Иван Эремич. Очерки белорусского Полесья. Предисловие

Местечко Ружаны хотя и входит в регионе, называемый в прежние времена Черной Русью и напрямую не относится к Полесью, но вплотную примыкает, или вернее находится фактически на границе с ним, а на польских картах 1933 года вместе с Косово и вовсе входило в Полесское воеводство, поэтому, очень многое, написанное в приведенной ниже книге (особенно быт и обычаи) можно без поправок отнести и к ружанскому региону, ну и тем более к Ружанской Пуще, поскольку именно леса на юге и юго-западе Ружан, охватывая болота у р. Яселды и назывались Ружанской Пущей.

* * *

Автором статьи, вышедшей в 1867 г. в знаменитом «Вестнике Западной России», а на другой год опубликованной отдельной книгой в типографии М. Ромма в Вильне, является Иван Эремич (Еремич) — православный богослов, философ и этнограф. Редактор-сотрудник, а в 1870-71 гг. — главный редактор «Вестника» после К.Говоровского. К сожалению, сохранилось немного сведений об авторе, а точнее — это почти все, что мне известно.

Скажу только, что религиозные воззрения Эремича воинствующе ортодоксальны. Он был ярым поборником православия и непримиримым противником католицизма и Унии. Печатался в журнале Киевской духовной семинарии «Руководство для сельских пастырей» :

— Эремич Ив. О предмете и методе пастырского собеседования с простолюдинами // 1862. Т. 1. № 11 (18 марта). С. 339 - 349; № 12 (25 марта). С. 371 – 381; № 14 (8 апр.). С. 434 – 445.

— Э/ремич/. И. Поучение к простолюдинам о почитании святых икон // 1863. Т. 1. № 17 (28 апр.). С. 541 - 545.

Был одним из учредителей Киевского Свято-Владимирского братства (1864 г.), целью которого являлось противодействие католическому миссионерству на территориях, московским патриархатом издревле считавшихся православными. Одним из способов такого противодействия братство называло православное образование, а в Уставе Киевского братства записано:

«Не лишнимъ почитаемъ сказать въ заключеніе, что кіевское братство, какъ показываетъ главная задача его, не объявляетъ непримиримую слепую вражду полякамъ, а развитіемъ внутренней силы православія въ массе народа, желаеть поставитъ латинско-польскую пропаганду въ невозможность существенно вредить намъ.»

Не всегда, правда, этому принципу следовали, но это уже вопрос другой. Да и говорю я об этом с единственной целью — объяснить читателю религиозно-политическую позицию автора во второй части статьи, посвященной именно вопросам религии.

Но все же, размещая на страницах этого сайта работу Ивана Эремича, я отдаю дань уважения в первую очередь как прекрасному этнографу и наблюдательному природоведу. Долго время прожив в юности в Полесье (скорее всего в восточной его части — Днепровско-Припятьское Полесье), он навсегда сохранил любовь к этому краю, иначе как можно написать такие строки:

«Болота, то длинные как реки, то широкие как озера, подернутые дымкой легкого тумана, стелются пред вами до края горизонта и исчезают в синеве дали. Там, в глубине перспективы, подъемлются из болота высокие острова, покрытые гигантской растительностью. Напрасно они манят к себе ваши взоры и желания! Нога ваша никогда не ступит на эту землю неведомую.»

И в то же время поражаешься экологическому невежеству:

«Что касается возгласов тех политико-экономов, которые, не выходя из своего петербургского кабинета, оплакивают истребление невиданных ими лесов, — вопли их всегда казались мне, как полешуку, довольно забавными. Лес можно истребить там только, где его немного. Но истребить леса полеские, да это почти тоже, что выпить Днепр.»

Я не буду здесь давать характеристику или описание каждой из частей книги (прочтите сами — не пожалеете), но лично на меня самое сильно впечатление произвела глава четвертая наиболее поэтичная.

* * *

Читая книгу, для себя я сделал нечто вроде закладок, определяющих отдельные в ней мысли или темы. Для удобства чтения эти закладки здесь даны в виде оглавления. Также посчитал возможным слегка осовременить книгу, адаптировав ее к современной русской орфографии.

