Г. Койфман

ШЕПЕТИНСКИЙ
Яков Исаакович 
 

Воспоминания ветеранов Великой Отечественной Войны
 

 

© Сайт «Я помню»
2008

 

 

Смотри также: О событиях в Коссове Полесском, в 1942 году. Подборка статей

Яков Шепетинский (Я.Ш.) — Родился в 1920 году в городе Слониме, в Восточной Польше. В 1939 году окончил еврейскую гимназию. После прихода в Западаную Белоруссию частей Красной Армии, я уехал во Львов, где поступил в институт, но через полгода мне пришлось оставить учебу и вернуться в Слоним, надо было помогать родителям.В нашей семье было шестеро детей: сестра Рая, я, и младшие братья — Герц 1922 г.р., Реувен 1924 г.р., Ури 1937 г.р., и Эхиэль 1932 г.р..

Отец тогда сказал: «Надо помочь семье. Станешь профессором через несколько лет.У нас открываются трехмесячные курсы бухгалтеров. Профессия нужная, и хорошо оплачиваемая...». Я окончил эти курсы с отличием, и был направлен на работу в город Белосток, в артель «Единение». В Белостоке познакомился с красивой голубоглазой девушкой по имени Эстер. Она была родом из Ломжи, и мы уже собирались пожениться . Я работал в артели старшим бухгалтером, помогал родителям. Любил и был любимым, и считал себя счастливым человеком.

Г.К. — А как в 1939 году Вы отнеслись к приходу Советской власти и Красной Армии в Западную Белоруссию?

Я.Ш. — Мы считали красноармейцев нашими спасителями. Начиная с 1938 года, после Мюнхенской конференции и раздела Чехословакии, в котором и Польша приняла свое участие, отношение польских властей к евреям резко ухудшилось. А когда мы слышали по радио речи Геббельса, а позже прочли и узнали, что пишет Гитлер в своей книге «Майн Кампф», то волосы становились дыбом от всего услышанного и прочитанного.Мы чувствовали себя заложниками, заранее приговоренными к смерти.

Советская граница был для нас закрыта, Запад евреев не принимал, а уехать в Палестину было почти невозможно. Английские власти фактически прекратили выдачу сертификатов, дающих право на въезд в Палестину, находившуюся под британским протекторатом. Выбраться из Польши могли только отдельные богатые семьи.И когда 1-го сентября началось немецкое вторжение в Польшу, а 17-го сентября уже пала Варшава, то наше настроение было жутким... 19-го сентября немцы вышли к Бугу, заняли Брест-Литовск, а это всего 200 километров от нашего города. Город и так был забит беженцами с западной части Польши. Поднялась паника, но бежать было некуда.

И когда в 3-00 ночи нас разбудил гул танковых моторов, то мы подумали — это немцы.Но по улице шла колонна советских танков, мы высыпали наружу и ликовали.А потом, нескончаемым потоком, с песнями, через город пошли колонны красноармейских стрелковых частей. Нашей радости не было предела. Ждали немцев — а пришла родная Красная Армия. Мы автоматически стали советскими гражданами.

Г.К. — Как для Вас началась война?

Я.Ш. — В ночь на 22-е июня, где-то около трех часов, сильные взрывы раздались прямо рядом с трехэтажным домом, в котором я снимал комнатку у родных. Моментально вылетели все оконные стекла. Дом сотрясался от близких разрывов. Все жильцы, полуголые, выскочили во двор, кругом крики, плач детей. Минут через десять взрывы прекратились. Это бомбили железнодорожную станцию, расположенную всего в двухстах метрах от нашего дома. Но после короткого перерыва бомбежка станции и окрестностей возобновилась, и только в пять утра наступила долгая передышка. У меня не было никаких сомнений, что началась война, но наш сосед, капитан Красной Армии, кричал: — «Не разводить панику! Отставить разговочики! Это маневры!»... Какие маневры, если на и улице и на станции на земле уже лежали десятки убитых и раненых.... Утром побежал в военкомат, я же был допризывник. В Белостоке уже царил полный хаос, народ грабил склады и магазины. В военкомате на доске висел большой лист бумаги, на котором карандашом было написано: — «Всем допризывникам эвакуироваться самостоятельно на Восток». Вот такие вам... «маневры». Я пошел к Эстер, стал уговаривать ее немедленно уезжать со мной в Слоним, к моим родителям, а это все же 200 километров восточнее от Белостока. Она ответила: — «Ты поезжай первым. Я только заберу своих и мы к тебе приедем». Вернулся в дом тети Цили, говорю ей: — «Надо уходить», но тетя колебалась: — «Яша , ты сам поезжай. Может еще все уладится. По радио ничего о войне не говорят».

