивизия расположилась биваком так, что город и мутный ручей перед ней были на некотором расстоянии; мой батальон находился на вражеской стороне города, совсем рядом с последними домами; батальон Шпигеля находился на рыночной площади. Рейнье был расквартирован в очень красивом, просторном замке, Лекок – во дворе, а я в довольно респектабельных надворных постройках замка. В Шацке ко мне присоединился батальон Бозе, отошедший от Кобрина и усиленный теми, кто был спасен из Кобрина. Он состоял из полков «Кёниг» и Низемейшеля и имел численность в 800 человек.

Лошади Рейнье заняли красивые и просторные конюшни позади моего жилья. Я нашел сарай, куда хотел поставить своих лошадей, так как начался дождь. Там было несколько плохих фермерских лошадей, которых я вывел, как вдруг кучер Рейнье, немец, который раньше служил генералу Гутшмиду, прибежал и объявил мне, что эти лошади принадлежат генералу Рейнье и не могут, не должны уступать место моим. Когда я настоял, что это просто фермерские лошади, украденные слугами, этот парень имел наглость не только угрожать мне, но даже использовать выражение: «Я служу генералу Рейнье точно так же, как и он». Мои лошади теперь оставались на незапертом дворе под дождем, и моим людям пришлось их охранять. Поскольку я пожаловался Шарле, кучера поставили на 24 часа под стражу. Такая наглость была обычным делом.

Битва при Любомле
1812, 24-27 августа

Русские отошли от Припяти к реке Турья; их штаб находился в Ковеле. Австрийцы медленно следовали за ними по главной дороге. Перед нашим фронтом вражеские войска занимали территорию до реки Буг. Авангард располагался всего в нескольких тысячах шагов от моей дивизии и контролировал дороги на Дубенку, на Турийск (20 км юго-западнее Ковеля) и на Ковель. Полевые дозоры выставил сам Лангенау. Город лежал на болотистой равнине; главные дороги были насыпными, но во многих местах можно было перейти через болота по полям и лугам. В нескольких тысячах шагов впереди местность поднималась песчаными холмами, постепенно образуя широкие пространства, дальний из которых доминировал над ближним, и которые были покрыты редкими кустарниками по направлению к городу, а дальше густым лесом. Наша позиция на стороне города, обращенной к Ковелю, была поэтому очень рискованной, так как из глубины можно было видеть только край возвышенности, а не саму землю. После того, как кто-то поднимался на край первой, вторая возвышенность мешала ему увидеть следующую. В то же время, противник мог незаметно обозревать нас в лесу и, даже имея сильный корпус, мог спуститься на первую возвышенность, непосредственно господствуя над нами, не будучи обнаруженным. Поэтому Рейнье осторожно оставил Первую дивизию позади города, но заставил вторую выдвинуться на другую сторону, чтобы поддержать авангард. Пока был развернут полевой дозор, Лангенау установил кавалерийский пост около постоялого двора, расположенного на дороге в Ковель на первом выступе из двух возвышенностей. Он решительно отверг напоминание офицеров о том, что этот пост можно обойти через кустарник и что его придется либо выдвинуть, при надлежащей поддержке, на второй выступ, либо, что еще лучше, отступить, и область можно будет наблюдать только путем усердного патрулирования. Странная слабость была в нем, что, дослужившись до генерала на 30-м году, он все еще не мог преодолеть ненависть, которую он развил к лейтенантам кавалерии во время своей жизни в качестве прапорщика. Его обычным ответом на любое возражение, даже отдаленно касающееся кавалерии, было: «Эти господа хотят быть везде впереди боя и не терпеть никаких неудобств». Он постоянно обвинял меня в том, что я предпочитаю заворачивать кавалерию в хлопок и носить ее на носилках. В этом случае он также очень обиделся на людей, желающих отнять у него расстановку постов, и без промедления приказал разместить полевой дозор именно там, а не где-либо еще, и лично разместил там караульных, пригрозив суровым наказанием, если что-либо изменится в этом распоряжении.