* * *

И в заключении, приведу фрагмент другого, но в чем-то перекликающегося с «Очерками белорусского полесья» произведения. Автор его, поляк, Сергей Пясецкий — один из участников этнографической экспедиции под руководством Жозефа Обребского. [Obrębski Józef, Polesie, Warszawa 2007, перевод с польского — мой] :

«Дивный то край! Страна черных, мрачных, влажных лесов, непроходимых, угрюмых болот [...]. Сколь глаз достигал, справа и слева, на громадном пространстве тянулось болото. Вокруг: зелень во всех отливах. Все это громадное, в несколько десятков тысяч квадратных километров пространство, составляло болото, замаскированное сверху зеленым ковром. [...] Местами зеленели красивые луга мягкого бриллиантового цвета, прикрытые короткой, бархатистой травой, под которой подстерегала, — смерть. Один шаг по этому красивому лугу и человек погибает наверняка, засосанный жадным пожирающим болотом. Кое-где разбросаны глянцевые как сталь озерца. [...] Время здесь отмеряет раскаленный золотой круг солнца и холодный мертвый диск луны, который лениво перекатывается по небу. Человек здесь выглядит до странного маленьким, жалким и особо беспомощным».

А.В.Королев.

ЧАСТЬ 1.

[Книга 8 Вестника Западной России за 1867 г., стр. 108 — 133]

Народ, населяющий так называемое белорусское Полесье ^(*), раскинутое по течению Припяти, Днепра, Березины и частью Двины и Немана, есть народ славяно-русский, без примеси, древнеправославный по преимуществу. Он представляет богатую тему для этнографа: между тем эта тема почти не тронута. Потому ли, что Полесье почти безмолвно, без резкой, по крайней мере, реакции, переходило, как часть какого-либо целого, в руки соседей, желавших на счет нее удлинить или расширить свою территорию, потому ли, что оно немного представляет интереса для поверхностного взгляда туриста и много препятствий для комфортабельного вояжа, потому ли что разные историки и летописцы считали его в данный момент как бы получужим, — только его, словно умышленно, обходят этнографы и туристы. Для многих из нас знакомее страна африканских дикарей, посещенных миссионером Лингвистоном, нежели белорусское Полесье западной России. Это почти Америка в Европе, ожидающая своего Колумба. Но тот, кто подумает, что этим Колумбом хочу быть я, слишком торопливо и напрасно усвоит мне честь, на которую, в настоящем, по крайней мере, случае, я и не рассчитывал. Предоставляя последовательность историческую, наведения статистические и законченность топографическую более счастливым и досужим любителям Белоруссии, — я буду обращаться к ней настолько, насколько она виднеется мне с проходимого мною пути, насколько она входит в маршрут моего настоящего нравственного вояжа. Мои этнографические, порою топографические заметки не будут, в настоящем месте, выходить из пределов беллетристического очерка, приуроченного к полеской части Белоруси.

Кривичи, древляне, ятвяги (Геродотовы невры) и частью дреговичи суть предки белорусов, которые, с незапамятных времен, вели жизнь оседлую по низовьям, раскинутым по течению названных выше рек, с бесчисленными их притоками. Беспримерное в истории миролюбие первичных племен белорусских, довольство их своим жребием и природою, снабжавшею своих любимцев всем необходимым для землевладельца, скотовода, охотника, рыболова, и в тоже время защищавшею их от жадности и насилия соседей, — закрепляли в предках нынешних белорусов любовь к своему оседлищу, избавляли их от завистливых поисков лучшей земли, желания лучшей доли. Тогда как вокруг их племена и народы передвигались с места на место, сталкивались друг с другом, распадались на новые группы, образовали новые коалиции, являлись там где и не думали очутиться, делались тем, чем и не предполагали быть, — ятвяги (по преимуществу) боязливо прислушивались, из чащи своих древних лесов, к бранным кликам соседей, робко выглядывали из неприступности своих трясин — на волнение народов и, в случае приближения опасности, отодвигались только в глубь доступных им лишь своих естественных укреплений и как бы плотнее прижимались к груди своей кормилицы и защитницы-природы. Бесчисленное множество городищ, окопанных рвами и окаймленных насыпями, находимые, при разрытии почвы их, предметы идолослужения древних славян, чисто сравнения названия мест, селитьб и урочищ, сохранившиеся с незапамятной древности, — все это и многое другое громко говорит нам, что местность нынешней Белоруси, еще во времена доисторические населена была самыми древними, самыми чистыми, оседлыми племенами славян. Самые ранние исторические документы наши уже говорят о Турове, Полоцке и других, как о многолюдных городах народа великого, имевшего своих правителей, окрепшего в продолжительной оседлой жизни и представлявшего довольно развитую, для своей эпохи, гражданственность. Первые страницы наших летописей уже занимаются древнейшими княжествами Туровским, Полоцким и другими.

Но оставим древних кривичей, ятвягов и проч. и перенесем наше внимание на современных нам потомков их,— оговорившись предварительно, что общее знакомство с первыми нужно было нам для того, чтобы видеть после, насколько черты первых сбережены в последних.