Но в 12-00 нам пришлось услышать обращение Молотова к советскому народу, и развеялись наши последние иллюзии. Выбраться из Белостока на поезде было невозможно, станция была полностью разбита. Взял свой вещмешок, документы в карманы, и пошел к шоссе на восток. Мимо проносились, одна за другой, машины: — «полуторки», груженные мебелью и барахлом, и на узлах в кузове сидели члены семей.

Я пытался взобраться в кузов, но меня били по рукам, орали: — «Куда прешь!». Остановилась наудачу одна «полуторка», в кабине — мужчина за рулем и дети, а в кузове две женщины с грудой вещей. Я стал просить: — «Девочки, возьмите меня, пригожусь в дороге, мало ли что!». И не дожидаясь ответа, вскарабкался наверх. Поехали на восток.

А на дорогах — неописуемый бардак. Воинские части, идущие в разных направлениях, пехота почему-то шла на восток, а артиллеристы нам навстречу, на запад. К вечеру добрались до Волковыска, весь город был в огне. Мы объехали его, и к утру я оказался в Слониме. Пришел домой, обнял своих родных. Отец сказал: — «Сынок, правильно сделал, что приехал. В это тяжелое время вся семья должна быть вместе».

23-го июня я вышел в город, встретиться со старыми друзьями. Все они были уверены, что Красная Армия остановит и разгромит немцев. Вернулся домой и узнал, что отец уже все решил, и что наша семья, завтра, любым путем уходит на восток, поскольку оставаться в Слониме нам нельзя. Я не хотел уезжать, я должен был дождаться Эстер. Отец пришел с железнодорожной станции, и сказал, что из Слонима выехать по железной дороге шансов мало, надо добраться до Барановичей, там узловая станция, и по слухам, оттуда можно быстрее выбраться на восток. Вечером у знакомых крестьян отец достал подводу с лошадкой, на нее мы погрузили наши пожитки, взяли все необходимое, и думали утром направиться в путь. Но нашим планам не суждено было осуществиться. Евреи составляли 75% от общего населения города Слонима, и почти никто из них не успел уйти на восток, слишком внезапно немцы ворвались в город.

Г.К. — Когда немцы зашли в Слоним?

Я.Ш. — 24-го июня, на рассвете. Мы проснулись от выстрелов и взрывов снарядов.Не прошло и часа, как по улицам города проехали немецкие передовые части.

Мы быстро разгрузили подводу, отпустили лошадку — сама дойдет домой. Мы сразу почувствовали, насколько опасным стало наше положение, но ничего сделать уже не могли. Собрались в одной комнате, вещи кучей лежали на полу. Надеялись, что красноармейцы контратакуют и отобьют город, но этого не произошло...

А через день состоялась наша первая встреча с немцами. В дом зашел офицер в сопровождении двух солдат. Он приказал нам раскрыть все чемоданы, и немцы начали обыск. Вдруг немец спросил: — «Вы, действительно, евреи? Мы даже не представляли, что евреи здесь такие бедные». И когда немцы, набрав вещи, стали уходить, отец сказал офицеру: — «Почему, вы, нас, бедных людей, грабите?, оставьте наше добро», на что немец , с удивлением смотря на моего отца, ответил: — «Вы же евреи. Вам скоро это все уже не понадобится». Тогда мы не поняли значения этих слов.

