Иванъ Эремичъ

ОЧЕРКИ БѢЛОРУССКОГО ПОЛѢСЬЯ

Адаптация к современному русскому языку,
оглавление и вступление:
© А.В.Королёв.

ЧАСТЬ 3.

[Книга 10 Вестника Западной России за 1867 г., стр. 1 — 20]

Не смотря на энергичную ревность белорусских архипастырей об уничтожении всего неправославного в их пастве, все еще и доселе кое-где на Полесье поражают внимание наблюдателя некоторые прибавления к обрядности церковной и богослужению. Наросты эти, в большинстве, носят на себе печать униатского происхождения и существование их не столько объясняется и поддерживается подражанием ничтожной практике сошедших давно со сцены униатских священников, сколько богослужебными книгами издания львовского, луцкого и почаевского, эпохи унии. Употребление подобных книг строго воспрещается епархияльным начальством, — при всем том они еще пользуются инде некоторым авторитетом и доселе — тем более, что некоторые требники униатские не только предлагают обряд «на всяку потребу житейску», но и приспособлены к суеверию простолюдина. Не малым подспорьем живучести таких требников служит и то обстоятельство, что они имеются уже в наличности, тогда как приобретение книг богослужебных киевской и московской печати, при их ненормально-высокой цене и при невообразимой бедности большинства полеских церквей, слишком превышает средства сих последних. Оттого эти книги в ходу почти только в тех бедных, прежде униатских приходах, которые затеряны между лесами и болотами, в которые не скоро проникает благое нововведение, и в которых долго и упорно живет всякая старина, как бы негодна она ни была. Трудно и почти невозможно блюстителям православия видеть и искоренять тут все прившедшее к нему от нечистых источников. А если-б они что либо заметили в этом роде и передали свое замечание священнику, он — волей неволей — должен принят его только к сведению, но не исполнению. Выбрось он только из известной обрядности что-либо рельефное, к чему так присмотрелись передовые его прихожане, что так сильно действует на их чувства и воображение, считается ими такою существенною частью обряда или таинства, — и его сочтут неправославным. Не помяни только он во время сугубой эктении на литургии двунадесятых праздников, имен хозяев села, и он навлечет на себя их негодование (30). Не соверши он после литургии в храмовой праздник троекратного обхождения вокруг церкви, и для полешука праздник будет — не праздник. Запрети он положить соль в уши крещаемого младенца, погрузи его в воду при крещении, а не облей водою, не прорежь собственноручно отверстия на голову младенца в куске полотна, которое, после облития водой, надевается на крещенного вместо рубашки, и не спрячь отрезанного клочка полотна в ящик, в котором, вместе с другими такими же клочками хранятся: св. миро, елей, волоса младенца и ножницы, — и иной простолюдин будут считать свое дитя неокрещенным. Не свяжи он рук брачующихся платком, не заставь их произнести клятву в супружеской верности „аж до смерти", и полешук почтет брак недействительным. Не благословляй он освященной воды зажженною свечкой, не дуй на нее крестообразно при словах: „освяти воду сию Духом Твоим Святым," — и вода, по мнению его, не будет освящена. Не позволь он в ином приходе, после заутрени в великий четверг, пропеть своим прихожанам канту, в которой описываются страдания Спасителя (31), — и они произведут ропот. Заметь он и вели выбросить из гроба покойника штоф водки, трубку (ее курят на Полесье дети даже и бабы) и другие предметы, любимые им при жизни, прикажи положить его без шапки, — на столе а не на лавке, — (32) и он потеряет доверие родных покойника, и в селе назовут его жестоким, беспокойным нарушителем старины и своевольным нововводителем чуждых народу обычаев. Не запечатай священник могилы, — не положи, то есть, по четырем краям ее четырех крестов заступом, и народ тут же закричит; „что ты делаешь! ведь покойник станет выходить ночью из могилы"! Явись он к больному (особенно ночью) со святыми Дарами без колокольчика, — и его встретят вопросом: „што ты, панотче, вкрав Бога?" Не звони он в такой же колокольчик при совершении преждеосвященной литургии, и народ не станет, в известные моменты богослужения, коленопреклоняться, многие начнут перешептываться. Не освяти он на светлый праздник, вместе с яствами, вяленой щуки, которыми бабы думают лечить самые упорные лихорадки,— пули и пороху, которыми охотник намерен застрелит дьявола, — и его назовут вольнодумцем. Не позволь он пролазить под обносимой храмовой иконой, во время троекратного обхождения вокруг церкви, больным, и его сочтут, главною причиною продолжения болезней человеческих (33) и проч. . .

