Г. Койфман

ЗИМАК
Захар Ошерович 
 

Воспоминания ветеранов Великой Отечественной Войны
 

 

© Сайт «Я помню»
2009

 

 

Смотри также: О событиях в Коссове Полесском, в 1942 году. Подборка статей

Захар Зимак (З.З.) — Родился в 1920 году в Варшаве, в бедной до крайнего отчаяния, большой еврейской семье. Мой отец был малограмотным человеком, который брался за любую тяжелую самую черную работу, чтобы прокормить шесть душ своих детей, но это случалось нечасто, и немалую часть времени отец был безработным, ему не удавалось устроиться на постоянную работу, и он голодал вместе с нами. Своей крыши над головой у нас не было, мы «кочевали» по съемным квартирам в бедных варшавских предместьях, за Вислой, в Праге, в Торгувке, жили в самых захудалых домах на улицах Добра, Бжеская, но бывало, что за неуплату нас вообще выбрасывали из квартиры, и приходилось обитать в ночлежках. С утра вся семья разбредалась, кто куда, в поисках куска хлеба, работы. В шесть лет я уже у хозяина крутил барабан для изготовления мороженого, а в десять, когда везло, подрабатывал в пекарне. Учиться начинал в польской школе и был единственным евреем в классе, так что до третьего класса приходилось терпеть издевательства, побои, а потом я начал отвечать и бить в ответ, а поляки стали жаловаться на меня учителю. Учителем у нас был вечно пьяный поляк, некто Коновчинский, и он постоянно подбивал учеников измываться надо мной.

Как-то он собрал учеников в круг, на середину вывел меня, а напротив поставил одного «буйвола», здорового переростка, который третий год учился в одном классе, не в силах овладеть знаниями для перехода в следующий класс. Учитель сказал нам: — «Бейтесь!», и «буйвол» кинулся на меня. Я свалил его подножкой, он снова набросился, и опять мне удалось свалить его. Я ушел из класса непобежденным, понимая, что если сегодня счастье было на моей стороне, то завтра меня соученики-поляки точно изувечат. Я пошел за Вислу, где была польская государственная школа для еврейских детей, и даже раз в неделю преподавали иудейскую историю. У меня не было возможности чтобы купить многие учебники, но выручала память. В этой школе я проучился 4 года, мои способности были замечены, меня направили на тестирование в Институт психологии, и по результатам экзаменов я был зачислен в экспериментальную гимназию в Варшаве, которой руководил доктор философии и права Рудольф Таубеншлаг.

Гимназия существовалал под эгидой Польского купеческого союза, и попасть учиться в нее считалось большой удачей, после этой гимназии на многие факультеты Варшавского университета брали без экзаменов. Меня освободили от оплаты за обучение, и директор гимназии, хорошо относившийся ко мне, чтобы дать мне возможность хоть как-то себя прокормить, рекомендовал меня репетитором в богатые семьи. В гимназии мы изучали латынь и французский язык, я еще самостоятельно выучил английский и немецкий языки, эсперанто, но, репетиторством занимался в основном по математике.

Спасало ли репетиторство от голода? Не всегда. Помню, пришел по рекомендации в одну богатую семью, а хозяин меня спрашивает: — «Что ты хочешь за урок? Восемьдесят грошей (мизерная сумма), или чтобы тебя обедом покормили?». Я плюнул, развернулся и ушел из этого дома. Утром уходил на учебу, положив кусок черного хлеба в карман.

В гимназии я подружился с поляками Эдвардом Павляком (с которым переписываюсь до сих пор), и с Ежи Дурачом, отец которого, известный польский адвокат, и, наверное, единственный из адвокатов «высшего класса» брался защищать на судебных процессах коммунистов и евреев. Эти ребята были далеки от традиционного польского шовинизма и антисемитизма, и общение с ними повлияло на формирование моей позиции по отношению к польскому обществу. Один из наших преподавателей, профессор Стефан Жулкевский (будущий министр высшего образования Польши, член Польской Академии Наук), порядочный человек, будучи еще молодым студентом, организовал в Варшавском университете группу из поляков-сокурсников, которая выходила по вечерам на улицы возле зданий университета и не позволяла польскому хулиганью безнаказано избивать евреев-студентов. В 1938 году я закончил гимназию и продолжил учебу в Лицее естественных наук, который был создан на базе этой гимназии.

Г.К. — Антисемитизм в довоенной Польше был государственным?

З.З. — Безусловно, но до смерти Пилсудского в 1936 году в Польше государственный антисемитизм был умеренный, и евреи ощущали его гораздо в меньшей степени, чем после кончины этого национального героя и руководителя страны.