Через несколько дней нас разбудил гул самолетов и взрывы бомб. Мы обрадовались, подумав, что возвращаются наши войска и нас скоро освободят. Оказалось, что это немецкие самолеты бомбят высотки рядом с городом, преследуя какое-то красноармейское подразделение, прорывающееся к своим. Завязался бой с окруженцами и в самом городе, но силы были неравные, и большинство красноармейцев погибло. Несколько дней труы лежли на улицах, и только потом немцы разрешили захоронить тела убитых солдат и гражданских. Стали выгонять из домов мужчин-евреев собирать эти трупы. Ужасный запах трупного разложения и количество убитых — потрясли нас...

Г.К. — Когда в Слониме было организовано гетто?

Я.Ш. — Уже в первой декаде июля в городе появилась немецкая власть во всех ее проявлениях: военный комендант, гебитскомиссариат, СД, гестапо, жандармерия, местная полиция, и так далее. Они начали управлять городом. Сначала в комендатуру привели одиннадцать знатных евреев — горожан, среди них была одна женщина. Комендант им заявил: — «С сегоднешнего дня, вы — юденрат, будете управлять вашим населением. Мы подготовим приказы, отпечатанные на польском, русском, и немецком языках, и ваша задача — чтобы эти приказы были расклеены по городу. Кто не выполнит эти приказы — будет строго наказан. Подготовьте щиты для вывески приказов во всех видных местах, для этой работы назначьте людей, и они получат в комендатуре пропуска для свободного передвижения по городу...

Приказ первый — пункт А — Оружие сдать...Пункт Б — радиоприемники сдать.Пункт В — Запрещено разводить голубей, уже имеющихся — уничтожить...

С пунктом «В» у многих была проблема, почти в каждой семье были маленькие ламповые приемники, и чтобы их сдать и получить об этом соответствующую справку, пришлось отстоять в очереди много часов. Приказ второй — Контрибуция.

Юденрату было приказано в течение двух суток собрать с еврейского населения 350 килограмм золота. Помню, как сейчас, как к нам вошли двое юношей и девушка со списком жителей улицы и сказали следующие слова: — «Дорогие! Надо собрать и отдать им золото, пусть они будут прокляты и подавятся этим золотом!». Наша семья была бедной, но родители сняли с рук свои обручальные кольца, а мама вспомнила, что у нее спрятана цепочка с кулоном, стала ее искать, нашла, и с радостью сдала сборщикам. Пришедшие аккуратно все записали и пошли в следующий дом. Мама была счастлива, она думала, — все, теперь нас не тронут, можно жить спокойно. На следующее утро все собранное золото сдали коменданту. Он вызвал юденрат в полном составе, всех одиннадцать евреев построили напротив комендатуры и публично расстреляли. Каждый получил пулю в затылок... Молниеносно эта страшная весть разнеслась по городу. Комендант объявил, что это наказание за то, что не все золото было собрано... Вызвали новых одиннадцать человек, и их назанчили «новым юденратом» . И снова «бригады сборщиков» пошли по домам, собрали еще какое-то количество золота. И тут люди стали обвинять других, как — будто те, кто сразу не сдал ценности, лично виновны в ужасном расстреле «старого юденрата». Начались взаимные упреки, обвинения и даже ... ненависть. Кстати, подобную практику немцы повторяли во всех еврейских городах и местечках, исключения не было. Каждый день комендантом издавались новые приказы, которые вывешивались на « Доске Почета». Один из них гласил следующее: — «С завтрашнего дня все население еврейского происхождения при появлении на улицах города должно иметь на спине и на груди с левой стороны желтую звезду Давида. С завтрашнего дня евреям запрещено ходить по тротуарам, разрешается передвигаться только по мостовой, как скотине»... И ведь все , что происходило с нами, было для нас не новым. О всем этом мы уже слышали, еще до войны, от евреев — беженцев из Польши, которые нам говорили, готовьтесь к страшному, и вам скоро предстоит пройти через этот кошмар.... Немцы давили постепенно, издевались над нашим человеческим достоинством, мол, вы не люди, вы не принадлежите к роду человеческому, вы — скот... Эта оголтелая антиеврейская пропаганда, повторяемая ежечасно на словах и в действии давала страшные результаты. Многие бывшие соседи и знакомые, поляки и белорусы, шарахались от нас в стороны, и сами ничуть не колебались и не мучились совестью, когда им представлялась возможность унизить, избить или ограбить еврея. А прошло еще совсем немного времени, и они стали помогать немцам убивать нас...