В некоторых селах полеских священники не ходят пред Рождеством и Воскресеньем Христовым по домам прихожан для молитвословия, а читают обычную покаянную молитву у себя дома. Для выслушания этой молитвы, являются к нему в последний день поста от всякого дома представители, или точнее — представительницы, так как за молитвою посылаются старушки, или несовершеннолетние девушки, как менее занятые домашнею работой вообще и предпраздничной суетой в частности. Когда соберутся все пришедшие за молитвой (принятое выражение), священник начинает обычную молитву и когда скажет: „рабов твоих сих" (34), ближайшая к священнику выступает из толпы на один шаг вперед и перечисляет имена жильцов дома, которого она представительница, — переходя по порядку от старшего к меньшему, и по большей части забывая себя, а священник повторяет эти имена, на половину искажаемые своеобразными переделками и сокращениями (35), по надлежащему. На смену первой, получившей молитву, выступает вторая и так далее — до последней. Когда все прихожане будут помянуты, священник оканчивает молитву, делает обычный отпуст, посланные за молитвой прилагаются ко кресту, получают благословение священника и, отблагодарив его за молитву миской какой-либо муки, разносят молитву по домам. Кто побогаче и многосемейнее, тот кладет поверх муки кусок свиного сала или колбасу, — 10 яиц — пред Пасхой.

Странный способ получения заочной молитвы, посредством уполномочения на то других, установился, вероятно, от того, что народ считает эту молитву разрешающею от поста и думает, что только после нее можно есть скоромное и, не находя более удобного способа для выслушания ее вдруг всем (особенно находящимся в отлучке или занятым работой), в последний день поста, хочет выслушать ее хоть посредством уполномоченных, — думая заменить отсутствующих поминанием имен их при молитве. Есть основание думать, что подобное толкование этой молитвы, легкий и странный способ преподания ее вдруг всем прихожанам и благодарность за получение молитвы, обязаны своим бытием лени и корыстолюбию некоторых униатских священников. По униатским требникам, молитва эта должна быт читаема „исповедавшим согрешения своя и к причастью божественных тайн готовящимся" — и, конечно, в церкви. Но в церкви не совсем было удобно взимать такое приношение, каким обложено чтение покаянной молитвы, — и вот придуман способ рассылки и разноски молитвы по домам, удовлетворяющий в одно и тоже время и лени, и корыстолюбию, хоть и нисколько не соответствующий назначению молитвы.

Во многих полеских приходах доселе уцелели остатки или признаки церковных братств. Я назвал их остатками потому, что в них осталась одна тень тех братств, которые составляли некогда такой крепкий оплот против напора враждебной нашей вере и народности пропаганды, такую важную поддержку внутренней и внешней стороны православия. Теперь обязанности братчиков до того сократились, что ограничиваются почти одним устройством церемониала храмовых праздников, — проготовлением к этим дням питного меду, продаваемого в пользу церкви, изделием громадной свечи к храмовой иконе и стоянием в два ряда посередине церкви, с зажженными свечами и обращенными друг к другу лицами братчикав, во время полиелее, чтения евангелия на утрени и литургии. Вновь открываемые, в последнее время, братства несколько расширили программу своих действий: они имеют в виду поддержку благосостояния церковного, поднятие нравственности и уничтожения пролетариата в приходе. —

Стоит обратить внимание и на те увеселения, кушанья и пиршества, которые полешук считает едва ли не существенными принадлежностями известных дней и праздников.

