Шмуэль Рабинович

Перевод Джерролда Ландау

Все, что дорого мне, померкло

Втащили в вагон,

Осталось лишь — скучная игра —

Память.

Я заточён в грязь — плачу

Лик

Рядом с кровью

Я...

                                    Шмуэль Рабинович

Залман Розаницки

Перевод Джерролда Ландау

Залман Розницкий, сын Ише Натана и внук Шимона Натана с мельницы, рассказывает:

«Во время Второй мировой войны, 20 сентября 1939 года, я попал в немецкий плен в лесах Компанув [Kompanow] под Варшавой. Меня отправили в Ландсдорф вместе с польскими пленными, а оттуда в Амр [Amr] на французской границе. Я пробыл в этом лагере до августа 1940 года. Затем немцы собрали всех еврейских заключенных, родом из российско-восточного сектора Польши и перевезли в Горлице. Оттуда нас отправили в Люблин в январе 1941 года.

Там немцы соорудили ангар для эсесовцев Люблина. Со мной были и другие уроженцы Ружан: Яков Рабинович (сын Бейлки), Нота Ротнер (сын арендатора, жившего во дворе синагоги), Моше Левин (из семей Павлово), Ицхак Левенбок (из семей Константиново), Берл Родцки (сын Элиаху, кузнец, который жил рядом с рынком), Шломо (зять Эйнштейна), Рафаэль Мовшовиц (внук Иегуды Лейб сапожника, сын сестры Фишеля Карпелевича), Мошель Адеф (сын Якова Ашера «рыбак» с Гостинца [Gos'tz'natz — גוש׳צ׳נעץ]), Мишель Пинтлевич (муж Гинды Огольник, впоследствии умерший от тифа в Люблине), Элиэзер Канецполси (зять Эйзенштейна, чтец Торы, муж Гиттел).

{171}

В лагере Липово 7 [Lipova], в Люблине находились тысячи солдат евреев польской армии, которые были выходцами из восточно-русского сектора Польши. Они разместили нас в конюшнях, превращенных в подобие бараков. Мы сильно страдали в этом лагере. Жили на помощь Люблинского Юденрата лишь короткое время. Нам нечем было укрываться. Не было ничего. Посылки, которые прибыли из дома, из Ружан, спасли нас.

С июля 1941 года и позднее мы строили Майданек. Однажды, во время строительства, я ехал с эсесовцем, хваставшим, что лагерь Майданек будет занимать всю обширную лесную территорию вокруг, поскольку в нем должны находиться все евреи и все население Москвы.

Нас отправляли на работу в разные места. Только я остался работать в ангаре. Я был одним из его первых строителей. Мы построили ангар на аэродроме.

Девяносто процентов заключенных в лагере заболели тифом. Больных перевели в больницу в Люблине, которая была создана в одной из синагог. Я тоже заболел и был госпитализирован. Когда я вернулся в лагерь после болезни, произошла селекция. Слабые люди были отправлены в лагерь Майданек, который был нами построен. Я был исключен из транспортировки и вернулся на свое рабочее место в Люблинском центре «Tropenwirtschafts Lager Der Waffen S.S. Garten Strasse». Я был очень слаб. Когда выздоровел, немцы вывели меня на работу, и я был единственным евреем, который был почти свободен. У меня были связи в прежнем лагере. Я поддерживал обитателей лагеря. Там было 6000 человек, в том числе 2000 женщин, чья работа заключалась в сортировке одежды евреев, отправленных в Майданек.

Немцы привезли около 1500 евреев в лагерь рядом с аэродромом, в том числе следующих обитателей Ружан, переехавших в Белосток: Бетцалель Подревски, Авраамель Лимон и Абер Ливерант. Немцы отправили семьи этих людей прямо в печи Майданека. Жена Залмана, сына Дова Левенбока, которого также привезли из Белостока, была среди 2000 женщин, занимавшихся сортировкой одежды.