Об одном таком «бывшем друге» я вам расскажу. Когда я учился в еврейской гимназии, то играл за футбольную команду, составленную из евреев- гимназистов, и все свободное время проводил на городском стадионе. Там был один огражденный участок, где разместился теннисный клуб и куда пускали только по пропускам. Евреям вход туда был воспрещен. Среди теннисистов был мой одногодка, ученик польской государственной гимназии, по имени Стасек. С ним мы подружились, и он, узнав о моем страстном желании играть в теннис, даже специально приходил за час до открытия корта, пускал меня внутрь, и я мог тренироваться «со стенкой». Его семья приехала к нам в Слоним из Центральной Польши, из города Ополе. Его отец был экономистом, и в нашем городе работал в финансовом отделе, и семья Стасека жила в небольшом особняке. Я побывал у них в гостях, а потом Стасек часто приходил к нам домой, и я ему постоянно помогал с уроками.

В сентябре 1939 года семья Стасека исчезла из Слонима, и куда они уехали — никто не знал. И, вот, иду я жарким июльским днем по мостовой, как и предписывалось евреям немецким приказом, слышу оскорбительные реплики от местных в свой адрес, и вдруг вижу, как по тротуару, идет Стасек, живой и здоровый. Я обрадовался, остановился и произнес: — «Добрый день, Стасек». Услышав мое приветствие, он, покраснев от злобы, громко крикнул: — «Ты, паршивая жидовская морда! Если еще раз обратишься ко мне, то не немцы, а я сам тебя, своими руками удавлю!». Меня, будто молнией ударило, такого от бывшего друга я не ожидал... Но непредсказуема судьба человеческая...

Однажды отец послал меня в другую часть гетто, взять у знакомого пилу.Уже возвращался по улочкам, забитыми людьми, как краем глаза заметил знакомый силуэт. «Не может быть! Вот нечистая сила!» — шепнул я сам себе. Ко мне навстречу бросился бегом парень, обнял меня и громко зарыдал, не в силах вымолвить слово.Это был Стасек... Я спросил его: — «Что ты тут делаешь?! Это место не для тебя!».Прошло несколько минут, пока он немного успокоился. Отошли, сели на завалинку у старого дома, и Стасек начал быстро говорить. Он рыдал, когда рассказывал, что с ним произошло. Его дядя, родной брат отца, приехал в наш город в начале августа 1941 года и сразу пошел в немецкую комендатуру. Он донес, что девичья фамилия матери Стасека — Померанц, и что она — урожденная еврейка. Комендант, знавший семью Стасека лично, сначала не поверил этому известию. Но после допроса отца и очной ставки с его братом, комендант предложил: или отец разводится с женой, или, — всей семьей в гетто.Отец Стасека развелся, другого выхода у него не было, а Стасека с матерью сразу бросили в гетто... Это была наша последняя встреча. 14-го ноября 1941 года, во время первой крупной акции уничтожения, Стасек с матерью были расстреляны немцами...

Г.К. — Когда в Слониме произошел первый расстрел евреев?