Евреи были поставлены на самую низшую ступень польского общества. По утрам раздавались крики разносчиков газет: — «Новое средство от вшей и жидов!»

В армии евреям не разрешалась служить в авиации, в связи, на флоте, поступать в военные училища. В Варшавском университете избиения евреев националистически настроенными польскими студентами были обыденным делом, а на лекциях студентам-евреям запрещалось сидеть, всю лекцию они были обязаны слушать, стоя в проходах. На многие факультеты запрещалось вообще принимать на учебу евреев, на других — существовала строгая процентная норма при приеме «инородцев».

Во всех крупных еврейских кварталах Варшавы, Лодзи, Кракова и так далее, из молодежи были созданы свои группы самообороны от польских бандитов-националистов.

Г.К. — Какими были Ваши политические взгляды до войны?

З.З. — Я вступил в молодежную сионистскую организацию «Ха-Шомер Ха-Цаир» («Молодая стража»), которая придерживалась левых социалистических взглядов.

Здесь я познакомился с Александрой Моджевской, которая училась в гимназии на два класса младше меня, и с которой с 1939 года мы идем по жизни вместе, рука об руку.

Я лично симпатизировал Советскому Союзу и коммунистам. Ходил на лекции Эрлиха и Альтера, руководителей социалистической еврейской организации «Бунд» (арестованных в СССР осенью 1941 года и погибших впоследствии в застенках НКВД).

На улице Кошиковой располагалась Варшавская публичная библиотека и там я прочел книгу, которая называлась по-польски «Вызволенье тшуловека» («Освобождение человека»), профессора Спасовского из ЛьвовскогоУниверситета, в которой с уважением писалось о свободах личности в Советской России, и после этого мое доброе отношение к СССР еще более окрепло. На одной из витрин книжного магазина я увидел «заграничное» издание Конституции СССР, книга была развернута на одной странице, и ее можно было прочесть. Я верил, что если есть на свете страна, где все по справедливости, где нет зла и антисемитизма, — то эта страна назвается СССР.

Прошло совсем немного времени, и жизнь заставила меня убедиться в своей наивности.

Г.К. — Сентябрь 1939 года. Немецкое нападение на Польшу. Как удалось спастись и уйти на Восток?

З.З. — Сразу после немецкого вторжения я вместе с товарищами по сионистской организации, по зову сердца, не будучи еще военнообязанным, записался в народное ополчение, но ополченцев послали на окопные работы на варшавском направлении. Немецкие самолеты на малой высоте пролетали над нашими головами, стреляли из пулеметов, издевались как хотели, в буквальном смысле. Поляки, рывшие траншеи и противотанковые рвы вместе с нами, кричали нам: — «Вонючие жиды, убирайтесь в свою Палестину!», так ими был оценен наш патриотизм. А когда рухнул фронт, а вместе с ним рассыпалось и ополчение, и когда немцы подошли к польской столице, я, вместе с Яковом Ваксманом и еще тремя товарищами, без вещей и продуктов, побрел на восток. Дошли мы после недельных скитаний, голодные и оборваные, до Брестской области, потом, проделав еще километров семьдесят пути, оказались в маленьком западнобелорусском городке Коссово, еще до появления в нем частей Красной Армии.

Местное население встречало нас недружелюбно, нам всячески давали понять, что в Западной Белоруссии нас никто не ждал и никому мы не нужны. Уже стояла осень, а я, как был на окопных работах в одной рубашке, так в ней и оставался. Советский комендант города увидел меня в таком виде и через переводчицу сказал, чтобы я зашел к нему в комендатуру. По его распоряжению мне там выдали одежду — мундир польского полицейского, со срезанными пуговицами. Почти одновременно с частями Красной Армии, пришедшими на «новые земли», здесь появились советские работники-«восточники». Нас, беженцев, зарегистрировали, и меня, человека без советского гражданства, отправили на курсы учителей для семилетних школ, где бывшие польские граждане заодно учили и русский и белорусский языки. Заведующим районным отделом народного образования была Тамара Дмитриевна Филонина, которая мне очень помогла на первых порах. И главное — здесь, в Коссово, меня нашла моя подруга Александра, сумевшая уйти из Варшавы на восток. Нас обоих отправили работать учителями в разные деревни. Я оказался в небольшой, окруженной хуторами деревушке Альба, в десяти километрах от Коссово, где была школа — семилетка, директором которой был комсомолец, имевший образование — 7 классов. Я стал преподавать математику и немецкий язык, проводя уроки на русском языке, который совсем не знал до осени тридцать девятого года. Жил в доме у еврея Резника, занимавшегося при поляках крестьянским трудом, он брал у хозяина в аренду несколько гектаров земли.