Немцы продержали вышеупомянутых 6000 человек в лагере до 2 ноября 1943 года. 3 ноября ни одного еврея не осталось в лагере рядом с аэродромом, в Майданеке или Люблине. В те дни немцы убили 18400 евреев в трех лагерях. В отношении этого имеются сведения из надежного источника.

В июне 1944 года я бежал со своего места когда работал в поле и спрятался. Я боялся людей. Спал среди запасов зерна. Получал пропитание от фермеров угрозами. После многих страданий я был освобожден наступающими русскими.

В январе 1946 года я перебрался из Люблина в Краков. В июне того же года я переехал со своими двоюродными братьями Шимоном и Нахумом во Франкфурт-на-Майне в Германии. Оттуда я исполнил алию на Землю Обетованную. Прибыл 30 августа 1949 года. Я вернулся домой, на свою Родину.

От Залмана Розаницкого

Нафтали Канторович

Перевод Джерролда Ландау

Когда я демобилизовался из Красной Армии в 1945 году, то отправился домой в Ружаны. Я был в очень возбужденном нервном состоянии. Когда я подъехал на километр к городу, я вышел из машины и продолжил пеший путь. Были сумерки. Когда я добрался до церкви, стемнело. Один из гражданских милиционеров [civilian policemen] остановил меня и спросил меня: «Кто ты!» После нескольких минут молчания я попросил, {172} его провести меня к своему командиру. Когда я шел, мне в голову пришла мысль: мой прадед, мой дед, мой отец и я — все родились в этом месте. Я провел здесь свои детские годы, и теперь они спрашивают меня: «Кто ты ?!»

После проверки моих документов начальник гражданской милиции выразил свое сочувствие моему горю, горю города, в котором нет никого оставшихся в живых из моей семьи или всего города, и скорбь по соплеменникам, которые потеряли своих братьев по всей Европе. Я вышел из отделения милиции. Куда мне идти? Тьма опустилась, и над городом упала смертельная тишина. Никого не видно. Все превратилось в руины. Я повернул к боковым улочкам неевреев, где все еще стояли дома. Я постучал в дверь одного из неевреев, которые были бывшими соседями. Он был потрясен, увидев меня. Он не мог себе представить, что еврей из нашего города выжил. Из его уст я узнал о горькой судьбе моей семьи и всех моих братьев или сестер, живших в нашем городе.

На следующий день мне сообщили, что в городе жили два еврея, пережившие немецкую резню. Они сражались в партизанских отрядах в лесах Ружаны. Одним из них был Шмуэль Близнанский, зять бывшего кожевника Ахарке Гамермана. Другим был Хаим Давид, сын Берла Шепеса из новой еврейской колонии Павлово.

В городе повисла смертельная тишина. Я не видел, чтобы хоть один человек шел в одиночестве на пожарищах едва узнаваемых улицах. Я шел, боясь собственной тени. Я проходил мимо сожженных школ. Некоторое время назад они стояли на своих фундаментах, и множество еврейских учеников ежедневно стекалось к ним, с живой болтовней на устах и радостной песней на губах. Ребячество. Мои глаза видели, что там было, и все постигло всеобщее разрушение. Возможно ли это? Из разбросанных обломков, как будто слышны голоса наших маленьких детей: Отомстите за нашу пролитую кровь — Отомстите!

Я подошел к двору синагоги, к Шулгауфу [Shulhauf, на немецком - Schule Haufe - «Школьный дом»]. Я помню оживление по утрам в моем городе. Евреи с их таллисами [tallises] на плечах собирались на молитву. Славное пение Гемары [Gemara] раздавалось из Талмуд-Торы по всему двору синагоги. Теперь здесь молчание... молчание, как в могиле. Все перевернулось. Только Большая синагога остается стоять в одиночестве, как будто погружена в глубокий траур. Она плачет по своим прихожанам, которых больше нет. Так, как будто изнутри слышалось эхо: «Бог есть Бог отмщений, Боже отмщений, яви Себя, Восстань, Судия земли, воздай возмездие гордым» ^[14]. Где этот Бог отмщения, кто отмстит за нашу непорочную пролитую кровь?