Я.Ш. — Примерно 12-13-го июля через громкоговорители был передан приказ: — «Всем мужчинам-евреям, начиная с возраста 16 лет, запрещено ночевать дома. На ночлег собираться в синагогах, клубах и в Народном доме (бывший городской театр). Кого из мужчин найдут дома — вся семья подлежит наказанию». Риск для нас был большой — но что поделаешь... Отец, брат Герц и я, ночевали в Большой синагоге, что почти в центре города. Теснота неописуемая, ни сесть, ни лечь, люди задыхаются, теряют сознание, ждут утра. По утрам всех отпускали домой. Такое повторялось несколько дней. И вот в четверг, 17-го июля, нас выгнали из переполненной синагоги и велели строиться, мол, идете на работу. Погнали к центральной площади, где уже собрались сотни мужчин — евреев, здесь же был и раввин города Файн. Группами по 200 человек, под конвоем солдат, людей стали куда-то отправлять. Вдруг возле нашей группы остановилась немецкая машина, из нее вышли два офицера и начали говорить с конвоем. После короткого разговора, подошли к нашей группе и крикнули, что им нужен «Баумейстер» (мастер-строитель) и строительные рабочие. Мой отец сразу отозвался, это его специальность. Немедленно отобрали щ 12 человек. Четверых, в том числе и моего отца, посадили в машину, а остальных, (я с братом между ними), погнали пешком. Это произошло так быстро, что мы даже не успели попрощаться с отцом. Конвой нас гнал почти бегом, и скоро мы прибыли на место. Привели нас к городскому стадиону, переполненному пленными красноармейцами. За колючей проволокой находилась большая масса полуголых, оборванных, голодных и измученных солдат. Их вид был ужасен. Нас разделили на две группы, дали кирки и лопаты. Мы поняли из немецких указаний, что надо быстро построить наблюдательные вышки высотой пять метров. Слышим крики и просьбы пленных: — «Братцы, помогите! Чем можете!». Все что у нас было, мы перебросили через проволоку. Работали быстро, немцы были довольны, а где-то через час подъехал грузовик со стройматериалами, и мы обрадовались, в кузове машины сидел наш отец.

А вскоре подъехали еще две машины: легковая, и крытый брезентом грузовик. Из них вышли офицеры, беседовали между собой, с одобрением смотрели на возводимые нами вышки. Толпы пленных смотрели на все происходящее с недоумением, и люди, теснясь, невольно приближались в нашем направлении. Они кричали и просили. До сих пор помню: — «Люди добрые, пожалуйста, передайте моей жене, город Кривой Рог, легко запомнить, Кривой Рог, улица 1-го Мая, дом 9 , Надежда Нипалко. Братцы, Кривой Рог...». Прошло часа три, а может и больше, все вышки были готовы. Немцы проверили прочность — все в порядке. Из грузовика стали вынимать ящики, которые тут же поднимали на верхнюю площадку. Потом подали «стабильные» треноги. Мы догадались, что это съемочные аппараты, наверное, будут снимать кино. Пока офицеры устанавливали аппаратуру, толпа пленных сгущалась, а с другой стороны проволоки добавилось немцев-охранников. Во всей этой заварухе о нас забыли, мы сидели на земле, не имея понятия, что будет дальше. С вышки раздался голос: — «Мы готовы, можно начинать!». Из машин вытащили мешки и подали их наверх. Один из мешков разорвался, и из него посыпались буханки хлеба. Так вот оно что, поняли мы... Немцы стали бросать через проволоку, в разные стороны, одну за другой буханки хлеба. Невозможно рассказать словами, что происходило в те мгновения за проволокой, голодные люди бросались за хлебом, давя друг друга. А немцы снимали все это на кинопленку, сверху раздавались голоса: — «Хорошо, хорошо. Прекрасно, отлично...». У нас текли слезы, а немецкие офицеры, стоящие рядом, смеясь, аплодировали от удовольствия и, хохоча, говорили: — «Смотрите! Русские свиньи!»... Нас отвели назад, и приказали расходиться по домам.

Так вот, все евреи, кого собрали в то утро на центральной площади — все были выведены за город и расстреляны в тот же день, за исключением нас — тринадцати человек, взятых на работу на стадион — концлагерь. Все остальные -1153 еврея были убиты... Есть такой архивный документ, доклад полковника вермахта Эриха вон Бах — Залевски посланный в Берлин 18/7/1941. Цитирую по тексту: — «Во вчерашней очистительной акции были расстреляны 1153 евреев-грабителей в городе Слоним». Собрали 1166 человек, расстреляли 1153 еврея. А из этих 13-ти — выжил только я один...Наверное, только для того, чтобы все запомнить и рассказать людям...