Резники меня тепло приняли, одели, обули, как могли. В их доме также жила сирота, белоруска Ольга, которую Резники взяли к себе в семью еще ребенком.

Советского гражданства мне никто не предлагал, я так и оставался «польским беженцем», передвижение которых, как объясняли власти, было ограничено параграфом №11, незнакомого мне положения, запрещающего жить в больших городах и ближе, чем на 90 километров от новой государственной границы.

Г.К. — Как Вы приняли Советскую власть?

З.З. — Разочарование у многих было тяжелым.

Когда новая власть провозгласила равенство и борьбу с антисемитизмом, то мы, еврейские беженцы из Польши, воспряли духом, а многие западнобелорусские молодые евреи стали с усердием помогать новой Советской власти.

Но очень быстро «все встало на свои места». Начиналось все так — были введены ограничения для мелких частных собственников: владельцев лавок, мастерских, пекарен, ремесленников-одиночек, кустарей. Затем начали эшелонами отправлять на поселение в Сибирь или сразу в лагеря польских беженцев и местных, отказавшихся принять советское гражданство. Чуть позже власти приступили «к раскулачиванию».

Начинали «по-тихому», — ввели большой продналог для тех, кто работал на земле, население стало возмущаться. Еще до коллективизации, старшего Резника, Гершеля, вызвали районные энкэвэдэшники, приехавшие в сельсовет, и там чекисты сказали ему: — «Жид пархатый, выметайся из своего дома!», всех выселили в какую-то конуру, отдав дом Резника командиру Красной Армии.

А следующий этап «перековки западников» в настоящих советских граждан был — начало коллективизации. Тогда и у «последних оптимистов» открылись глаза на суть новых порядков, ведь для западных поляков и белорусов мечта о своей частной собственности, о своем деле или клочке земли, была «смыслом жизни», а тут всех потихоньку стали загонять в колхозы и артели. Любое недовольство подавлялось на корню, аресты и высылки «буржуев» и политически неблагонадежных стали частью повседневной жизни Западной Белоруссии.

А что касается меня лично, то я осознавал, что какой бы ни была, хорошей или плохой, новая Советская власть, при немецкой оккупации евреям будет намного хуже.

Кто тогда мог подумать, что немцы уже все для себя решили, и евреев ждет тотальное уничтожение...

Г.К. — Где Вас застало начало войны?

З.З. — Как раз начались летние каникулы, и я поехал к своему товарищу, «польскому беженцу» Гершу (Гарри) Поссесорскому, который жил в Столбцах. Мы с ним вместе росли и учились в Варшаве, это был мой настоящий близкий друг, до 1939 года состоявший в партии «Бунд». 22-го июня над нашими головами пролетали на восток немецкие самолеты, а еще через день — другой, в округе уже хозяйничала немецкая мотопехота. Они вылавливали молодых парней, и тех, кто был подстрижен наголо, загоняли в большой сарай и сразу расстреливали, считая, что это отступающие красноармейцы, переодевшиеся в гражданскую одежду. Я ушел из Столбцов, и трое суток скитался по дорогам, пытаясь добраться до Коссово. Здесь, в эти дни, со мной произошел один случай. Вечером на шоссе меня схватили немцы, и из стоящей на дороге машины вышел человек в немецкой офицерской форме, в котором с ужасом я узнал поляка Клешека, беженца из Силезии, который вместе со мной, совсем недавно, учился в конце 1939 года на курсах по подготовке учителей в Советской Белоруссии!

По окончании курсов его оставили в Коссово преподавать географию, а его жену, врача по специальности, даже назначили главным врачом городской больницы. И тут передо мной стоит Клешек, оборотень в немецкой форме... Только потом до меня дошло, что немцы под видом беженца внедрили своего агента Клешека в приграничную зону. Вчерашний «товарищ по учебе», направил на меня автомат и заорал: — «Жид! Где твои звезды!?». Потом столкнул с дороги в кювет и кричал: — «Бегни!(беги) Бегни!».

Я поднялся на насыпь и только повторял: — «За что? За что?». И Клешек почему-то не выстрелил в меня, только выругался и сказал: — «Я тебя утром убью!»...

Мне удалось добраться на станцию Лесная, откуда на Брест шел поезд с немецкими ранеными. Я стоял в тамбуре и немцы не обращали на меня внимания.

Я сошел с поезда возле станции Нихачево и пришел в деревню Стайки, где нашел Александру и ее сестру Тамару (убитую впоследствии немцами в 1942 году в Ивацевичах). По дороге, когда проходил через село Стайки, я увидел, что на одной из стен по-прежнему висит портрет Ленина, а на земле валяется разорванный портрет Сталина. Местные сказали, что когда в село зашли немцы, то скинули сталинский портрет, рвали его и топтали ногами, а на Ленина сказали, что «у него умный вид» и его портрет не тронули...