Прежде всего внимание наблюдателя поражает та, так сказать, плесень древности, которою окаймлен весь бытовой склад полешуков-белорусов. Века пролетели над ними, почти не задев их своим разрушительным крылом. И в ведении домашнего хозяйства, и в постройке изб, и в языке, и даже в правах и обычаях — все обстоит так, как обстояло во времена дохристианские, — прибавилось несколько верований христианства, не совсем вытеснившего остатки язычества, — несколько слов и акцента в говоре, заимствованных из севера России, или от Литвы и Польши, несколько прилипших к греко-русскому православию от унии наростов,— вот и все, что пристало к старине полешука-белоруса; все прочее, словно в окаменелом виде, сбережено доселе неприкосновенно, в течении тысячелетия.

Причины этого мимовольного консерватизма — чисто местные. Большинство тех обитателей Белоруси, о которых говорю я, живет вне всякого почти общения с соседями. Селитьбы полешуков заброшены в бесконечные леса, затеряны между не проходимыми болотами и тундрами. Многие туземцы умирали, не побывав в ближайшем даже местечке. Об уездном, особенно губернском их городе и говорить нечего: об них они имеют нередко самое баснословное понятие. Оттого между простолюдьем полеским попадаются такие космологи, которые думают, что там – за горизонтом уже конец света, что женщины, стирающие белье за кругозором полешука, кладут свои прячи уже на облаках и вешают белье на рогах молодой луны. Словом: кто хочет изучать тип древнеславянский, во всем его доисторическом характере, тот пусть отправится для этой цели в села и деревни полеские, затерянные, можно сказать, для человечества между лесами и болотами. Подвиг, конечно, трудный: о путях сообщения между подобными селитьбами и не спрашивай,— их почти нет; но зато подвиг этот поведет славянского этнографа к богатым находкам.

Домашний быт белоруса-полешука чрезвычайно прост и незатейлив. Все в нем поражает внимание отсутствием предметов роскоши и неги, фабрикации и меркантильности, незатейливостью времен давно минувших. По близости только судоходных рек и почтовых дорог заметны кое-какие признаки наносного прогресса. В постройке изб и других хозяйственных зданий, обработке полей, ведении домашнего хозяйства, костюме, утвари, — заметно более влияние историческое севера, нежели запада и юга России. Это влияние еще более виднеется в названии многих предметов быта домашнего и земледельческого. Полешук говорит: «гумно, сковорода, кочерга, кабыла, казел, калита, что-што, бороноваць, гребци (от гребу),» а не — клуня, пательня, коцюба, шкапа, цап, гаманэць, що, волочить, громадить, и бесчисленные другие. Трудно определить, когда и по какому случаю, в некоторых местах Полесья вошло в употребление греческое каи, вместо славянского «и».

Избы полешуков по большей части курные, построены (равно как и все другие хозяйственные постройки) в сруб, с дощатою (большинство) крышей, с полатями, или с деревянною лежанкой, приделанною к верхней части печи, — с широкой полкой у стены под потолком, для сушки лучины, — с лавками возле двух стен и большим столом, — с дощатою, неподвижною, общею для половины домочадцев, кроватью, называемою полом и занимающею все пространство от печи до стены, — с круглою, толстою, деревянною перекладиной, одним концом вделанною в печь, другим в стену, для сушки разной одежды, для вешанья колыбели и вообще для исправления должности вешалки. Кроме того, в разных местах избы всегда почти устрояется множество различных уютных уголков для домашней посуды, для разных наседок и несущихся птиц, которых туземцу держать так удобно.