Следущая акция по уничтожению жителей гетто была проведена в ноябре 1941 года.

Г.К. — Сколько евреев было согнано в гетто?

Я.Ш. — Вместе с беженцами и евреями, переселенными из окрестных сел и местечек, численность еврейского населения Слонима составила 35.000 человек. Юденрат старался поддерживать порядок, налаживал учебу для детей, и также, по заказу оккупантов поставлял рабочую силу. Первое время с продуктами питания больших проблем не было, крестьяне привозили в город излишки продовольствия и меняли его на одежду, обувь, мебель и рабочие услуги. Мы, благодаря связям с семьей Фидрик из деревни Заверше, пока не голодали. Но в середине августа комендант объявил новый приказ, согласно которому, еврейскому населению запрещалось жить разбросанными по всему городу, нам предписывалось с завтрашнего дня отправиться в отмеченный на карте район Слонима, то есть, находиться в границах гетто. В гетто разрешалось ходить по тротуарам, но обязанность ношения на одежде шестиконечной желтой звезды не отменялась. На переселение отводился один световой день, до вечера. За ослушание — расстрел. Мы получили разрешение взять с собой личные вещи, необходимую мебель и продукты по норме. И сразу все население разделилось на три группы. Первая: — «счастливчики» — это те, кто уже проживал в указанном районе. Вторая группа: — «так себе» — евреи, живущие вне пределов огранизованного гетто, но имеющие там родственников, у которых можно было поселиться, и даже разрешения спрашивать не надо. А вот третья группа, была самой несчастной, это были беженцы, и евреи, согнанные из окрестных местечек, не имевшие в Слониме ни родных, ни знакомых. У них даже не было времени искать жилье, а переходить в гетто надо было быстро. Так эти люди хватали на руки своих детей, брали какой-нибудь узел со своим добром, останавливаясь в первом же попавшемся переулке, бросали узел, на него сажали детей, и снова бежали за оставшимися пожитками.Люди бегали, кто в гетто, а кто из него, стараясь взять все, что поможет выжить.У многих даже не было на примете никакого адреса, вещи сваливали, где попало, мол, сначала перенесем, что успеем, а потом будем искать жилище.

Но действительность оказалось страшной. В квартиры, где раньше жили 6-8 человек, набилось по пятьдесят. Из комнаты выносили все вещи и мебель на улицу, чтобы люди могли разместиться на полу. Но на всех не хватало места. Бездомные, охваченные ужасом, бродили из дома в дом, просили, умоляли, дать им войти, дать хоть какой-то уголок в сарае или в коридоре, хоть где- нибудь. Но все было забито под завязку. Помню, как один из таких несчастных , обратился к моей бабушке с просьбой, мол, пусти к себе в дом.Она сказала: — «Заходи, найдешь место — твое». Он вошел — одни головы, все переполнено. И в других домах то же самое. У многих сдавали нервы, начались крики, споры, скандалы с угрозами, драки за место: 35 тысяч евреев втиснули в самый запущенный и захудалый район города, куда с превеликим трудом можно было затолкать 8 тысяч человек.

Полицаи, пришедшие утром в гетто, говорили: — «Ты посмотри на этих жидов. Их и убивать не надо»... А потом весь район гетто обнесли колючей проволокой, евреям запретили выходить из гетто, а нееврейскому населению не разрешалось к нам заходить.Нас отрезали от любой возможности приобрести продукты питания...И начался ГОЛОД... Это самое страшное, самое жестокое из всех ужасов гетто... Медленная смерть на глазах у всех... Чувство беспомощности и апатии...Крики голодных детей... Их голодный плач, который взрослые были не в состоянии выдержать... По гетто пошла эпидемия самоубийств, матери сходили с ума...

Давайте ненадолго остановимся, мне тяжело рассказывать дальше... про все это...