О таком размещении мне было доложено утром первым делом, и поскольку я был на пути в Лангенау, я поговорил с ним об этом. Он пересмотрел свое решение за ночь, но заверил меня, что уже отдал приказ значительно усилить этот пост и поддержать его пехотным пикетом, расположенным сбоку. Поскольку я не был там и не имел абсолютно никакого права вмешиваться в развертывание авангарда, мне пришлось довольствоваться этим. Но едва я вернулся в свою квартиру, как пришло известие, что пост был атакован и частично изрублен, частично уничтожен. Мы потеряли более 40 человек и лошадей. Пехотный пикет не мог прийти на помощь полевому дозору, поскольку он был расположен слишком далеко в стороне и с трудом пробирался через кусты. Количество потерь не могло быть скрыто от меня, хотя Габленц, из вежливости к Лангенау, назвал только 11 человек. Рейнье не было позволено знать больше. Но тот факт, что я знал об этом и предупредил Лангенау, пусть и слишком поздно, стало в его глазах новым поводом отстранить меня.

В полдень противник, который достаточно ясно нас наблюдал, вернулся и яростно атаковал авангард. Габленц посылал гонца за гонцом, но Рейнье поднялся на крышу замка, откуда он мог лучше всего обозревать местность, и отдал приказ держаться так долго, как сможет. Он отдал мне приказ удерживать мою дивизию, которой я приказал быть готовой к его прибытию. Мне пришлось расположить батарею на церковном дворе недалеко от города, который охватывал территорию до холмов.

Конная батарея Габленца располагалась около моста, примерно в 3 тыс. шагах впереди меня, где дороги, ведущие на Турийск и Дубенку, расходились. Две пушки выдвинулись на угол первой дороги и стреляли по противнику, который угрожал вытеснить нас с высот. В то же время отдельные отряды появились перед нашим правым флангом в направлении Дубенки, и из нашей лощины было трудно судить, какая атака будет более мощной. Русские вскоре открыли по нам огонь из пушек, но без причинения ущерба, но на нашем левом фланге между русскими и австрийцами разразилась сильная канонада. Стычки с нашей стороны длились несколько часов, но в бою все время был только авангард. Моя дивизия все еще праздно стояла под ружейным огнем. Я остановился на церковном дворе рядом с батареей, откуда можно было обозревать всю равнину. Я видел, как Габленц, в большом смущении, разъезжал взад и вперед по обочине дороги, постоянно посылая за поддержкой к Рейнье. Рейнье остался стоять на самом верхнем этаже замка с биноклем в руке, но из осторожности он выслал свой экипаж из города. Все его поведение было искусно рассчитано на то, чтобы произвести впечатление на войска, и это не подвело.

Русские продолжали наращивать численность, но не с той энергией, которую они могли бы придать своим атакам. Огонь австрийцев был все более интенсивным, и к тому времени он был так близко, что мы слышали не только выстрелы, но и свист пуль. К 5 вечера противник овладел всем гребнем холмов, и авангард подвергался все более сильному давлению. Затем прибыл Рейнье верхом со всей своей свитой. Он немедленно приказал половине моей батареи выдвинуться к мосту на перекрестке, где располагалась конная батарея, батальону Энгера следовать за мной для поддержки, а батальону Бозе оставаться в резерве на месте бивака. В то же время легкая пехота двинулась по полям к району, где была ликвидирована наша полевая стража. Сам Рейнье также пошел этим путем. Я сопровождал наступающие пушки, а затем поехал с конной батареей. Поскольку Рейнье прислал приказ присоединиться к нему, я поехал вместе с ним и спросил, где мне следует остановиться, поскольку моя дивизия была разбита на батальоны. Лангенау предложил мне остаться с главнокомандующим, что также было и моим мнением. Рейнье, как обычно, вообще ничего не ответил; но вскоре после этого, увидев генерала Сарра верхом среди стрелков батальона Энгера, он послал адъютанта и сказал ему, что генералу там не место и что он должен приехать к нему. По-другому он не выражал своего мнения, когда к нему обращались.