Освещение избы производится везде почти посредством лучины. Способ этого освещения не везде одинаков. В местах более лесистых, изба освещается смолистыми, мелкими поленцами из сосны, преимущественно из ее корней. Это освещение так ярко, что пред ним покажется тусклым освещение любой бальной залы сотнями свечей. Машина, употребляемая для подобного освещения, весьма не многосложна: лучник и посвет составляют все ее принадлежности. Лучник бывает или подвижной, или однажды на всегда прикрепленный к потолку избы, так называемый висячий. Первый делается всегда из лубков, наподобие огромного кларнета. Узкий конец лучника продевается в круглое, небольшое отверстие, сделанное в потолке, как для этого назначения, так и для выхода дыма, во время топки избы; лучник утверждается в надлежащем расстоянии от пола и поддерживается в висячем положении посредством крючка, большею частью деревянного. К широкому отверстию лучника привешивается на железных крючках посвет, или железная решетка, на которую постоянно подкладывается сухая лучина. Лучник висячий устрояется всегда почти в избах не курных. — Он такой же формы, как и недавно описанный, только лишь делается из толстого полотна, покрываемого слоем мела, для предохранения лучника от воспламенения. Остальные принадлежности последнего лучника те же, что и первого. Отверстие, в которое продевается первый лучник, по миновании в сем последнем надобности, задвигается нарочно для того устроенною в потолке засовкой. Но в местах менее лесистых, лучина и способ освещения ею избы совсем иной. Лучина эта делается не из смолистой части сосны (какою бывает всегда почти сердцевина ее), а из так называемой оболони. Эта лучина — уже не коротенькие обрубки, а пластинки около 2 аршин длиною, ½ дюйма в толщину и около вершка в ширину. Лучина одним концом втыкается в железные вилочки, по большей части приделанная к куску дерева, стоящего на деревянном пьедестале. Эту лучину, по самой ничтожной цене, покупают пучками даже небогатые горожане. Порой я сам затверживал при ней мои школьные уроки и передавал бумаге мои незрелые мысли и живые ощущения. Само собой — это освещение несравненно тусклее первого: оно едва может заменить одну сальную свечу.

Костюм полешука-простолюдина также весьма прост и естествен. Весь он, за исключением самой верхней и самой нижней принадлежности, то есть кроме шапки и весьма редко обуви, — домашнего изделия. Лен, пенька, шерсть, или овчина дают ему незатейливый, но покойный и просторный костюм на лето и зиму. Свита (зипун) зимой и летом — суконная. Чем белее она и толще, тем щеголеватее полешук и счастливее. Но, если он к такой свите наденет новые лапти, с белыми онучками (портянками), если ремешки, вместо обыкновенных бичевок, симметрически обвяжут его онучки до самых колен; если красный пояс, домашней работы, обхватит его талию; если поярковая шляпа (летом), или шапка из серых барашков (зимой) ухарски надвинута на правое его ухо; если красное, или зеленое стекло в запонке воротника его рубашки величиною в прежний трехкопеечник; если шабета (калита) с кремнем, трутом и осьмаками (деньгами), да красивый ножик небрежно болтаются у левого его бока, — он делается предметом зависти всех дзецюков (парней), причиною тайных вздохов и целью украдочных взглядов всех дзевок (девушек). Впрочем, свиты попадаются и серые, черно-бурые и даже пестрые. Последние пестрят тех бедняков, у которых нет столько одношерстных овец, чтоб из шерсти их могла выйти целая, одноцветная свита, а у которых есть две-три белых и столько же черных овец, так что первые дают стан, последние рукава, — и полешук расхаживает себе в этом наряде, нисколько не подозревая, что он похож издали на аиста, или по крайней мере на белого, с руками взятыми на прокат у негра. Но лапти (полешук их — не знаю почему — называет постолами) едва ли не лучшая выдумка его безыскусного ума. Никакой бархат и атлас не доставят ноге того ощущения мягкости, теплоты, простора, неги, какое чувствует она в лаптях, особенно, если будет укутана в несколько рядов мягкою, полотняною ветошью. Никогда а не забуду того впечатления, какое оставил в памяти моей опыт, произведенный мною когда-то в детстве над удобствами этой восхитительной обуви. Не будь на земле воды, лапти с честью выдержали бы соперничество со всякою обувью, выдуманною человеком. За то и полешук души в них не чует. Босиком он никогда не ходит, к сапогам чувствует неодолимое отвращение, и если наденет их человек богатый, в великий праздник, или в городе, или на кермаше (ярмарке); то ходит вовсе не по-человечески, наклоняется всем туловищем вперед, тянет ноги, как будто на каждой из них по пудовой гире, скоблит землю подковами так, что его походка слышна за версту, и всякий раз скидает сапоги, с чувством человека, сваливающего с плеч ношу не по силам, — с продолжительным: у—ух! Этими же самыми сапогами пользуются и женщины ⁽¹⁾, и то лишь во время стирки белья зимою, на речке. Впрочем, полешуки вообще довольно равнодушны к сырости: она не производит никакого влияния на их стальное Здоровье. Если полешук хочет задать сапогами в летнее время, не у себя — в селе; то несет их в руках, или за плечами, до того места, где мода, или некоторое тщеславие заставляет его надеть их.

