В наихудшем положении очутились евреи. Шеф СД Ланге распорядился организовать Юденрат [Judenrat⁽⁸⁾] (Еврейское Правление) и еврейскую полицию. Юденрат был обязан постоянно поставлять разного рода драгоценности и изысканную одежду. Закрыты еврейские школы, а в дальнейшем через некоторое время евреям было запрещено собираться в молитвенных домах. Запрещено им было заниматься торговлей, {246} запрещено выращивать картофель, даже держать птицу. Поиск пропитания стал для них первоочередным делом. Добывали его, обменивая различные вещи у окрестного населения, преимущественно из ближних сел. Евреев за жалкие гроши или кормежку использовали на разных работах в качестве прислуги или ремесленников. Молодых евреек заставляли работать в поле, в банях, в столовых, кочегарках и тому подобное, мужчин выгоняли на работы по рубке деревьев и строительстве дорог. Зимой 1941/1942 г. под охраной, на автомашинах и поездах, из Коссово вывозили евреев в возрасте от 16 до 55 лет для работ в лесу и при очистке от снега дорог. В феврале 1942 г. вывозили евреев для работы на лесопилке в Бронной Горе [Bronna Górza]. Идущим на работу евреям приказывают петь:

А кто не пел или тихо пел, получал кнутом. Таким образом, издевались над евреями не только физически, но и морально. Издевались над евреями везде, даже в центре города, причем на глазах всех при этом присутствующих. Однажды я видел колонну евреев, идущую с ведрами на работу. В какой-то момент немец выдернул из рук одного из евреев ведро и начал им евреев бить. Происходило это недалеко от моста на реке Мутвица [Mutwica].

Евреи оказались в отчаянной ситуации. Около нас проживал еврей, которого звали Гершко [Herszko]. Он был хромым. С моими родителями сорился. Шло о какой-то ограде, по мнению родителей неправильно поставленной и к тому же на нашей территории. Во дворе его сын или дочь строили дом на спорной территории. Когда же наступили для евреев страшные времена, моя мать быстро забыла о своих обидах на соседей. Там ведь целая куча голодающей детворы. Каждый вечер после дойки коровы мама наливала молоко в банку [kanka⁽⁹⁾], а я через ограду сзади подавал ее голодающим. Длилось это достаточно долго. Я помню, с какой радостью и сердечностью встречали меня глаза обрадованной еврейской детворы. Именно тогда впервые в жизни я почувствовал радость от того что делал, радость от поступка, за который я не получал ни какой платы. Радость сделать что-то хорошее людям, к которым еще вчера был безразличен, и даже враждебен. Это, однако, достаточно резко прервалось. Однажды в дом соседей ворвались жандармы с полицией, потому что кто-то донес, что собираются здесь делать мацу. На самом деле, в этом доме до войны евреи занимались ее приготовлением. Но в настоящий момент это было наверно невозможно. Один из жандармов совершенно случайно обнаружил банку, из которой вылилось молоко. На его вопрос: «От кого это молоко?», Еврейка, из страха, вместо {247} того, чтобы сказать, что приобрела его у крестьян за какое-то тряпье, рассказала правду и выдала нашу фамилию. Тогда жандарм поинтересовался, кто такой этот Иванец и чем занимается. И может быть с того ничего не было, если бы отец тогда не был директором молочни. Немедленно отец был вызван в полицию. Вначале должен был выслушать речь на тему «вредности евреев для гитлеровской Германии и всего мира». А затем поставлен ему упрек, что раздает молоко из молочни для таких врагов. Я думаю, что отец даже не знал, что мы с мамой даем евреям молоко, разве что догадывался. Ни одно объяснение отца не было воспринято, жандарм приказал дать отцу 25 ударов кнутом. Бил сын знакомого отца, житель Коссово. Старался, как мог, чтобы причинить отцу минимальный вред, когда только жандарм отворачивался, и потом, когда тот пошел в соседнее помещение. Я помню, что по возвращении отец стонал, а мама обмазывала ему кислым молоком спину и ягодицы. После этого инцидента больше молоко соседям я не подавал, потому что грозило это очень суровыми последствиями. Вопреки опасениям, отца с работы не уволили, потому что заступился за него фольксдойч [Volksdeutsche⁽²³⁾] — главный управляющий молочнями и водочными заводами в окрестностях Коссово. Но отец стал осторожным.

В молочне, которая находилась в усадьбе на пригорке римско-католической часовенки, работало много евреев. Старались они, как могли, что-либо получить пропитание для голодающих семей. Во время работы полученные молочные продукты (преимущественно сыр) тайком выносили наружу, где их в зарослях вокруг молочни дожидалось много изголодавшейся детворы. Отец прекрасно знал обо всем этом. Однажды, идя со мной, сказал мне осмотреться по сторонам, но я ничего не увидел. Но он знал, что если хорошенько присмотреться, то за этим кустом или за тем валуном без сомнения я увижу еврейских детей. Пусть евреи выносят и кормят детей — говорил отец — но в это время его не должно быть в молочне. Для этого он ежедневно около 10-ти утра отправлялся в центр города, будто с целью оформления разных служебных дел. По возвращении немного кричал и гнал к работе нежелающих людей, призадумавшихся об изуверствах войны.

