Г.К. — 14-го ноября 1941 года немцы уничтожили свыше 8.000 узников Слонимского гетто. И Вы в этот день были расстреляны... Есть ли у Вас душевные силы рассказать об этом страшном дне?

Я.Ш. — Незадолго до этой акции немцы приказали юденрату выделить добровольцев на отправку для работы на армию. Тем, кто будет принят, пообещали хорошо кормить и даже сказали, что будет выделен дополнительный паек для их семей. Им даже разрешалось писать письма. Требовалось 50 человек, но охотников набралось больше трехсот. Эти полста человек куда-то увезли и многие завидовали, считая их «счастливчиками». А на самом деле эти люди копали могилы для гетто и сами стали первыми жертвами. 14-го ноября в три часа ночи меня разбудил плач и ужасные крики людей. Среди этого шума и воя, я услышал немецкие слова: — «Юден раус!»(Евреи, выходи!). В первый момент даже растерялся. В гетто я в ту ночь оказался случайно. Вечером прошедшего дня немец-часовой подозвал меня и незаметно передал мне несколько банок консервов, это было большое богатство, и оставить его в «оружейном лагере» на ночь было бы ошибкой — украли бы, скорее всего. А я был обязан принести эти консервы родителям и своим младшим братьям. Обратился к часовому: — «Разрешите мне сбегать домой, я быстро вернусь». В ответ немец вошел в караульную будку, мол, ничего не вижу. Я побежал домой, передал маме эти банки. Отец с Герцем в это время копали убежище под кухней. На разговоры не было времени, только мать сказала: — «Пусть Бог тебя хранит!». На обратном пути, при переходе моста, я был задержан солдатами-латышами из полицейского охранного батальона — Ты куда? — Я здесь работаю в «оружейном лагере», обязан возвратиться — Ступай назад, уже комендантский час. Завтра утром пойдешь, куда захочешь... Я пытался что-то объяснить, но штык латыша-карателя сразу показался перед моими глазами.. Делать было нечего, уже действительно темнело, пришлось вернуться в гетто, н оротах которого стояли те же прибалты. Меня заставили войти в крайний дом в части гетто названной «Балонэ». А там настолько все плотно забито людьми, что я с трудом втиснулся между лежащими на полу и заснул. Но когда я услышал приказы немцев: — «Юден раус!», то сразу понял, нужно спрятаться и выждать. Рядом незнакомый парнишка, я спросил у него: — «Где вход на чердак?». Парень ответил: — «Зачем тебе чердак? Ведь надо выходить». Но я его уговорил спрятаться до утра. Залезли наверх, спрятались в куче барахла и стали смотреть в расщелину, что творится на улице. Уже начало светать. Видим, что всех собирают на большой площади неподалеку от дома. Люди сидят на мокром булыжнике, вокруг каратели. Постепенно крики утихли. Солдаты уже выгоняли людей из дальних домов. Я еще подумал, как все ловко получилось, мне удалось здесь хорошо укрыться. Ноябрьский день короткий, с наступлением вечера спущусь вниз и побегу в свой «лагерь трофейного вооружения». И только тогда я понял причину выдачи удостоверений — пропусков специалистам из гетто, работавших у немцев. И почему Муц перевел нас на казарменный режим, хотел спасти «своих евреев».

Но я не подумал, что будут расстреливать... Первой мыслью было, что людей из гетто куда-то переселяют. Прошло еще какое-то время, и снизу раздался громкий повторяющийся и умоляющий крик на идиш: — «Евреи, кто там на чердаке. Пожалуйста, сойдите. Умоляю, прошу,спуститесь! Сейчас они пойдут искать, и всех вас убьют, но и меня и мою семью тоже убьют! Так они сказали!». Что оставалось делать... Найти нас на небольшом чердаке — дело плевое, а в том, что убьют, сомнений не было. Но вдобавок убьют и эту, ни в чем не повинную несчастную семью. Надо было выходить. И пока я, лавируя между карателями, бежал к площади, то получил несколько ударов прикладами. Но ничего серьезного. Я сел на мостовую, стараясь влиться в толпу. Думал, что ко мне сейчас подойдут, вытащат и расстреляют, но ничего — не искали. Все обошлось. Но такой системой немцам удалось выманить из домов еще несколько, таких как я, «умников».

И вот сидит на площади группа людей, примерно в шестьсот человек, все с семьями.