На следующий день я посетил оскверненную могилу мучеников на кладбище. Разбитый и сломленный телом, растерянный и униженный духом, я покинул свой дом, дом нескольких веков, мой город Ружаны.

Нафтали Канторович

Нафтали Канторович

Перевод Джерролда Ландау

Яков Меир Марухник

Яков Меир Марухник дважды удивил жителей города:

Когда русские вошли в Ружаны, они сформировали комитет для надзора за местными делами. Яков Меир был в комитете. Что он имел с ними общего? — спрашивали евреи друг у друга - остальные члены комитета были известны как дружески настроенные к русским, но Яков Меир Марухник, скромный человек, который никогда не участвовал в общественных делах, что он здесь делал?

{173}

Через некоторое время Яаков Меир снова стал темой разговоров в ружанской общине. В объявлении на главных улицах имя Якова Меира Марухника было объявлено в качестве окружного представителя в Национальном совете Белоруссии. Яков Меир был одним из главных докладчиков на публичной встрече на городской площади (район между рядами магазинов) в честь присоединения Полесья к Белоруссии.

Горожане мало знали об этом тихом человеке, жил на отдаленной переправе «через реку» [“Across the River” Lane]. Он никогда не выделялся как общественник или активист. Он всегда принадлежал к «тем маленьким людям», которые делали свое дело незаметно, не беспокоя общину своим присутствием.

Кожевники, которые работали вместе с Яком Меиром на кожевенной фабрике, знали о его честности, усердии и готовности всегда оказать помощь своему товарищу. Сам он довольствовался малым, но всегда стоял на своем по любому вопросу, касающемуся прав рабочих. Поэтому его друзья видели, что он подходит на роль доверенного представителя по профессиональным вопросам.

Ближайшие к нему люди знали его как приятного человека с прекрасным характером и развитым чувством юмора. Его единственной слабостью были книги, которые он постоянно читал. Естественно, ему нравилось приобретать любую понравившуюся ему книгу, и его библиотека продолжала разрастаться, к большому изумлению его друзей.

Яков Меир не вмешивался в политические дела. Он был далек от участия в партийных дебатах и был известен как человек, который не участвовал в дискуссиях. Всегда был себе на уме, но те, кто знал его, говорили, что он выражает явные коммунистические взгляды. Он был приверженцем прогрессивной литературы и время от времени интересовался русскими книгами, но всегда был неконфронтационным или беспристрастным.

Когда Яков Меир Марухник стал известным руководителем города, который выполняло свою роль как общинного представителя, коммунисты в городе начали распространять слухи о том, что Яков Меир всегда был членом коммунистического подполья, и что лишь немногие это знали и общались с ним.

Ружанцы рассматривали эту версию, как чисто коммунистическую пропаганду и выдумку. Многие говорили, что знают — Яков Меир не имел никакого отношения к коммунизму, но был скорее из тех людей, которые рассматривали свою новую роль как особую миссию по оказанию помощи еврейским жителям в трудные времена. Они также сообщали, что Яков Меир продолжает молиться каждое утро.

Яков Меир Марухник не рассказывал о себе, и никто не знал, были ли эти слухи правдой. Единственное, что было известно несомненно, это то, что он готов был выслушать всех, кто обращался к нему и всегда пытался прийти на помощь местным жителям.

{174}

Когда русские покинули город, многие коммунистические активисты убежали с ними. Яков Меир Марухник остался. Он встретил свою смерть одним из первых, когда нацистские убийцы вошли в город.

Нафтали Канторович

Яков Шимшони

Перевод Джерролда Ландау

Я приехал в Ружаны после русского освобождения, когда они выгнали нацистов. Я нашел там двух евреев. К счастью, они бежали от рук нацистов и жили в партизанских лесах. Вернулись в свой город только после освобождения Россией, и поселились там. Один из них — Хаим Давид, сын Дова Собольского, сбежавший из бункеров Волковыска. Он готовился пересечь границу и прибыть на Землю Обетованную, но позднее передумал и решил уехать к своей сестре в России. Второй — Шмуэль Близнанский. Он не хотел меня принимать, а неевреи, которые работали с ним, говорили, что он плохо себя чувствует. Он, видимо, пил, чтобы забыть ужасающие зверства.