Во время рождественских святок, полеское простолюдье чрезвычайно любит разнообразить свои забавы. Тогда как в иных местах простолюдин проводит эти святки в питейных домах, в отвратительных оргиях и пьянстве, полешук предается удовольствиям невинным, порою не чуждым религиозного направления. Самое популярное из таких удовольствий есть колядованье. Собираются партиями мальчики, девушки, женщины, парни, а иногда пожилые люди — и каждая партия порознь подходит под окна священника, или так себе именитого или близкого по родственным, к некоторым колядующим, отношениям селянина и поет песню. Песни эти часто приспособлены к событию, воспоминаемому церковью. Но еще чаще слышатся такие песни, содержанием которых бывает какое-нибудь благожелание хозяевам дома, лесть сынку их или дочери, называемых обыкновенно по имени. Либретто таких песен весьма разнообразно и по большей части заимствуется от подобия или примера. В некоторых старинных песнях попадаются слова: коляда, колядки, колядую (36), от чего, без сомнения, и самое распевание песень получило название колядованья. — Певцам, по своей молодости не заслуживающим особенного уважения, хозяин закричит только сквозь отодвинутую по стене оконную раму: „дзяковаць вам" (благодарим вас), подаст какую-нибудь медную монету; или пять-шесть горячих, пекущихся в это время, блинков, или паленичку (небольшой ситный хлебец), и певцы, гурьбой, смеясь и крича, убегают и чрез несколько минут резкие голоса их раздаются уже под окнами другого дома. Если же хор будет состоять из людей пожилых, хозяин просит их до господы (в избу), приглашает садиться и угощает их водкой, колбасой, блинами, а иногда и холодным из свиной головы и ног. В прекрасный зимний вечер, по всему селу, чуть не до полуночи, раздаются то близкие, то едва долетающие до вас звуки этих песен. Они сообщают своего рода жизнь и движение тихому захолустью и некоторую торжественность и усладу самому празднику; они приятно поражают внимание непривычного к ним гостя, а для туземцев составляют такую эпоху веселья и счастья, которыми они преднаслаждаются несколько недель и сладко потом вспоминают несколько месяцев.

В городах, местечках и даже селах побогаче и многолюднее не всегда довольствуются в рождественские святки этими вокальными наслаждениями. Там вкус уже изысканнее, идее праздничных удовольствий разнообразней и прихотливее, там ищут в святочном развлечении чего то более сценического, эффектного. Этому желанию удовлетворяет так называемый вертеп. Это — что то в роде небольшого подвижного балагана кукольных комедий, или большой ящик, который несут, в сопровождении хозяина, два человека. Как только вход вертепу дозволен, компаньон хозяина вертепа, или сам хозяин начинает играть на самоделковой скрипке пьесу, приспособленную к представлению. Свет в вертеп падает на сцену сверху. На дне вертепа, — покрытом мехом кошки или зайца, поделаны сквозные дорожки, для появления на сцене и приведения в движение действующих кукол, посредством приделанных к ногам их или туловищу проволок. Вот отворились дверцы вертепа. Вот головки детей прильнули к его отверстию; вот они в ужасе отпрянули назад; по сцене, шипя и изгибаясь, промчался страшный змей. Вот, после минутного антракта, выбегает с двух противоположных сторон еврейская чета и начинает кружиться и ломаться в пляске, под звуки и либретто, приспособленные ко вкусу, или точнее — безвкусию хозяина вертепа и публики; последняя в неописанном восторге, выражаемом дружным хохотом. Новый антракт — и новое явление. На каком-то четвероногом животном едет женщина с младенцем на руках, позади идет старый человек. Вероятно, это олицетворено бегство в Египет Божией Матери с младенцем Иисусом и обручником Иосифом, от жестокости Ирода. А вот и сам детоубийца — Ирод. Едва только святая группа сокрылась из виду, как на картонном престоле воссело какое-то чучело, и ну важничать, стучать ногами, размахивать руками. Это Ирод. Начинается избиение младенцев, напрасные мольбы и плачь Рахили. Сцена покрыта грудами окровавленных малюток. Но не долго изверг злоупотреблял своею властью: на сцену выбежала смерть с косою. Тиран затрясся, умоляет о пощаде. Не тут-то было! Не даром артист прошипел: „от смерцы не уцекцы" (от смерти не уйдешь), — махнула коса, и голова Ирода покатилась на пол. Откуда — ни возьмись пара бесов, с хвостами, рогами, когтями, — как следует быть истинным бесам, — и потащили один голову, другой туловище Ирода крючьями во ад. Публика затаила дыхание от ужаса. Чтобы рассеять тяжелое впечатление зрителей, изобретательный артист потешает их чем-нибудь игривым, иногда даже вульгарным и дверца в вертеп захлопывается. Впрочем, репертуар вертепный, чаще всего вращаясь около указанных мною сюжетов, разнообразится, смотря по вкусу и познаниям дирекции. На сцене его являются и танцующие крестьяне, и тщеславный евангельский богач, которого постигает участь Ирода, и танцующий медведь, с неизменным своим дядькою цыганом и проч.