Г.К. — Когда было организовано гетто в Коссове, и какие в нем были установлены порядки?

З.З. — Немцы после захвата Коссово оставили в городке небольшой гарнизон и первым делом расстреляли группу польских офицеров, в числе которых было два поручика-еврея. Потом евреям приказали перейти в гетто, и всех загнали в квартал на окраине городка, разрешив взять с собой только часть вещей первой необходимости. Запрещалось брать с собой продукты и домашний скот.

На небольшой территории в считанные дома загнали почти 3.500 человек, по 10-15 человек в комнату, а потом еще согнали евреев из окрестных местечек и деревень. Скученность невероятная, в таких условиях слабые быстро заболевали и умирали от тифа и голода. В опустевшие еврейские дома сразу заселились немцы из гарнизона и их прихвостни-полицаи, а оставшиеся строения заняли местные жители и крестьяне из округи. Гетто почти не имело ограждений, но на всех дорогах стояла сформированная немцами «черная полиция» из местных белорусов, а осенью в район прибыли украинские полицаи. Никаких продуктов население гетто от немецких властей не получало, и не умереть с голоду, как-то выжить, помогало только то, что местные жители и крестьяне из окрестных деревень, нуждавшиеся в помощи евреев-ремесленников, подкупали полицаев из охраны, заказывали работу ремесленникам в гетто и расплачивались за это чем-то съестным. Евреям разрешалось ходить только с нашивками на одежде, с желтыми шестиконечными звездами, запрещалось подниматься на тротуар, и евреи должны были, увидев любого встречного немца, снимать головной убор и «кланяться господину». Комендантом Коссово был назначен пожилой, внешне импозантный немец Лянге, который обещал председателю юденрата Хайкину, что пока он комендант, то расстрелов не будет. Взамен Лянге требовал золото и драгоценности.

И действительно, до зимы 1942 в Коссово не было массовых расправ над евреями, Лянге довольствовался взятками в виде ювелирных украшений и прочего для себя, своей жены и офицеров местного гарнизона. Евреев часто убивали полицаи или заместитель Лянге, всегда ходивший с плеткой и избивавший ею за малейшее отклонение от немецких предписаний: — «правил жизни в гетто». Если он видел еврея, вступившего на тротуар, то этой плеткой забивал насмерть. Но до февраля 1942 года массовых спланированных акций по уничтожению евреев в Коссово и его окрестностях не было...

Из гетто нас выгоняли на самые тяжелые работы.

В феврале 1942 года нас пригнали в районы местечка Береза, рыть, как нам сказали, «ямы для хранения картофеля». Стояли сильные морозы, и мы, околевая от холода и голода, копали эти ямы. Кто из нас мог тогда знать, что эти ямы предназначаются для захоронения евреев, будущих жертв акции тотального уничтожения... Место это называется Бронная Гора, и в 1942 году немцы растреляли или закопали живьем на этом месте свыше 50.000 евреев... Я уже не чаял выжить на этих каторжных работах, как меня взял к себе хозяин мастерской по выделке кож Ефим Русецкий.

Он обрабатывал кожи для немцев и ему потребовался переводчик, и поскольку я знал несколько языков, то Русецкий уговорил коменданта Лянге, чтобы меня направили в мастерскую в качестве рабочего и переводчика. Русецкий был благородным и честным человеком, он делал все что мог для спасения евреев и за это заплатил своей жизнью вместе со своей семьей. Мою жену Александру каждый день гнали с рабочей колонной из гетто на железнодорожную станцию в 8 километрах от Коссово, где изможденным узникам гетто приходилось таскать камни и шпалы. В морозную зиму, в ветхой одежде и обуви, без пищи, многие не выдерживали, падали на дороге и умирали.

Александра слегла с воспалением почек, но врач из гетто смог ее вылечить.

Было ясно, что такой работы, с долгими переходами Александра не выдержит, и она прокралась из гетто к женщине-полячке, у которой до войны мы снимали комнату. Польская семья взяла ее к себе прислугой и стала ее скрывать.

Но кто-то из польских соседей донес, что в доме прячут еврейку. Полицаи прибежали искать, и, по ошибке, застрелили хозяйку дома, полячку, находившуюся во время облавы в свинарнике... Александре пришлось тайно пробираться в кожевенную мастерскую, в которой я работал, и постоянно прятаться в пустых ямах для выделки кож вместе еще с двадцатью коссовскими евреями.