Вскоре ситуация евреев еще более ухудшилась, потому что поместили их в гетто. Главное гетто организовано в центре города, здесь же за церковью на север. Кроме того часть евреев помещена во дворце, а часть в Меречевщине, где через некоторое время власти заставили их работать по «дроблению камней», необходимых для ремонта дорог. Немецкие власти делали это уже при участии вспомогательной «белорусской полиции». Поэтому спасшиеся евреи о «польской полиции» высказываются менее критично, чем об этом новом, обновленном белорусском формировании²⁰. {248}

После расформирования «польской полиции» в Коссово в конце марта или в начале апреля 1942 г. имела место первая так называемая Поленакция [Polenaktion⁽¹⁵⁾]. Это была пропагандистская эксгумация убитых «польской полицией» упомянутых уже жителей села Белавичи [Bielawicze] и Галика [Galika]. Оккупационные власти непрестанно находили семьи убитых, запрашивая разрешения на эксгумацию их расстрелянных родственников и совершение христианских похорон. Когда, наконец, власти выдали разрешение, то тотчас изъявили желание откреститься от этого преступления и придать эксгумации антипольский характер. Поэтому не случайно на сохранившейся фотографии во время эксгумации мы видим коменданта жандармов Ланге [Lange] и нескольких других жандармов, а также нескольких белорусских полицаев (еще без черных мундиров), во главе с известным палачом Белоруссии Николаем Горбачем [Horbacz Nikolaj]. Церемония совершена в присутствии собранных жителей Коссово и окраинных сел. Все же ожидаемый пропагандистский эффект не получился, так как местное население независимо от вероисповедания чувствовало себя больше «тутэйшими» [tutejszy⁽²²⁾] чем поляками или белорусами, крепко между собой сжились и часто были породнены. Некоторую тревогу можно было отметить только у приезжих, но и то не у всех.

Сразу после эксгумации останки убитых положены в гробы (предварительно приготовленные) и вывезены в Белавичи, непосредственно к церкви, посвященной святому Илье [sw. Ilja, пол. — Eliasz]. После совершения траурного богослужения с участием толпы прибывших жителей окрестных сел, останки убитых похоронены в общей могиле на местном кладбище. Только семья из Галики [Galika] забрала своих убитых и похоронила на православном кладбище в Мизгерах [Mizgiery].

Вторая Поленакция в Коссово была частью широко задуманной антипольской акции во всем Слонимском Комиссариате [Komisariat Slonimski]²¹. Коснулась она важнейшей части польской интеллигенции, которая еще оставалась в Коссово. Вероятно, оккупационные власти столкнулись с попыткой организации польской подпольной организации. По словам Елены Бакевич [Bakijewicz Jelena] и других лиц, из Варшавы к своему разграбленному в 1939 г. имению приехала Клементина Осиньская [Osinska Klementyna], жена школьного инспектора, которого Советы вывезли в Сибирь. Стремилась она хоть частично вернуть свое имущество. Происходила из села Мизгеры [Mizgiery] и хорошо знала эту местность. Вместе с ней, вероятно, из Варшавы прибыли также представители польского подполья. Собрания проходили в ее доме и доме одного из колонистов около Ивацевичей [Iwacewicze]. По-видимому, предал их какой-то пастушок, который подсмотрел, как они совещались, как в самоваре прятали какие-то документы, и донес на них окупационным властям²². По этому делу арестовали Иосифа Беганьского [Bieganski Józef], директора Коммунальной Сберегательной Кассы [Komunalna Kasa Oszczednosciowa], п-ка Антония Каминьского [Kaminski Antoni] вместе с женой, а также {249} Карола Каминьского [Kaminski Karol], Станислава Мелещука [Mieleszczuk Stanislaw], органиста местного костела, приходского священника римско-католической парафии отца Альбина Ройша [Rojsza Albin] (1900-1942) а также священника, отца Карповича [Karpowicz], колониста Феликса Пташника [Ptasznik Feliks], профессора из Варшавы с 8 студентами и упомянутую уже К. Осиньскую и других. По свидетельству Владислава Савицкого [Sawicki Wladyslaw] 29 июня 1942 г. по несколькодневному пребыванию под арестом, без какого-либо суда, выгнали их ранним утром с места заключения. Гнали босиком, в одном белье и на опушке леса под названием Елявастый [Jelawasty] около гравиевого карьера расстреляли. Совершила это немецкая жандармерия вместе с местной полицией. Подавляющее большинство людей в городе независимо от вероисповедания восприняли это убийство с неодобрением и тревогой. Через пару дней затем расстреляли Дануту Мелещук [Mieleszczukz Danuta] из дома Стражецких [Strazecki], которая была на восьмом месяце беременности, ее мать, домработницу священника и других²³.