Головной убор женщин чрезвычайно разнообразен. Во многих местах он похож на головной убор женщин в других областях России, а особенно Малороссии, но в некоторых местах он очень оригинален и похож на гусарский, или точнее — уланский кивер. В основании его лежит что-то в роде кички, или кокошника, с кусочком пестрой материи, или парчи (у богатых), на передней его части. Эта кичка (называемая головой) обвивается весьма затейливо, роскошно и кокетливо сарпанкой (тонким, жидким куском полотна), концы которой спускаются сзади до пояса. Запаски, плахты, юбки, ондараки, тоже чрезвычайно разнообразны. Всех отвратительнее вторые; потому что они не сшиты, а состоят из куска клетчатой, домашней работы, шерстяной материи, обвивающей женщину весьма узко, некрасиво, от талии немного ниже колен. Я в восторге, что этот неизящный наряд не есть самородное произведение вкуса моих землячек, а заимствован ими когда-то у соседок и употребляется только в немногих, смежных с Малороссией, местах. Достаточная женщина щеголяет иногда в синем или зеленом чугае и такой же юбке, фабричного сукна, обшитой лентою. Юбка бывает и ситцевая, особенно у девушек; полешук вовсе почти не употребляет фабричных изделий.

Поле обрабатывает полешук парою волов, иногда волом и коровой, а иногда даже коровой и лошадью, если у бедняка не более этих двух животных. Между работами женщин и мужчин проведена обычаем черта, которой не переступают ни те, ни другие. Женщина никогда не станет косить, пахать, возить, подавать снопы, веять, сеять и частью молотить, а мужчина не захочет копать огорода, брать льна, особенно жать; вязать снопы, при спешной работе, он иногда помогает. Зато собирание сена есть работа общая, и более праздник, нежели работа. Хлеб на Полесье складывается или в небольшие стоги (скирды), для чего устрояется под, то есть дощатый пол, на четырех столбиках, с деревянными кружками на верху каждого из них, для защиты стога от нашествия мышей, — или в озеродах, устройство которых следующее: Вкапывают в землю два высоких деревянных столба, укрепляют их с обеих сторон подпорками, вделывают в эти столбы сколько нужно деревянных перекладин — в таком одна от другой расстоянии, чтобы между ними мог увязнуть сноп, втискают между них сноп возле снопа так, чтобы колосья висели вниз, и снопы висят себе до востребования и сушатся, и зерно не боится ни мыши, ни моли, ни сырости. Капли дождевые скользят по колосьям, не касаясь почти зерна; для птицы нет уседа, движение свежего воздуха поддерживает свежесть зерна, не позволяя ему ни слишком пересохнуть, ни отсыреть. Не будь этот способ несколько громоздок, он был бы лучший способ сбереженья хлеба. Впрочем, в озеродах сберегают почти только рожь и овес, и то в местах малоземельных. Молотят полешуки по большей части сыромолотом, без овина. Хлеб с озерода не имеет в нем нужды. Во многих местах Полесья проса не молотят, а выжимают зерна его посредством трения босыми ногами его колосьев. От этой работы не освобождаются и дети. Зерновой хлеб, равно и картофель, во многих местах Полесья сберегают в земле, в ямах. Хлеб, собранный на боровой поляне, складывается в небольшие (около 5 копен) стожки, на 4-х, настолько высоких столбиках, чтобы не мог достать снопов дикий кабан. Впрочем вьюга, как бы желая услужить лакомке, иногда навеет сугроб снега возле стожка и кабан пробирается по нем к снопам и пожирает труды человека до тех пор, пока не поплатится за то своею жизнью. По дальности и неудобствам пути, боровой хлеб перевозится домой по большей части зимою.

Заниматься скотоводством на Полесье чрезвычайно удобно. Бесконечные луга, орошаемые реками, речками, озерами, притоками, доставляют скоту самую привольную жизнь, самую обильную и сочную пищу. Скотской падеж недавно только, и то очень редко, очень слабо начал проявляться в местах смежных с степями. От одного только врага и скотина полеская, и хозяин ее в постоянном опасении; это волк. Но и против этого врага там на стороже и собака, и человек. Первая грызется с волком за добро своего хозяина и днем и ночью; от меткой пули последнего редко улепетывает он без смерти, или увечья. Здесь невозможно исчислить даже всех способов, которыми истребляют полешуки этих врагов своих. Волкам полеским даже объявлена официальная, вечная война. В течении весны и лета, всякий почти воскресный день, идет против них гибельная для них охота — особенно, если проделки волков вызывают человека на эту оборонительно-наступательную войну. Зимою скот, так сказать, валяется в самом лучшем, самом душистом сене. Какой бы ни был неурожай на сено в других местах, у полешука так много сена, что он часто сжигает его весной, для очистки сенокоса, или позволяет скирдам сена истлевать на своем месте. Сбыт его в городах и местечках весьма незначителен и неудобен. Во многих местах Полесья, за зимний возище сена не дадут и 10 фунтов соли. Стоит ли из-за такой безделицы беспокоить и себя и скотину, — особенно, если ближайшее местечко верстах в 50 и далее от села? А подобные расстояния от мест, где бы мог полешук сбыть какой либо сельский продукт, весьма обыкновенны. Поэтому, у самого бедного полешука не найдете вы теперь 10 штук разного скота; а у многих его такое обилие, что хозяин затрудняется отсылать его на пашу в общую череду (гурт), а держит своего особого пастуха. О птицах и говорить нечего. Особенно много у полешука земноводных. Обилие воды и всего того, что находит в ней эта птица, делает ее огромною, жирною и чрезвычайно вкусною.