Ружаны был единственным городом, в котором не осталось никого, кто мог бы рассказать о поизошедшем с местными евреями ^[15]. Свидетельства доктора Ноя Каплинского, бежавшего из Слонима, где были ликвидированы евреи, и прибывшего в Волковыск через Ружаны, надежны. Его принимали евреи в Ружанах. Они предоставили документы, чтобы он мог продолжить свой путь. Как свидетель тех дней, когда находился в городе, он понял, что положение евреев там лучше, чем в других местах. Однако после отъезда, ничего [о них] не слышал, пока их не привезли в Волковыск. Д-р Резник говорит, что депортация в Волковыск началась 2 ноября 1942 года. Неевреи из Подороска [Podroisk] утверждают, что около 500 евреев умерли по пути в Волковыск, но они, по-видимому, преувеличивают. В Волковыске евреи из Ружан были размещены в худших бункерах и пострадали от беспрецедентного голода. Они были депортированы в Треблинку 28 ноября 1942 года. Многие жертвы пали на коротком пути из бункеров до поезда.

Я был удивлен, что, в отличие от евреев других городов, евреи Ружан не уходили в леса. Нееврей Маброзницкий [Скорее здесь не фамилие, а фраза "из Березницы". На иврите — ברז׳ניצי — Brz'nitzi], сказал мне (это неевреи-коммунисты, милиционеры и главы города, а также делегаты в Московском совете. Еврей Яаков Хаим Марухник был назначен в Минский совет в 1939 году в возрасте 42 лет.), что в последний день перед депортацией восемь еврейских юношей собрались присоединиться к партизанскому лагерю в местных лесах, среди них был Густовский. У этих парней было оружие, кожаная одежда и деньги. Нееврей привел их на холм и сказал, что они доберутся до партизанского отряда в Бояльщинском лесу [? Boyalshtshina Forest], после того как переправятся через реку. Евреи оставались на холме до рассвета так и не переправившись через реку, а вернулись и присоединились к своим братьям, вывезенным из города. Был ли это страх перед партизанами, которые в ранний период не принимали евреев на службу, а скорее ликвидировали их, что помешало им? Или, может быть, они обманулись, считая, что евреев действительно отправят в трудовой лагерь, как говорили немцы? Кто знает? Были те, кто верил последним и передавал свое имущество нееврейскому другу, с просьбой спрятать вещи до их возвращения. Так сделала моя семья.

{175}

Тридцать шесть евреев были спрятаны в деревне Зарел [? На иврите — Zarelh — זארעלה], включая семью Клибански. После того как всех евреев вывезли, неевреи соседней деревни Молочки сказали: «Мы оставим их живыми?» Они пришли, убили их и оставили на поле. Через несколько дней они сказали: «Мы закопаем их в земле, чтобы не вспыхнула эпидемия». Когда они начали их зарывать, Роза, выжившая дочь Клибански выпрыгнула из под тела матери, с дикими криками, разорвавшими воздух. Она попыталась бежать, и нееврей преследовал ее четыре километра и принес ее мертвой. Так рассказывала мне нееврейская женщина, когда я разговаривал с ней на тротуаре на улице. Она добавила: «Не молчите об этом нееврее, верните ему то, что он заслуживает». Однако я чувствовал, что эта нееврейская женщина сказала это, потому что она не договорилась с этим неевреем о справедливом разделе добычи.

Нееврей Космовски сказал мне: «Я единственный, кто не участвовал в мародерстве. Даже священнослужители, как православные, так и католики, не чисты от этого греха. Я ничего не брал.. » По его словам, русские раньше сожгли его дом, и во времена немцев у него не было дома, в котором он мог бы прятать добро.