И только я — один. Наш дом в другом конце гетто, и я думал, что моя семья сейчас также сидит в своей группе, и, что, возможно, мы скоро увидимся в новом месте. Вдруг к нам приблизилась большая группа немцев, подошли почти вплотную. Совершенно чужой, незнакомый нам офицер, поднял руку вверх: — «Прошу тишину!». Все сразу замолкли, немец стал спокойно, ровным голосом объяснять: — «Слушайте, евреи! Наше командование постановило перевести вас в другое место, где условия вашей жизни будут намного лучше. К сожалению, в Слониме, в военное время, нам трудно облегчить ваше тяжелое положение. Но немецкое командование решило проявить о вас заботу. Там, на новом месте, вам, конечно, придется работать, но у вас будут приемлемые условия».

И когда он закончил говорить, то обвел всех взглядом: — «Может кто-то забыл взять что-то нужное из дома? Разрешаю, по одному человеку из каждой семьи, сбегать домой и взять необходимые вещи. Даю десять минут времени».

И когда все вернулись, прозвучала команда: — «Встать! Построиться по пятеркам! Направо, марш!». Направо..., это хорошо, думал я. Это как раз в сторону железнодорожной станции, по пути к месту моей работы. Может удастся выскользнуть из колонны или меня случайно заметит Муц? Шли спокойно. Люди говорили — а что нам здесь терять? может, на другом месте, действительно будет лучше, ведь немецкий офицер пообещал... Мы прошли примерно с километр, и вдруг наша группа остановилась на месте, как вкопанная. Люди спотыкались друг о друга. Перед нами, на середине улице, стояла стена из солдат. Штыки наперевес. С ужасными криками они повернули колонну еще раз направо, на улочку Жвирки и Вигуры, которая вела за город, в поле.

И тут люди все поняли!.. Начали плакать, собираться семьями...

Все что там происходило, наверное, невозможно до конца выразить словами. Шли живые люди, молились, плакали, проклинали. Были и такие, что шли молча.Но самое страшное — это дети. Они не понимали, почему все вокруг кричат и рыдают... И все вместе, прощась с жизнью, медленно шли, подгоняемые конвоем.Справа и слева — штык за штыком. Каратели орали: — «Быстрее! Быстрее! Не останавливаться! Не разговаривать!». Отстающих подталкивали ударами прикладов.Кто упал — выстрел... И я шел в свой последний на земле путь и проклинал немца-часового, который дал мне консервы и из-за которого я здесь нахожусь...

Проклинал себя, почему вышел из укрытия или не пошел за «забытыми вещами» и не скрылся, пользуясь этой возможностью... Проклинал и «подполье», как они не предупредили, ведь должны были знать о немецких планах... Проклинал все на свете... Решил бежать. Все равно смерть, а дойти до места казни... Мне не хотелось...Вдали показались кусты, невысокие дереья, подумал — вот здесь и рвану в лес, а там, будь что будет... Подошли ближе. Но какой лес и какие кусты — почти открытое место, один шаг в сторону и стрелять не надо, штыком заколят... А потом нас всех остановили....

Приказали всем сесть у дороги. Зубы стучали как кастаньеты, то ли от холода, то ли от страха. Когда вся колонна подтянулась, нас подняли и повели через специально вырубленную просеку. Конвой вплотную, со всех сторон. Прошли триста метров, остановились на большой поляне. Все уплотнились, ближе друг к другу.

Одна человеческая масса, один непрерывный стон... Немцы командовали: — «Мужчины направо, женщины и дети — налево!». Но люди не хотели разделяться...А у немцев всегда порядок: приказ есть приказ. Выволокли одну семью, другую, и нещадно стали бить, даже детей не жалели. И видя эту ужасную картину, люди стали разделяться, понимая, что никто уже не поможет. Я , в эти минуты, наверное, был полумертвый, ничего не помнил, и не чувствовал, все увиденное и услышанное уже превратило меня в ничто. И тут раздалась команда: — «Одежду снять! Раздеваться! Быстро!». Каратели буквально «врезались» в нашу толпу, и стали избивать тех, кто еще не начал раздеваться. Людям уже все стало безразлично, сколько можно терпеть?..