Во многих местах Полесья, особенно изобилующих черным вообще и дубовым в частности лесом, а следовательно и желудем, свиней не держат летом возле дома, а все стадо их угоняют, под конец весны, в лес. В своей новой, дикой и привольной жизни, среди всевозможных лакомств, какими изобилует для свиного желудка лесная и болотистая природа, — свиньи, в течении шести—семи месяцев, так расплодятся, подрастут, вытянутся, вылоснятся, разжиреют, одичают и окрепнуть, что не боятся нападения никаких врагов. В случае опасности, составят только плотное каре, меньших и слабейших поместят в его средину, обернутся к врагу рылами, свирепо ощетинятся, грозно щелкают острыми клыками, пена валится клубом из пасти их на землю, — и медведь и волк напрасно будут тратить свой труд и время на кавалерийские атаки. Свинья стойка, как англичанин, и маневры врагов ее всегда почти оканчиваются постыдным отступлением последних. Я сказал: всегда почти потому, что неопытный или слишком голодный волк иногда переходит от намерения к исполнению, и тогда, в несколько минут, от всей его особы остается лишь несколько мелких клочков. Подобное стадо свиней до того одичает в своей безлюдной жизни, что хозяева, узнав от соседей о месте кочевья своего стада пред наступающей зимою, с большим трудом, после долгих только ухаживаний и хитростей, заманят его домой. И это может сделать или сама хозяйка дома, или та женщина, которая ухаживала за свиньями, во время оседлой их жизни. Но и она потратит много хлеба, напрасно будет кричать несколько дней: «вец—вец, вешко вешко» (общая кличка на Полесье свиней), пока достигнет цели. Сначала свиньи, — словно предчувствуя, для чего так за ними ухаживают, — не хотят и смотреть на искусительницу. Как только она подойдет к ним для возобновления знакомства, они ощетинятся, чмыхнут и, подняв кверху свернутые кольцом хвостики, неуклюжими прыжками, ускачут в густоту леса. Но хозяйка не теряет надежды, она опять подходит к свиньям, сыплет из фартука какие-нибудь хлебные семена, а сама отступает на несколько шагов назад. Старейшие свиньи прислушиваются к приглашеньям женщины несколько уже доверчивей, как будто что то вспоминают, смотрят глупо на соблазнительницу, начинают хрюкать приветливей и даже подходят иногда старые знакомые к своей хозяйке и, когда она сделает поворот назад, следуют за нею, хрюкая и подбирая сыплемые ею на землю хлебные зерна, или бросаемые на нее ломти хлеба. Такою приманкой хозяйка приведет свиное стадо в самое село. Впрочем, бывает и то, что подобное приглашение свиней на родину повторяется напрасно несколько дней и переселение их домой совершается не без насилия. Сало и мясо подобных свиней чрезвычайно вкусно; оно получает букет дичи. Котлетка, или окорок из такого мяса — просто объеденье.