У моего лучшего друга, Мазурко, был девятилетний сын Стах. У меня был семилетний сын. Этот сосед был одним из многих, кто перевозил еврейских детей в Волковыск на своих телегах. Мой сын был посажен на телегу Мазурко. Сам Мазурко сказал мне это. Вдоль дороги к Волковыску были кусты. Мой сын спросил его: «Позволь мне спрятаться среди кустов, и когда ты вернешься, возьми меня к сыну, и я стану другом Стаха». Нееврей не прислушался к его просьбе. Я спросил его: «Почему ты не выполнил его просьбу?» Нееврей посмотрел на меня, как будто он не понимал моих слов! А до этого он считался одним из праведных неевреев. Из почти всех неевреев, которым помогала моя мельница, ни один не помог мне во время моего бедствия. Он был единственным, кто принес мне муку для Пасхи; и сердце тоже повернулось к нему, но он не обратил внимания на просьбу моего сына и не понял моего вопроса. Вот до чего все дошло!

Яков Шимшони

Во время мемориала мученикам Ружан 4 января 1954 года

Меир Соколовский

Перевод Джерролда Ландау

Я отправился в Польшу летом 1938 года, чтобы посетить свою семью в моем родном городе Ружаны. У меня были долгие разговоры с моими родителями, моими братьями, моими сестрами, моими друзьями и евреями других городов — моими братьями и сверстниками из моего народа. Кто бы мог подумать, что это наша последняя встреча? Кто бы мог подумать, что Холокост стоял прямо за стеной?

Жители города в целом и члены всей моей семьи, в частности, стоят перед моими глазами, словно живые.

Моя мать, Чана, дочь Давида Ноя Розенфельда из Порозово, происходила из раввинской семьи. Мой дедушка был великим ученым, учившим Торе всех ребят, которые не смогли отправиться в Воложинскую ешиву и испить из колодцев этого источника Торы. Целью моей матери было следить за тем, чтобы ее дети были успешными в Торе — вначале хедеры [cheder] и Талмуд-Тору, а затем Тарбутская ивритская школа. Она отказывалась от хлеба для себя и для нас, и не тратилась на одежду для себя или для нас, если бы у нее не было денег, чтобы заплатить за обучение. Она вывела своих детей на такой уровень знаний, чтобы они стали преподавателями в Израиле.

Мой отец Ицхак-Изак, сын Рейзля и Ефраима, любил труд, как его сильный, любящий работу отец, который работал все свои дни, и был активным и энергичным до восьмидесяти. Всю свою жизнь {176} мой отец трудился, чтобы заработать средства к существованию, обеспечить хлеб для растущего числа детей в его доме. Мой отец также любил служить главным молящимся [prayer leader] и чтецом Торы в синагоге. Напев, которые он всегда пел дома до прихода субботы или праздника, звучат в моих ушах по сей день.

Ицхак-Изак Соколовски, его жена Хана и их младшая дочь Мириамке

Мой дядя Дэвид-Ной учительствовал. Он выделял львиную долю своей скудной зарплаты, чтобы поддержать наших родителей, оставив для себя лишь небольшую сумму, для своего скромного существования, заявив, что он в долгу перед родителями, воспитавшими и обучившими его.

Моими младшими братьями были Яков и Шимон. Последний был членом Гашомер Гатзаир [Hashomer Hatzair] в нашем городе, достиг 20-летнего возраста и служил в Польской армии. Эта армия была разгромлена нацистскими войсками, и Шимон вернулся домой. Его постигла ту же участь, что и всю семья и общину.

Мои сестры Этель и Михла, уже достигшие совершеннолетия, начали преподавать в то время, когда русские вошли в город. Они учили в деревнях, бывших неподалеку от города. Когда немцы вошли, они были обречены с самого начала.

Дорогая Мириамке, младшая дочь в нашей семье, которая обладала превосходными талантами и успевала в учебе гораздо больше, чем ее братья и сестры, не смогла закончить учебу гимназии из-за немецкого вторжения. Когда немцы вторглись, все обучение еврейских детей прекратилось, и их судьба была предрешена.