С хозяином вертепа нельзя уже так дешево рассчитаться, как с уличными певцами: он брезгает гривенником и метит на четвертак и даже полтинник. Он столько израсходовал разного уличного тряпья на костюмировку кукол, таланта и познаний на постановку пьес, столько потратил досуга на изделие ящика, на репетиции, он должен еще поделиться выручкой с своими сотрудниками.

Кроме вертепа, часто еще по улицам полеским ходит и звезда. К длинному (около 6 аршин) шесту прикрепляется огромная подвижная звезда из промасленной бумаги. Посредине ее нарисовано солнце, в виде человеческой физиономии, на каждом из углов звезды изображена головка ангела, окаймленная двумя или более крылышками. Посредством блока и бечевки, звезда приводится в движение около своей оси, так впрочем, чтобы горящая внутри ее свеча оставалась неподвижною. Такая звезда есть символ звезды, путеводившей восточных волхвов к вертепу предвечного Младенца вифлеемского. На это ее символическое значение наводит и тот гимн, пение которого почти постоянно сопровождает движения звезды.

Вот несколько отрывков из этого гимна:

Видит Бог, видит Творец, же (потому что) мир погибает.

Архангела Гавриила в Назарет посылает.

Благавествуй Назарете,

Слава стала во вертепе.

От Персиды шедше трие цари,

Принесоша Христу дары.

........

........

Звезда ясна возсияла,

Трем царем путь показала и проч.

По содержанию и довольно-чистому славянскому языку, видно, что гимн этот обязан бытием своим какому-нибудь толковому дьячку, а может быть даже и ниите старой киевской академии. И теперь чаще всего звезда выходит со двора причетнического, считается как бы церковным предметом и по большей части является под окнами жителей того прихода, к которому принадлежит хозяин звезды. Встреча звезды со звездой в чужом приходе не всегда проходит благополучно, как для звезды, так и для ее вожатых: первая иногда выходит из этого столкновения без одного — двух углов, а последние с ушибами. Особенно это возможно, когда звезду устрояют братчики известной церкви, угощаемые от более зажиточных хозяев, путешествующие в значительной массе, а иногда и в веселом расположении духа. Когда звезда устрояется братством, выручка от хождения со звездой целиком поступает в скриню (сундук) братскую.

Кроме вокальных и сценических наслаждений, на Полесье забавляются во время святок и чем-то похожим на маскарадные представления. Впрочем, эта маскировка не простирает своей интриги и затеи далее бедного сходства с некоторыми животными. Козел, медведь, изредка журавль, — вот исключительные счастливцы, на подражании которым истощается маскарадное искусство полешука. И эти бедные роли выполняются весьма незатейливо: вывернутый на изнанку тулуп, — вот и весь маскарадный костюм для копировки всякого животного; нехитрый речитатив, к которому приспособлены прыжки и кувырканье животного, — вот и все исполнение. Сюжет речитатива, — особенно в козлином, самом популярном маскарадном представлении, — приспособлен к земледелию и, так как он не имеет прямого отношения к празднику Рождества Христова, то чаще забавляет публику на новый год или точнее — накануне его, в так называемую богатую куцью или щодрый вечор.