Пчеловодство ведется на Полесье довольно оригинально. Там нет пчельников возле дома, гумна, в саду, или в каком-нибудь, особо избранном для пчеловодства, месте. Изредка увидите вы в садике, уголке огорода, на липе, груше, или вязе возле дома, два-три улья. Кто занимается пчеловодством, тот раскинул свои ульи в лесу, на соснах, в местах, где больше вересу, так как цветок этого растения есть почти единственный, но за то весьма богатый источник, из котораго пчела полеская извлекает самую сладкую и душистую пищу для себя и для человека. Но в лесу ходит еще один страстный любитель меду, — враг страшный, смышленый и опасный для человека и пчел; это медоед или медведь. Нужно защитить от него улей с пчелами, и человек ухитряется следующим образом: В нескольких саженях (около 10) от земли вделывает в сосну две толстых перекладины и, деревянными гвоздями, в пол-аршина длиной, прикрепляет к ним пол, сложенный из двух—трех рядов толстых досок, длиною аршин около 5, так, чтобы медведь, взобравшись к этой палатке (называемой оденком), не мог достать края ее лапой. На сосну, защищенную такою палаткой пчеловод тянет, посредством простой машины, в виде огромного колеса, свой увесистый улей, или обрубок смолистой сосны, около полтора аршина в диаметре, 3 в вышину, с выдолбленным в средине помещением для пчел и меду. В таком улье будет весу пудов около 20. Ульев бывает два-три и более на одной сосне, защищенной от медведя палаткой. Улей окуривается вересом, окропляется составом из сыты, ароматных трав и цветов, утыкается снаружи вересом, а внутри, в известных местах, тоненькими перекладинами, — словом, квартира для дорогих гостей готова. Но эти гости не торопятся, не нагрянут в новый дом гурьбой, в беспорядке, а, когда приближается время выпускать рои, сперва посылают облеченных полным доверием квартирмистров (называемых на Полесье по(у-о)йской ⁽²⁾; они осматривают многие ульи, выбирают один из них, по своему вкусу и потребностям, потом ведут за собой всю семью, и она беспрекословно поселяется на новоселье, без всякого, в этот момент, участия и принуждения со стороны человека, и начинает свою работу, и эта работа, по большей части, идет весьма успешно; потому — что верес редко когда изменяет пчеле и человеку; а если он тощ, то пчела ищет себе добычи на липе, болотных цветах и других растениях. Правда, она в подобном случае делает далекие рекогносцировки, трудится от утра до ночи, но за то редко возвращается домой с пустыми лапками и желудком. Осенью, когда настанет срок отбирать дань у своих работниц-пчел, полешук отправляется с лезивом в бор. Лезиво есть плетенка из тонких сыромятных ремешков, похожая на крепкие двойные вожжи. К одному концу лезива приделана скамейка, на которой мог бы усесться человек, к другому крючок. Когда бортник (пчеловод) подойдет с этим орудием к сосне, или борти (это — отверстие, выдолбленное для пчел прямо в сосне), перекидывает тот конец лезива, что с крючком, чрез ближайшую крепкую ветвь, так, чтобы можно было этот конец лезива достать рукой. Потом человек садится на скамейку и тащит за другой конец лезива сам себя на сосну — до ветви, чрез которую перекинуто лезиво, или до оденка, или и выше его, смотря потому, где стоит улей, и откуда доступ к нему удобнее. Потом, укрепившись неподвижно на лезиве, посредством крючка и петли, или стоя на самом оденке, спускает на землю бичевку, или конец лезива, к которому мальчик привязывает зобеньку (коробку) для меду и зубел (дымящийся кусок сосны) ⁽³⁾, отдирает довжь (дверцы в улей), подкуривает пчел зублем и начинает свой дележ добычи с пчелами, — правда — своекорыстный, но не разбойничий, как это делают в других местах; потому — что всегда оставит для своих работниц столько меду, чтоб его стало для них на всю зиму. И без душегубства он получит, при хорошем урожае вереса, из одного улья 2—3 пуда меду. Не смотря на громадность улья, часто он до того бывает залит медом, что с трудом можно отдернуть довж; мед сочится сквозь ее щели, и бедные труженицы ночуют на поверхности улья. Но бывает и то, что косолапый бортник опередит настоящего хозяина улья. Хорошо еще, что это воровство обходится ему не всегда дешево: сделав чрезвычайное усилие чтобы сбросить на землю привязанный — большею частью — гужевкой к сосне улей, и не успев во время освободить глубоко запущенных в него когтей, — он сам бултыхнется на землю, с ульем в объятиях, с высоты 10 саженей, и тогда пчеловод возвращается домой почти без меду, за то с медвежьей кожей. Но, если только косолапый любитель меду доберется до улья благополучно, он, по большей части, вполне удовлетворит своему сластолюбию, в буквальном смысле этого слова. Промаха он не сделает, — он не полезет к тощему улью. Его опытность в деле пчеловодства, его обоняние, а особенно его глаза, всегда скажут ему: стоит ли карабкаться на сосну, преодолевать бесчисленные препятствия, подвергаться ужасным опасностям, или нет. Поэтому