Для оккупационных властей и далее не развязанной осталась проблема евреев. Жизнь жителей гетто стала нетерпимой. Все тяжелее было им приобрести какое-либо продовольствие. От голода увеличилось число смертей, в первую очередь детей и стариков. Повысилась заболеваемость чесоткой, дизентерией и другими болезнями, вызванными антисанитарными условиями. Количество смертей повысились также из нехватки медикаментов, а единственную еврейскую аптеку власти велели закрыть, опасаясь, чтобы лекарства не поступали к партизанам.

Относительно лучшие условия были у евреев, проживающих в Меречевщине. За «дробление камней» получали, правда, плохое пропитание, но зато имели лучшую возможность более близко контактировать с населением окрестных сел. Жители села Скураты [Skuraty] некоторым из них привозили картофель, молоко и другие продукты. Я думаю, что не все делали это даром. Аркадий Цеменя [Ciemienia Arkadij] (1932-2010) утверждал, что его отец помогал выжить аптекарю Рабиновичу [Rabinowicz], Верваху [Werwach], Боруху [Boruch], а в особенности Носце [Nosko], дочери которого Соска [Soska] и Машка [Maszka] часто приходили к ним в село. Сам утверждал, что кормил его хлебом с маслом²⁴.

Не суждено, однако, было евреям пережить войну в Меречевщине. Ждало их здесь, в этом историческом месте, тотальное уничтожение. До половины 1942 г. убийства евреев имели характер, по-видимому, одиночных событий. Убивали преимущественно евреев, убегавших из города, которые пробовали где-то спрятаться или попасть в Генеральную Губернию [Generalna Gubernia⁽⁶⁾], где считалось, что евреям живется лучше и там им не угрожает смерть. Были, однако, случаи, когда убивали евреев также на дорогах, даже тех, которые за большие деньги приобретали официальное правительственное разрешение на переселение в другие города²⁵. {250}

Сегодня точную дату первого массового уничтожения коссовских евреев, которая имела место в Меречевщине, трудно установить, причина в отсутствии документов, а хроники никто не вел. Не собраны также записи воспоминаний старших людей, помнящих те времена. Никто, ни из городских властей, ни школьных или иных не реагировал на мои настоятельные усилия о совершении таких записей. Когда же я понял, что ни на кого я не могу рассчитывать, то сам начал вести беседы с другими свидетелями тех событий, хоть было это немного запоздало, потому как многие старики уже умерли. Немногочисленные письменные записи дают часто противоречивые даты или дают их только приблизительно. И так, В. Савицкий [Sawicki Wladyslaw] сообщает, что это произошло 25 июня 1942 г.²⁶, а З. Зимак [Zimak Zachariasz], что произошло это около 20 июля 1942 г.²⁷ Зато «Ориентировочный ситуативный план главного места казни около 3 тысяч евреев из Коссово и группы поляков» [Orientacyjny plan sytuacyjny glównego miejsca stracenia okolo 3 tysiecy Zydów z Kosowa i grupy Polaków] приводит дату 26 июля 1942 г. На этом плане отсутствует фамилия автора. Мне кажется, что автором является тот же В. Савицкий или связанное с ним лицо. Зато А. Цеменя [Ciemienia A.] убеждал меня, что имело место это за 2 недели перед нападением партизан на Коссово, т.е. до 3 августа 1942 г., во время уборки ржи²⁸.

У нас нет точной даты, зато есть точная информация от старших людей, в каких днях недели происходило уничтожение. Ликвидации евреев в Меречевщине предшествовала определенная подготовка места казни. В четверг немец Плешка [Pleszka], бывший переводчиком, вызвал группу мужчин из села Милейки [Milejki] и Жемойдяки [Zemojdziaki], которым приказал выкопать яму, расширив уже имеющуюся. Посредине внизу приказано сделать что-то в виде мостика — тропинки, на которой в конце вбиты колья и связаны проводом. Спуск в яму оснащен лестницей. Из одной и с другой стороны внизу выкопаны по два окопа для стрельбы. В пятницу территорию заняла местная полиция. Когда А. Цеменя как всегда гнал коров на пастбище за дворец и в то же время давал молоко евреям, даже знакомый полицейский Василий Голосин [Golosin Wasilij] не хотел его пропустить. Отдал поэтому молоко ожидающим еврейским девушкам. Тогда появился Носко [Nosko], их отец. Он уже знал, что их будут расстреливать. Просил А. Цеменя, чтобы быстро позвал отца. Но тот не мог этого сделать, поскольку отца с матерью не было дома, они находились очень далеко на покосе. В субботу в Меречевщину прибыл из-под Слонима специальный отряд добровольческой литовской полиции из 12-ти человек. Для расстрела евреев в Коссово выбраны были двенадцать из группы в 40 желающих. Встретили их в Меречевщине обильной едой с вином в больших бутылках²⁹. {251}