Теперь мы ехали вперед за линией тиральеров²⁵ по дороге на Ковель, а конная батарея позади нас время от времени выдвигалась вперед для стрельб. Русские стреляли по нам, но, казалось, только из четырех или восьми пушек, и безуспешно. Половина моей батареи по дороге на Турийск также стреляла. Пули вражеских тиральеров²⁵, среди которых мы сегодня впервые заметили егерей, долетали до нас. Уже начинало темнеть, огонь с австрийской стороны постепенно ослабевал, и наша кавалерия, перегруппировавшаяся позади нас, снова двинулась вперед. Затем Рейнье приказал конной батарее выстроиться в поле и выстрелить из своих шести орудий три раза с короткими интервалами, «чтобы они могли видеть, что у нас шесть орудий», а затем гусары должны были предпринять роевую атаку. То, что он намеревался сделать, произошло. Противник поспешно отступил на всех пунктах, и наша кавалерия последовала за ним. Мы выдвинулись на третье плато перед карчмой, где стоял наш часовой, и раздалось всего несколько выстрелов стрелков. Было уже темно, и мы были за стрелками. Лангенау сказал Рейнье: «Вы приказали бригадному генералу ехать к тиральерам²⁵, а главнокомандующий едет прямо к гусарским стрелкам [Husarenplänkler]!» Рейнье обернулся и рассмеялся.

Полевой дозор теперь стоял не у постоялого двора, а на приличном расстоянии, и простые солдаты повсюду говорили: «Мы знали это. Как только появился Рейнье, врагу пришлось отступить».

Таково было общее мнение и в I-й дивизии, которая не покидала своего бивака и наблюдала за всем сражением издалека. Он благоразумно приберег себя для решающего момента, и успех этого, по сути, незначительного боя, в котором мы потеряли едва ли больше, чем выставленный утром полевой караул, вселил в солдат безграничную уверенность в своего командира. Его расчет, что главным намерением противника было напасть на австрийцев, наступающих из Рутно через Вызву (30 км к северо-западу от Ковеля) к Мацеюву (25 км к западу от Ковеля), и что они только отвлекут нас атакой, оказался верным. Австрийцы сражались довольно ожесточенно, и их потери были значительными.

Русские оставили нас в покое 26-го и 27-го числа. Эти два дня были использованы для того, чтобы опустошить город и замок. Я уже не помню, какой польской семье принадлежал Любомль. Замок большой, построен в прекрасном стиле и хорошо сохранился. Комнаты, которые занимал Рейнье и его окружение, были великолепны и хорошо обустроены. Город просторный, в нем есть несколько красивых домов, и особенно, чего мы давно не видели, много садов и огородов. Здесь жили разные немцы, а также французы и итальянцы, чьи дома выглядели очень респектабельно. Довольно оживленная торговля, как обычно, была в руках евреев. Один поляк, который выглядел довольно предприимчивым, назвался комендантом города. Я послал за кое-чем, но не смог ничего получить за свои деньги. Тогда я сам пошел и встретился с комендантом города, которому пожаловался. Он ответил, что всякая торговля строго запрещена, потому что все должно быть предоставлено. Я ответил, что это не может быть правдой, потому что ничего предоставлено не было. Он указал на носильщика, который нес несколько фунтов кофе и сахара Лекоку.

	Дворец Браницких в Любомле. 1827 год. Автор: Виллибальд Рихтер.

«Если это так, – сказал я, – и если на мои деньги ничего нельзя купить, то я требую, чтобы мне это доставили». Затем он прислал мне 6 фунтов сахара и столько же кофе, которые я тут же разделил со своими помощниками. Час спустя ко мне пришел саксонский комендант майор Смолинский и показал мне записку от Грессо, в которой он в грубых выражениях упрекал за мою несанкционированную реквизицию, как будто он сам ее сделал. Я тут же вложил деньги и написал внизу, что получил товар и не требую ничего, и все оплачу, но что продажа также должна быть разрешена. Поскольку я серьезно раскритиковал грубый язык записки, Грессо извинился, отказался принять деньги и заверил меня, что если бы он знал, что это я, то не сказал бы ни слова.

Это называлось реквизицией, и в то же время весь кофе, сахар, рис, ром и восковые свечи, которые были у евреев, были изъяты для интендантского управления и лазаретов, которые так и не получили ничего. Восковые свечи можно было купить по низкой цене у камердинера Рейнье; он не продал мне ни одной, но я получил запас от капитана Кённерица из батальона Шпигель, с которым он был не так осторожен. Все запасы замка – более 80 новых матрасов, столовые приборы и все остальное, что можно было унести – были упакованы. Лангенау взял с собой, среди прочего, красивую большую палатку, которой он почти никогда не пользовался, и некоторое количество консервированных фруктов, в которых он никогда не испытывал недостатка, так как был жаден до сладкого, как ребенок.