Некоторые относятся слишком ригористически ко всем этим святочным забавам белорусского простолюдья, но, по моему мнению, ригоризм этот достоин лучшей участи. Правда, в этих забавах проглядывает кое-что не совсем православное, даже не христианское: вертеп, а может быть и звезда (37); сочинены латинянами, любящими религиозную аффектацию; колядованье, во время которого слышится в некоторых песнях часто повторяемое слово коляда, конечно, есть глухое эхо календ январских (38), не заглушенное ни пространством, ни временем; но такой инициативы народ решительно и не подозревает, а наводить его на исторический смысл и происхождение этих забав, по меньшей мере было бы не благоразумно, а сокращать и без того редкие радости убитого доселе горем белорусского простолюды — было бы по меньшей мере безжалостно. Пусть их лучше поют под окном песни, ходят С вертепом, особенно со звездой, копируют журавля, чем затевают разные оргии возле распивочных заведений, в которых многие любители трехпробного подготовляются, в буквальном смысле, «на вынос.» Желалось бы только, чтобы в вертепе было меньше смеси библейского с вульгарным, да в колядованьи больше религиозного элемента. Ходящим со звездой можно только посоветовать, чтоб они не заходили в дома для угощения, а угостились бы лучше у кого-либо из участвующих в хождении со звездой лиц, по окончании его.

Не только увеселения, но и некоторые яства считаются на Полесье принадлежностью известных праздников. Колбаса в рождественские святки, поросенок на светлый праздник, сорок печеных лепешек или жаворонков в день сорока мучеников, кутья в сочельники Рождества Христова, нового года и Крещения Господня, составляют неизбежные и как бы священные блюда полеского простолюды.

Комментарии Ивана Эремича.

(30) В некоторых полеских приходах в это время производится на левом клиросе продажа просфор. Что то похожее происходило при богослужении в первых веках христианства. (вернуться)

(31) Из этой канты память моя сберегла лишь следующие стихи:

В четверток вечеру бывшу

Совет жидом сотворившу.

Што мне дасце (дадите, говорит иуда) продам иого,

Бо (потому что) я есмь ученик иого,

Мовили (сказали — евреи) сребники дамо,

Туольки (только) ты нам продай иого и проч. (вернуться)

(32) Обрадованная смертью злого мужа, жена, вместо обычных причитаний, так пела и подплясывала:

„Жив быв не любила

И умер не тужила

Ина на лавце лежиць

Я не буду тужиц". (вернуться)

(33) Некоторые из этих наростов и суеверий, благодаря просвещенной и энергичной ревности молодых пастырей сельских, начитают стушевываться. Дай Бог! (вернуться)

(34) В некоторых требниках униатских стоит тут выражение: „имя рек," положившее, быть может, инициативу этого странного обряда. (вернуться)

(35) При подобном исчислении имен священник бывает поставляем в затруднительное положение теми qui pro quo, которые он слышит. Кроме обыкновенных искажений имен (например, Хвеско, вместо Феодосий, Васко, вместо Василий и мн. др.), девочки называют своих родных теми прозваниями, которые выражают родственные их отношения: бацко, маци, дзядзко, швагер и проч. Они иногда решительно не знают, как называются их родные, и не помоги им и священнику в настоящем затруднении чужие старушки, не знай священник сам, как зовут этих: отца, мать, дядю, свояка, и проч., он должен или справляться по клировой ведомости или послать за более сведущим представителем или же прекратить исчисление имен. (вернуться)

(36) В одной, напр., колядке поется: Я колядкую, — Ковбасу чую и проч. Есть целые песни, оканчивающиеся припевом: Коляда. (вернуться)

(37) В Литве и на Жмуди звезда не имеет подобия звезды, а похожа более на фонарь, в котором, сквозь стекло, виднеется изображение трех волхвов, поклоняющихся и приносящих свои дары Младенцу вифлеемскому. Оттого там и ходят со звездой на "тшех крули", в праздник, то есть, Крещения Господня, а с вертепом — в праздник Рождества Христова. (вернуться)

(38) Истор. Карамз. Т. 1, стр. 104. С.П.Б. изд. 1830 г. (вернуться)

* * *