С середины августа и до начала ноября, в гетто города Слоним, от голода, холода и, от спровоцированных теснотой и антисанитарией, эпидемий — умерло естественной смертью свыше 10.000 человек. Немцы не расстреливали их, но эти десять тысяч евреев немцы уморили насмерть голодом...

А 14-го ноября была проведена акция по уничтожению еще живых евреев гетто.

Г.К. — Какие-то попытки организовать сопротивление немцам был предприняты летом сорок первого года?

Я.Ш. — Подполье было организовано еще до выселения евреев в гетто, по прошествии нескольких недель после начала немецкой оккупации. Я заметил, что мой брат Герц начал вести себя странно, долго сидит и разговаривает с Делятицким, коммунистом, бывшим узником польской каторжной тюрьмы в Березе-Картузской. А как-то Аркадий Фидрик, сын нашего доброго знакомого Александра Власовича Фидрика из деревни Заверше, зашел к нам еще с одним мужчиной, «восточником» по виду. Брат с «пришельцем» куда-то исчезли, а Аркадий сидел на кухне и беседовал с моей мамой. Я не мог понять, куда они пропали? Стал подниматься по лестнице, ведущей на чердак, и через щель в досках увидел, как в дальнем углу стоит Герц и «восточник», и тут собеседник достает из кармана сверток и передает его брату... Герц разворачивает сверток, а в нем — пистолет.

Я был потрясен, но с трудом сдержал свои эмоции, мне было непонятно, как Герц может рисковать жизнью всей нашей семьи? ведь если у него найдут пистолет, то повесят нас всех!.. Вечером, я решил поговорить с братом. Герц был в приподнятом настроении, насвистывал веселые мелодии. Брат был младше меня на полтора года. Мы были с ним разными по характеру. Я был старшим сыном, всегда помогал своим маленьким братьям и сестре, считался хорошим учеником. Гецбыл отличником в школе, обладал сильным характером, имел видные способности вожака. Герц еще до войны стал комсомольцем, а меня больше привлекали идеи сионизма, я был «бейтаровцем».

И я сказал брату: — «Герц, я все видел, что произошло на чердаке»: — «Ты что, шпионил за мной?»: — «Шпионил или нет, какая разница? Но то, что ты делаешь, может уничтожить всю нашу семью»: — «Ну, Яша, если ты все видел, так слушай меня внимательно. Наша судьба предрешена, надежд никаких. Нам неоткуда ждать помощи, об этом ты навсегда забудь. Я попытался связаться с комсомольцами, пока не вышло. Осталось одно — самим организоваться, добыть оружие и : понял? Я не один, уже организовалось подполье, и с этого момента ты тоже являешься членом организации. Я командир подпольной «тройки», о третьем ты узнаешь позже, в своем время. И если кто-то из нас струсит, то им не немцы будут заниматься, знай. Пока сиди тихо, ни слова никому, когда придет время — получишь приказ действовать:»: — «Почему же ты меня сразу не привлек?»: — «Я не был уверен, что ты, со своим характером, был бы готов стать солдатом подполья. А сейчас — все. Понял?». Все услышанное от брата произвело на меня огромное впечатление и, как ни странно, — успокоило. И только в конце августа Герц мне сказал: — «Завтра пойдешь на биржу труда и запишешься, как слесарь»: — «Но я не слесарь»: — «Неважно, будешь слесарем»: — «Но как я зарегистрируюсь , у меня ведь нет местных документов»: — «Это уже все сделано. Придет немец, «покупатель», веди себя спокойно и услужливо».

На следующее утро я уже стоял среди группы людей в одном ряду у биржы труда. Пришел немец, младший офицер, с нагайкой в руках. Он шел вдоль шеренги, останавливался около каждого, и что-то спрашивал. Кого ткнет в грудь нагайкой — Выходи из строя. Приблизился ко мне, я вытянулся «по стойке смирно», грудь вперед. Немец спросил: — «Специальность?»: — «Слесарь, господин офицер». Он ткнул нагайкой в грудь — Принят! В тот же день, около сорока мужчин и шестьдесят женщин под конвоем повели к месту работы. Это был «трофейный» лагерь, который находился рядом с железнодорожной станцией, где располагались армейские и зерновые склады.