Турийск-Киселин-Торчин. Полевой лагерь
1812, 28 августа -23 сентября

Мы выступили 28-го числа. Я ночевал в Тарговишче (22 км к западу от Ковеля) и 29-го числа двинулся в Турийск. Этот городок лежит на левом берегу реки Турья, которая здесь изгибается и окружает его с двух сторон, образуя ряд болотистых озер. Городок небольшой. Две дивизии расположились биваком по обе стороны дороги, лицом к городу.

Рейнье поселился в доме пробста² в центре города, а Лекок – на ферме по дороге в Ковель, ныне занятой австрийцами. Мне предоставили возможность остановиться в так называемом замке, довольно обветшалом здании, где жила экономка графа Мощинского, владельца этих богатых имений.

Здесь, на вражеской стороне, Турья образует остров, занятый хозяйственными постройками. Доступ в город был возможен только по двум мостам, ведущим к улицам Ковеля и Луцка, и по пешеходному мосту длиной около 500 шагов через пруд и болото. Русские сожгли мосты, и моим лошадям пришлось ждать на берегу, пока переправы не будут восстановлены. Две роты батальона Шпигеля заняли фольварк⁴⁴. Один рукав Турьи пересекал пруд, другой прорезал плотину, ведущую к Луцку примерно в 200 шагах от фольварка⁴⁴. Плотина была обсажена деревьями с обеих сторон, и противник не смог разрушить мост, потому что наш авангард быстро последовал за ними.

Наши биваки были расположены сзади на песчаном холме, возвышавшемся над городом и равниной перед ним. Наш авангард, с которым в Любомле соединился уланский эскадрон, находился частью на нашем правом фланге, частью в получасе пути от Турыска за плотинами. Русские отступили за Стырь и заняли позицию у Луцка, неприступную по природным условиям из-за реки и болот, которые можно было пересечь только по плотинам [Dämmen], и искусно была еще более укреплена.

Мы пробыли в Турийске с 29 августа по 4 сентября, и именно здесь были проданы с аукциона лошади пленных, и именно здесь Лангенау сделал мне дружеское предупреждение. Капитан Ватцдорф вернулся из Дрездена майором и вручил генералу Лекоку Командорский крест, а генералу Сару – Малый крест ордена Святого Генриха за битву при Подубно. Поскольку Лекок командовал всеми силами, по крайней мере номинально, эта награда не могла быть заметной, даже несмотря на то, что он бездействовал во время самой битвы, а вся I-я дивизия еще не была в бою. Генерал Сар давно заслужил Крест своей храбростью, особенно в 1806 году при Шлайце; другие награды должны были последовать позднее.

	Бивак под Смоленском 19 августа Автор: Альбрехт Адам

Рейнье подарил генералу Лекоку карту России; дружба с Лангенау была восстановлена, но дружба Лекока со мной становилась все холоднее с каждым днем. Он возмущался тем, что кавалерия все еще находилась под моим командованием в вопросах внутренней службы, хотя я был чрезвычайно осторожен, чтобы ничего не предпринять там без доклада ему, и с радостью передал бы ему титульное командование, так как на меня ложились только неприятные дела, в то время как генерал Габленц в остальном наслаждался всеми преимуществами и честью командования авангардом. Однако Лекок никак не мог простить мне, особенно с тех пор, как он носил награду, того, что II-я дивизия уже потерпела три поражения, в то время как I-я еще вообще не участвовала в боях. Однако я ничего не мог с этим поделать, и Рейнье в силу обстоятельств старался всячески щадить дивизию Лекока, которая все еще составляла единое целое и теперь нуждалась в моих руках при любой возможности после того, как ее постигла катастрофа под Кобрином. Из плана битвы при Поддубно, который я видел у Лангенау, я понял, как мало они собирались отдать мне должное за то, чего я мог бы добиться. Моя дивизия была просто обозначена как «Бригада Сара». Я выразил свое удивление по этому поводу, и он ответил, что это была просто ошибка со стороны чертежника. Но, прочитав отчет в Leipziger Zeitung, в котором также упоминалась только бригада Сара и не было моего имени, я спросил его, было ли это также ошибкой со стороны чертежника, и не помнит ли он, что говорил мне до событий в Кобрине, что командование батареей, независимой от бригады, представляет позицию командира дивизии? И не забыл ли он, что битва закончилась бы очень плохо, если бы я позволил генералу Сару бежать в болото? И не была бы она выиграна на моем фланге построением каре, двумя ротами легкой пехоты, которые я выдвинул вперед, и удачным прицельным огнем капитана Зоннтага?