Снимали одежду и бросали, как попало, на землю, но тут снова посыпались удары. Требовали складывать по порядку: обувь — в одну кучу, верхнюю одежду — в другую, нижнее белье — в третью... У немцев так всегда заведено — порядок превыше всего...Я был в грязном, замасленном рабочем комбинезоне. Обувь уже снял, но руки тряслись, полкомбинезона и рубашку с плеч долой, но дальше пуговицы не могу расстегнуть, руки не слушаются. Немец это заметил и крикнул: — «Оставь это говно, и в шеренгу!».

Все это время я смотрел вокруг и ничего не видел... Кричат, орут, а я и не слышу...

А потом нас, одного за другим, погнали по утоптанной тропинке. Выстрелы раздавались совсем рядом. Инстинктивно руками прикрыл голову. Бежим гуськом вверх, и тут перед нами два рва. Мне казалось, что им нет конца. Один из них уже до края заполнен телами... Второй, наш, почти полный. Слева наша могила, справа гора выброшенного песка. Я онемел. Разрывы выстрелов глушили все. Не мог дышать, не мог кричать.Только услышал рядом чьи-то слова: — «Шма Исраэль!»...Наткнулся на бегущего впереди. Еще шаг, и — все...

Когда пришел в себя, то не понял — где нахожусь? Что-то давит, стараюсь пошевелиться, как-то освободил правый локоть, а следом и всю руку. Пальцы в какой-то липкой жидкости. Понял... Вспомнил... Не хватало воздуха, но я помогал себе всем телом. Было страшно, да так, что и ... Я потом был партизаном, красноармейцем, зэком, но такого страха больше не преживал никогда... Извивался как змея, выкручивался, и вдруг мысль: — «А может, не в том направлении?». Прошло несколько секунд, и я почувствовал прилив холодного воздуха. Еще усилие, поднял голову и увидел звезды на небе. Разбросил вытянутые руки и вылез наверх. Слева — зарево костра, слышны голоса, громкий смех. Наверное, это конвоиры-каратели, гуляли после «тяжелых трудов праведных». Ползком взобрался на песчанную горку, скатился с другой стороны и бегом прочь... Долго бежал, а потом упал, лежал на холодной земле. Мысли мои были страшные: куда идти, да и к чему? Никто не поможет. Всех евреев уже убили, никого не осталось, а кругом лишь море ненависти, даже если кто из местных неевреев и захочет помочь — не сможет... Сразу донесут и выдадут немцам... До рассвета оставалось недолго, и надо было что-то решать.И я пошел в гетто: во-первых — чтобы узнать судьбу родных, а во-вторых — ... да идти просто больше некуда было... Бежал к гетто. Босой, полуголый, весь в крови и грязи...

И когда я пробрался в гетто, то сначала пожалел, что остался живым. Все окна и двери дома были раскрыты, на полу разбросаны вещи... и я решил, что вся моя семья уже лежит убитая в расстрельном рву... Дом пустой, ни живой души. Я опустился на пол, и застыл, закрыв глаза. И когда я услышал голоса матери и отца, то подумал, что я в бреду или во сне. Но это было яь, рядом со мной стояли родители и брат, и за руки поднимали меня с пола. Отец спросил: — «Почему ты ушел из рабочей команды?»... Я тоже спросил: — «Почему в домой такой разгром?», и отец объяснил, что это они сделали специально, чтобы немцы, когда придут выгонять на расстрел, подумали бы, что здесь уже были.А наша семья весь день скрывалась в вырытом под землей укрытии.

Я все равно не мог прийти в себя, наверное, впадал в забытье, все события этого утра вспоминаются как в тумане, говорить не мог, слова застревали комом в горле, даже объяснить родителям, как я попал под расстрел — не получилось, меня трясло...

Но хорошо помню, как мой брат Герц, сильно сжимая мои руки, говорил: — «Яша, успокойся, я все понял. Слушай! Ты там не был! Понимаешь? Ты там не был! Рабочих «трофейного лагеря» отпустили на один день домой, узнать о судьбе родных. Завтра они возвращаются в лагерь. Ты тоже вернешься с ними. И никому ни слова , что ты видел. Забудь! Пока забудь! Ты там не был!».

Всего в этот день немцы расстреляли восемь тысяч евреев, и только десятерым удалось выползти, выбраться из могил и вернуться в гетто. Но каратели сразу нашли раненых, бродящих по пустым улицам гетто, и вернули их на место казни. Один из них, мой двоюродный брат Ейруш, раненым дошел до своего дома, его заметили, схватили и снова расстреляли. Другую девушку, выползшую раненой из могильной ямы, поймали в гетто и убили на месте. Немцы не хотели оставлять живых свидетелей массового уничтожения.