Вы все хотели иммигрировать и не смогли этого сделать. Правительство Мандата заперло двери страны с семью печатями. Мои усилия не помогли моему брату Давиду-Ною, который мог бы стать таким же студентом, как я; и мой брат Шимон, которого можно было бы принять в Микве-Исраэль или все остальные. Кто мог представить себе, что Холокост, не имевший себе равных во всей мировой истории, вот-вот начнется? После адских пыток вас всех превратили в пыль нечистые нацисты. Судьба этой семьи была такой же, как и всех семей Ружан. Они были любимы и дороги в своей жизни и их не разделила смерть ^[11].

Все поколения, рождающиеся у нас, должны помнить это всегда. То, что немецкие нацисты сделали с нами, никогда не следует забывать. Мы всегда будем делать великие дела в Земле Обетованной, как будто все эти святые мученики стоят рядом с нами и помогают нам. Их дух будет храним нами навсегда.

Меир Соколовский

_______________________

1. Здесь есть примечание на стр. 150 — примечание без метки в тексте: сын Яакова Михель Лев. Как видно со следующей страницы, это относится к автору статьи.

2. См. Левит 26:26.

3. В тексте есть примечание в следующего содержания: сестра моей жены Соня.

4. Здесь есть примечание в тексте: мой старший брат.

5. Здесь есть примечание в тексте: мой младший брат.

6. В тексте приведено примечание: две мои старшие сестры.

7. В тексте здесь есть примечание: моя младшая сестра, самая молодая из нашей семьи.

8. Благословение, за избавление от опасности или исцеления от серьезной болезни.

9. В тексте есть примечание: Мой кузен — редактор.

10. Покрытая голова, относится к символу траура, взятому из рассказа в Книге Эстер [Book of Esther], где Аман [Haman] возвращается в свой дом «оплакивает и покрывает голову».

11. Из элегии Давида Саулу и Ионафану, II Царств, 1:23.

12. В тексте здесь есть длинное примечание: «В Аду, в Треблинке» Василия Гроссмана, в опубликованном в московском издании «Международная литература, немецкие страницы» 1945 (5), многое рассказал об этом лагере смерти.

Все обитатели бункеров Волковыска были доставлены по железной дороге в Треблинку. Им сказали, что они едут на главный вокзал, откуда будут доставлены в рабочие лагеря. Войдя на станцию, они обнаружили, что были обмануты. Чувство беспомощности угнетало их, поскольку они видели, что их отвезли в зону, огороженную колючей проволокой и бетоном, и многие нацисты стояли там с автоматами и пистолетами. Их заставили раздеться. Обнаженных, с нарастающим чувством беспомощности, мужчин подталкивали прикладами винтовок люди СС и с помощью обученных собак, кусавших их обнаженную плоть и рвавших их на части — в комнаты, которые затем были заперты. Они умерли от удушья от газа, который хлынул в помещение.

В течение 13 месяцев, 396 дней, поезда, переполненные евреями, прибывали со всех уголков Польши, Белоруссии, Германии, Чехословакии, Болгарии и Бессарабии. Примерно 3 миллиона евреев нашли там свою смерть.

[К сожалению, я не смог найти именно эту публикацию Гроссмана. Нашел более позднюю ее версию — "Треблинский ад" (В.Гроссман Собрание сочинений в 4-х томах. Том 4. М., 1998). В ней есть не менее сильные моменты. Очень советую прочесть нынешней молодежи, и далеко не только еврейской. Нацизм, он ведь не имеет национальности.

"Получить пулю — это был "люксус" (роскошь), говорил мне коссувский пекарь, бежавший из лагеря. Люди говорили, что быть обреченным в Треблинке на жизнь во много раз страшней, чем быть обреченным на смерть."]

13. Вышеупомянутое примечание из источника, написанного в 1945 году и не является численно точным. Кроме того, в этой статье есть ссылка на убийство в печах. Это общепринятое утверждение, хотя истина заключается, как написано в примечании выше, в том, что люди были убиты в газовых камерах, а затем сожжены в крематориях.

14. Псалтирь 93:1.

15. В тексте здесь есть примечание: «Когда эта статья была передана, мы еще не знали о свидетельстве Ханы Кирштейн.