он делает осенью предварительно рекогносцировку всех известных ему ульев: подходит к сосне, на которой стоит улей, или ульи, становится на задние лапы, закрывает глаза от солнца передней, и долго и пристально смотрит на улей с пчелами. Если только медведь замурлычет с досадой, побредет, в раздумье, в чащу леса, — верный знак, что улей не стоит его хлопот, — в, нем нет меду. Но если медведь начнет облизываться, осматриваться молча, измерять пространство от улья до земли и обратно; будьте уверены, что улей полон меду, что медведь попробует удачи. Так и случилось. Вот медведь подходит к сосне, обнимает ее всеми четырьмя лапами, когтями передних быстро карабкается выше, задние только подвигает. Но вот голова его наткнулась на острее гвоздя палатки, медведь проворчал с досады и от ушиба, поднял голову и увидел между собой и лакомым блюдом крепкую преграду. Но медведь не унывает. Держась одной передней лапой за сосну, он старается ухватиться другою за край палатки; напрасное усилие! Тогда медведь, съежившись немного, крепко сжимает сосну всеми лапами, находит место в палатке, не защищенное гвоздями, или ломает один-другой, чтоб очистить плоскость хоть в пол-аршина, упирается что есть мочи своим широким лбом в палатку; палатка ветха, она затрещала, подалась; в сердце медведя блеснула надежда; он делает новое усилие, и голова его просунулась сквозь палатку. Тогда уже пчелы и мед погибли для человека: медвежья лапа в минуту развеет по воздуху цитадель человека. Но, если медведь не проломает палатки головой, он начинает грызть ее зубами. На этот раз труд его продолжительнее, но надежда на успех несколько вернее. Нужно только терпение, крепкая воля, постоянство, — и в несколько дней брешь в крепости будет проедена на столько, что в нее просовывается медвежья лапа, а эта лапа скоро уже покончит остальное, — для нее мало невозможного. Медведь бросает улей на землю и с торжеством победителя возвращается туда же и приступает к грабежу добычи. Но пусть еще не слишком предвкушает ее сладость: она достанется ему не дешево. Полмиллиона неприятелей, мелких, правда, но отчаянных, ядовитых, зубастых, ничтожных враздробь, но страшных в совокупности, вступают в смертельный бой с сильным земли. Десятками жужжат они в его ушах, наносят рану за раной в ноздри, в лапы, в веки, глаза, тысячами засели в его шерсть и визжат невыносимо; медведь беснуется, ворчит, ревет, порывисто обмахивается лапами; сотни врагов гибнут, защищая свое достояние, но тысячи налетают с новым ожесточением; герой выбился из сил, прибегает к хитрости, — летит к ближайшему ручью, или болоту, погружается в него минут на пять так, что только ноздри его торчат из воды и губит тысячи неприятелей. Повторив этот ловкий маневр несколько раз, медведь передавит и перетопит всех почти неприятелей своих, и тогда уже, отдохнув немного после битвы, с распухшим рылом, с такими же лапами, ушами и веками, начинает наслаждаться плодами своей победы. Но, если нет близко от поля битвы воды, медведь не скоро воспользуется пчелиными трудами, иногда даже вовсе отказывается от них, по крайней мере на несколько дней. Но и в эти немногие дни, пчелы, предвидя, что неприятель их возвратится, торопливо унесут имение свое в незанятый пчелами улей, или какое-нибудь отверстие в дереве. В последнем случае, они, в течении нескольких десятков лет, так умножат свою рабочую силу, свое богатство, что полешук, сваливший зимою подобное дерево на топливо, находит дупло дерева с верху до низу залитым медом. На дне дупла мед так бел, как сахар, так густ, что его нужно рубить топором. Впрочем, утешимся в настоящем случае тем, что палатка от медведя всегда устрояется так, что никакие усилия, никакого медведя, не одолеют новой палатки, и что только ветхость ея, откладыванье переделки ее с года — на год, вообще грех отлагательства и беспечности, столь гибельный для человека в делах его житейских и нравственных, дают медведю возможность воспользоваться оплошностью человека. Опытный медведь не полезет даже к улью, защищенному новою палаткой.

Много придумал полешук и других, более дешевых хитростей для защиты улья от медведя. Популярней из них следующие: прикрепляют к ветвям сосны, или ненадежной палатке доски, на расстоянии около двух аршин от сосны; а их концы досок слабо приколачивают к самой сосне. Добравшись до досок, медведь хватается за одну из них, доска отодвигается от сосны, и медведь оборвется и грохнется о землю, или повиснет между небом и землею. В таком положении он провисит иногда с час и делается мишенью для пули охотника. Другой способ: вколачивают в сосну десятка два ножиков — острием вверх; добравшись до ножиков и принимая их, вероятно, за сучки дерев, медведь берется за один из них и получает рану, он сердито хватается за другой, — новая рана. Переранив обе передние, а иногда и задние лапы, медведь торопливо опускается, а иногда и бултыхнется с высоты 5—6 саженей на землю.

* * *