Нас, ребят, завели в открытое место, где навалом лежали привезенные с разных мест трофеи. Наша задача: сортировка. Обмундирование, боеприпасы, стрелковое оружие — разложить по отдельным кучам. Работали мы на этой сортировке пять дней.

После завершения сортировки, Муц (так звали немецкого младшего офицера, который меня принял), направил меня на большой оружейный склад, где я должен был работать слесарем. А именно — оружейным слесарем. Он сказал мне: — «Если справишься — будешь доволен». И я, до сих пор не державший оружия в руках, громко ответил: — «Господин офицер, вы будете довольны моей работой!». Вошел в большое и длинное помещение.

За огромным столом сидели девушки, и чистили разобранные детали винтовок и пулеметов. В углу за рабочим столом стоял мой знакомый, Вовка Абрамсон, ленинградский студент, приехавший в наш город навестить родственников за несколько дней до войны, и «застрявший» на свою беду в Слониме. Он спросил: — «Ты слесарь?».

Я ответил: — «Такой же как и ты». Вовка начал меня учить, показал, как следует разбирать и собирать оружие, и через недолгое время я стал специалистом, изучил каждую деталь, ее функции и так далее. Когда я сказал Герцу, что работаю в паре с Абрамсоном, он никак не среагировал. Позже я узнал, что Абрамсон также состоит в подполье, только в другой «тройке». Немец Муц, как мне казалось, к нам хорошо относился. Один раз он взял меня с Абрамсоном к себе на квартиру, чтобы помочь расставить мебель. Он говорил с нами по-человечески, показал фотоснимки родных, чем-то угостил. Нас он называл «майне юден» (мои евреи). Иногда нас брали в отдаленные места, где были брошенные орудия, подбитые танки, тягачи и прицепы. Все легкое оружие бросали в кузов, остальное буксировали к железнодорожной станции для дальнейшей отправки в Германию на переплавку. Самое главное — на этой работе нас кормили. Мы ежедневно получали утром 700 граммов хлеба, два кусочка сахара и «кофе». В обед давали тарелку супа с куском хлеба. Почти всегда мы прятали хлеб по карманам, чтобы взять его домой для голодающих родных. И всегда, когда на свалку привозили трофеи, мы сразу искали что-нибудь съедобное, чтобы принести еду домой. И наконец, в октябре, мне Герц приказал: — «Завтра принесешь запал к гранате Ф-1. И смотри, чтобы никто ничего не заметил. Ни твой напарник, и никто другой»: — «А почему не вместе с гранатой?»: — «Нет, мне нужен только запал»: — «Если меня поймают, я хоть гранатой смогу себя подорвать, а что одним запалом сделаешь?»: — «Сколько раз тебе надо повторять — только запал!». На следующий день, я, на работе, незаметно положил запал в карман пальто. А в голове вертелось: а если будет обыск и найдут? что сказать? Придумывал разные версии, но перед самым сбором домой переложил запал в задний карман брюк. Мол, если что, скажу — забыл.

На обратном пути домой, проходя мимо постов, я был уверен, что все видят и знают, что я проношу на себе. Но нервы выдержали. Дома отдал запал Герцу, он стал меня хвалить, а я спросил его: — «Но почему только запал? Я ведь мог пронести целую гранату»: — «Это была проверка- ответил брат — сможешь ли ты преодолеть страх». И с этого дня мы регулярно занимались проносом боеприпасов, гранат и, в разобранном виде, частей танкового пулемета Дегтярева. Вскоре немец Муц отобрал сорок человек, в том числе и меня, и сказал: — «С завтрашнего дня будете работать в две смены, а ночевать будете в лагере». Домой идти было запрещено. Напряжение усилилось, что-то недоброе витало в воздухе. Тем более в гетто были выданы специальные удостоверения-пропуска только специалистам. Прошло еще несколько дней, мы успокоились, мол, ничего, все будет хорошо, только переживали, что не сможем теперь принести родным свою пайку хлеба...