На следующее утро, я, как и все рабочие, стоял у ворот в своей колонне. Пришел конвой, погнал нас на работу. На работе полный траур — нет половиы наших девушек. Начали молча работать, рядом мой напарник Володя Абрамсон. Появился подвыпивший Муц, с хмурым лицом. Он старался не смотреть нам в глаза, только сказал: — «Эту неделю вы еще должны ночевать здесь». Я был в постоянном страхе, а вдруг немцы узнают, что случайно остался в живых свидетель их злодеяний... Через несколько недель жизнь в гетто вернулась в старое русло. Время делает свое... От старого гетто отделили несколько улиц — народу стало меньше... Комендант города сказал председателю юденрата, что он здесь непричем, что эту бойню учинила какая-то армейская часть, проходящая мимо, но если евреи будут вести себя послушно, то такого больше не повторится.Он просто издевался над нами, говоря эти слова...

Г.К. — Что происходило с Вами до второй акции по уничтожению Слонимского гетто?

Я.Ш. — С декабря 1941 года мы снова ночевали в своих домах. Вече ром колонны из лагеря возвращались назад, и я мог принести что-то съестное своей семье. На работе стал разбираться, как специалист, во всех видах стрелкового оружия. Как-то Муц нас предупредил, что завтра в лагерь пожалуют «высокие гости». Он сказал, чтобы мы пришили чистые желтые звезды, и, когда придут гости, спокойно продолжали работать, не разговаривая между собой. Утром на нашем рабочем столе лежали в полном порядке части ручных пулеметов и смазочные материалы. Один пулемет был почти собран. Ждем. И ровно в десять часов утра — пришли. Стояла абсолютная тишина, в рабочем помещении только слышались звуки работы с металическими деталями. Первым вошел дежурный немец, унтер-офицер, выкрикнул: — «Встать!». Мы вытянулись «по стойке смирно». Зашли «гости», которых сопровождал начальник лагеря и наш Муц. Среди «гостей» особенно выделялся немец в мундире коричневого цвета. Муц произнес: — «Продолжать работу!», и сразу стал объяснять делегации, чем тут занимаются: — «Все собранное трофейное оружие чистим, ремонтируем, собираем, и передаем армии для дальнейшего использования.

У нас работают отобранные специалисты высшей квалификации». Я и Абрамсон, стояли на небольшом деревянном настиле, один разбирает заржавленые грязные детали для передачи в чистку, другой собирает уже вычищенные. Все работают, не глядя друг на друга. Вдруг «важный гость», поднялся на подставку и встал рядом со мной.

Я инстинктивно обернулся к нему лицом, но когда наши взгляды встретились, я испугался, и повернул голову в сторону. Тогда я еще не знал, что этот немец — новый гебитскомиссар и палач Эррэн, и что эта встреча не будет нашей последней.И что мне еще доведется увидеть Эррэна во время ликвидации гетто, и еще один раз... в 1969 году, когда я буду приглашен в Гамбург, чтобы опознать этого убийцу...Но тогда Эррэн бросил только одну реплику: — «Хорошая работа», и делегация удалилась. Все вздохнули с облегчением, на этот раз, слава Богу, все обошлось...

Мы продожали работать. Я ежедневно приносил брату патроны: обычные, бронебойные, зажигательные, трассирующие, передавал гранаты Ф-1 и РГД. Из стрелкового оружия только детали разобранного танкового пулемета годились по величине для проноса, хотя другие подпольщики (как я потом узнал), смогли вынести детали от ППШ и собрать из них готовые к стрельбе автоматы. Зимой, из-за холода, часовые почти не выходили из своих натопленных будок, но все же мои нервы были напряжены до предела.

На всякий случай у меня была подготовлена граната Ф-1, и я был готов в любую минуту подорвать себя и немцев, в случае, если меня схватят. А до войны я никогда не был особо храбрым и решительным. Но я уже знал, что в самую последнюю секунду, я найду в себе силы, чтобы преодолеть страх и нерешительность.Лично для меня, все недавно пережитое имело свою мотивацию.Я понял, что терять мне уже нечего...