Он признал все это, но заверил меня, что не несет ответственности за газетную статью. Это была исключительная ответственность министра Зенффта и генерала Герсдорфа. Однако он дал мне слово, что эта ошибка будет исправлена при первой возможности.

Наши болезни усиливались с каждым днем. Усадьба, где я остановился, была превращена в лазарет, поэтому мне пришлось резко ограничить круг общения. Печально было видеть больных дизентерией на их жалких соломенных кроватях в раскаленных пустых комнатах и в то же время слышать их жалобы на нехватку еды. Кстати, здесь не было недостатка в припасах. Интендант также устроил свой склад в усадьбе и выставил часового у моей комнаты, чтобы следить за кухней напротив, которую он превратил в мясной склад. Однако я серьезно возмутился этой наглостью, поставив часового без просьбы среди моих часовых перед домом и заняв кухню, где готовилась еда для меня и моего генерального штаба, не говоря уже о запахе мяса, части которого он позволил протухнуть. Ежедневно интендант приходил к экономке и позволял себе угощаться самой лучшей едой, в то же время имея наглость запрещать что-либо доставлять мне. Он конфисковал винный погреб и все припасы дома и заставил управляющего вернуть всех лошадей из великолепного конного завода, которые были ранее отправлены. Было 19 действительно превосходных, еще молодых лошадей самой благородной украинской породы⁵⁰, некоторые из них были жеребцами, предназначенными для разведения, которых забрали Рейнье, Лангенау и Риссель. Некоторые были отправлены в Саксонию в качестве подарков генералу Герсдорфу. Между тем Лангенау взял себе серого жеребца, который без сомнения принес бы в Лейпциге 300 дукатов. Поскольку я долго осматривал лошадей на ферме, он счел за лучшее сказать мне, что он заключил чрезвычайно выгодную сделку и купил эту лошадь за 100 талеров. Конечно, не было заплачено ни копейки, и первого табуна⁴⁵ оказалось недостаточно; пригнали еще два, а также около 50 отличных лошадей, явно не предназначенных для артиллерии. Скот также должен был быть доставлен в большом количестве или, как утверждал Лангенау, куплен. Королю выставили счет за эти покупки, но самое странное, что все тут же исчезло. Мы никогда не получали хорошего мяса, чаще всего его вообще не было, поэтому нам приходилось самим брать то, что нам было нужно. Даже за столом Рейнье еда обычно была плохой. Все отправлялось на транспортные склады и продавалось евреям.

В Турийске открыли пекарню, и за пять дней можно было бы испечь приличный хлеб. Тем не менее, он был настолько плох, что в день нашего отъезда Сар принес мне несколько кусочков на пробу и горько на них пожаловался. Это было даже не тесто, а просто каша, в которую можно было зарыться пальцами и испачкаться. Я отдал это Рейнье; он не ответил, позвал Лангенау, и все осталось по-прежнему.

Рано утром 5 сентября мы двинулись дальше. Рейнье с I-й дивизией прошел через прекрасный замок, принадлежавший графу Мощинскому, арестованному как подозреваемый и доставленному в Киев. Я со II-й дивизией шел немного в стороне. (Я не знаю наверняка, не было ли это уже на марше в Тарговишче 28 августа, но я почти верю в это.) По дороге я остановился в поместье, принадлежащем пану Ронникеру, зятю моего старого помещика в Грабове. Здесь я нашел генерала Габленца, который послал авангард вперед, все еще за столом и несколько встревоженным тем, что я так быстро последовал за ним. Возле леса около деревни Черневка я получил приказ выбрать позицию. Я занял ее на холме, фронтом на деревню, а сам поселился в господском доме в деревне Макова, непосредственно примыкающей к Черневке. Штаб переехал в город Киселин, примерно в часе езды от Мокевич. I-я дивизия расположилась лагерем в Киселине, в то время как авангард был выдвинут вперед на милю к Торчину, на главной дороге из Луцка во Владимир-Волынский. (Примерно в 7 часах езды к востоку от Киселина находится город Макова. Маковичи находятся примерно в 10 км к северо-западу, то есть за Киселином, и поэтому здесь ни при чем. Торчин находится в 16 км к юго-востоку от Киселина.) В этом месте был сформирован корпус из примерно 2 тыс. повстанцев. Им по-прежнему не хватало оружия, но у них было несколько пушек.

На нашем левом фланге австрийцы располагались в районе Свидников и Русино. (Свидники на полпути между Ковелем и Луцком, Русино – это, возможно, Доросино, в 13 км к юго-западу от Свидников.) Река Стырь отделяла нас от наших врагов, которые использовали занятый и хорошо укрепленный город Луцк в качестве плацдарма. Оттуда они могли преследовать нас, как им заблагорассудится, на левом берегу широкой реки, недоступной из-за ее илистых берегов, без того, чтобы мы могли добраться до них на правом берегу. Отсюда мы находились всего в 7-8 милях от Бродов и примерно в 30 милях от Хочима и Каменца. Поэтому некоторые аудиторы и другие лица не находящиеся под ружьем воспользовались возможностью отправиться в Броды и привезти оттуда дешевые припасы. Большая часть товаров, реквизированных интенданством, также шла этим путем.

	Рисунок Замка Любарта в Луцке. 1797 год. Автор: Казимир Войняковський

Поскольку мы находились здесь до 23-го числа, т. е. 18 дней, каждый использовал это время как мог. Моя дивизия использовала его, чтобы превратить свой бивуак в лагерь отдыха. Урожай был собран, соломы было достаточно, а лес был рядом. Дороги были размечены по линиям, и были построены удобные и теплые бараки: крытые стрелковые казармы перед линией фронта и конюшни для лошадей за ними. Офицерам были предоставлены большие бараки в соответствии с их званиями, а штабным офицерам и командирам – маленькие соломенные домики. Умелые рабочие искусно плели солому и делали двери и ставни, которые, правда, не поворачивались на крюках, а их приходилось поднимать, но тем не менее они хорошо служили своей цели. Поскольку сезон становился суровым, в бараках были построены дымоходы из земли и глины. Вырыты канавы для отвода воды и высажены аллеи из больших деревьев. Каждый батальон выбрал разные виды деревьев, и таким образом были созданы аллеи из берез, пихт, рябин и т. д., причем последние особенно поражали своими красными ягодами. Но роскошь зашла еще дальше. Был также разбит парк; искусственные извилистые пешеходные дорожки вели к живописным видам или к скамейкам, небольшим мостикам с высокими арками и изящным перилам с решетками, для которых использовалась белая древесина берез. Наконец, для отдыха был построен зал, широкая, просторная изба, вмещающая 60 человек, с шахматными и карточными столами и двумя каминами. Остроумие солдат было видно в названиях улиц, которые они вывесили, и в торговых вывесках. Там были дамские портные [Damenschneider], модные торговцы [marchands de mode], консисторская улица [Consistorialstraße] и т. д. Я поощрял солдат к этим занятиям, которые поддерживали их бодрость и здоровье и отвлекали от азартных игр и всех неприятных последствий безделья. Военные учения не были забыты, и оставшаяся часть нашего великолепного бивака привлекла не только множество офицеров из I-й дивизии и авангарда, которые восхищались им, но и немногих дворян, оставшихся в округе, и даже унылых крестьян региона, которые приносили нам провизию на продажу.

Их, особенно хлеба, вскоре стало не хватать, потому что интенданты конфисковали запасы зерна и муки с самого начала, а хозяева не могли найти рабочих для молотьбы, так как большинство крестьян разбежалось в леса. Затем я распорядился, чтобы молотили солдаты, и поскольку я строго следил за тем, чтобы в избы разрешалось везти только обмолоченные снопы, а не необмолоченные, хозяева сами поняли, что они теряют от молотьбы только половину того, что они теряли от потребления снопов, и они помогли мне в этом. В штабе мои меры, которые, по крайней мере, предотвратили нехватку в моей дивизии, встретили меньшее одобрение. Однако, поскольку они не могли прямо запретить мне давать хлеб, и я также доложил о своих мерах, они решили, что могут помешать мне, послав офицера по снабжению продовольствием. Этот человек пришел ко мне с видимым смущением, полагая, что ему придется управлять большим беспорядком. Однако, как только он оценил ситуацию, он не нашел лучшего варианта. Он доложил, что все в идеальном состоянии, но получил крайне грубый приказ от интенданта, который он мне показал, вместе с приказом немедленно принять другие меры. Он доложил во второй раз, что больше ничего не нужно делать, и был освобожден с большим позором. Затем появился второй офицер снабжения более высокого ранга с более строгими приказами и, еще более смущенный, чем первый, представился мне. Но когда я принял его без обиды и прямо сказал ему, что знаю, что это намерение чиновников, но что он может принять меры, как он считает нужным, и что я был бы очень рад иметь офицера интенданта при себе и быть освобожденным от беспокойства о продовольствии, он осмелел. Он осмотрел все мероприятия и, как и первый, также не знал, что можно было бы изменить, в результате его тоже отозвали, и ситуация осталась прежней. Тогда они попробовали другой подход, и вышел приказ, в котором говорилось, что в обозе Второй дивизии находится большое количество лишних лошадей, которые могут быть использованы для артиллерии, и что поэтому приедет офицер обоза, чтобы осмотреть их и выбрать подходящих. Так как я хорошо знал, что лошадей я не крал, я мог спокойно выполнить этот приказ, который после того, что случилось в Турыске, был очень дерзким. Я отдал приказ, чтобы всех лошадей обоза привели в одно место. Появился офицер обоза, держался сначала очень важно, но вскоре убедился, что лошадей у нас меньше, чем нам положено, и расследование закончилось тем, что он записал, сколько лошадей нам нужно для замены, и не нашел ни одной подходящей для артиллерии. Тогда я настоял на замене недостающих лошадей, но так их и не получил. Так закончились все эти бесполезные притеснения, но моя вина была не менее тяжкой: она заключалась в том, что я не применял никаких реквизиций и не отправлял в интендантский пункт лошадей и других припасов. Я часто посылал им провизию, в том числе из Маковы, включая обильный запас бренди. Другие, однако, смогли найти более приятные вещи, и у соседнего землевладельца отобрали не менее 70 жеребцов-производителей, ни один из которых не попал в артиллерию или обоз. Комиссар Риссель и начальник обоза майор Теннекер лучше всех знают, где они оказались. К счастью для землевладельца, потерявшего этих лошадей, он заранее спросил меня, может ли он что-то забрать, и после моего ответа, что я не могу нести за это ответственности, он перевел в безопасное место двадцать четыре своих лучших жеребца. Он не считался богатым человеком, поэтому это можно рассматривать как пример важности коневодства на Волыни.

Пока я был в Маковой, капитаны Лариш и Берневиц наконец прибыли с транспортом амуниции, которая должна была быть выдана еще 1 мая. Генерал Лангенау принял их весьма недоброжелательно. Лариш должен был быть немедленно арестован, и шли разговоры о строгом наказании, кассации и аресте в крепости. По крайней мере, так считали мои соратники, один из которых ежедневно ездил в Киселин отдавать распоряжения, и, как верным отголоскам слухов в штабе, им обычно также поручали распространять то, что они хотели чтобы было распространено. Правда, после битвы под Кобрином и незадолго до этого, когда русские перешли через гору позади нас, часть повозок была разграблена казаками. На других повозках сырая погода и тот факт, что груз сначала перегружали на лодки, а затем обратно на повозки, привели к гниению одежды, так что теперь она крошилась, как трут, и мало что из нее можно было использовать. Капитан Лариш, как говорят, был ответственен за это из-за своего плохого управления транспортом и должен за это был быть сурово наказан. Когда он доложил, генерал Лангенау резко отчитал его в присутствии многих свидетелей и пригрозил отдать его под суд. Только из уважения к его возрасту и некомпетентности его освободили от немедленного ареста, но вместо этого ему было приказано явиться в Дрезден. Тем временем он исполнил свой долг, и через некоторое время было сказано, что генерал Герсдорф взял его под свое крыло и прекратил все дело. Но по сути, они не могли его винить, потому что он сделал только то, что ему было приказано сделать, и в Дрездене не должно было стать известно, что лафеты не были доставлены войскам в нужное время, когда это должно было быть сделано.