Г.К. — Со слов уже упомянутого мной партизана из бригады «Дяди Васи», после прибытия в Большой земли «десантников» и «особистов» из Москвы, немало партизан было расстреляно бригадными «особистами» без серьезной на то причины и вины, за самые незначительные проступки. Это так?

Я.Ш.- Особый отдел бригады полностью состоял из «восточников», которые любыми методами и средствами пытались доказать, что они нужны, что они «работают»... Причину расстрелять человека они всегда быстро находили. В отряде был свой палач, сибиряк низкого роста. В бою трус, а когда ему надо было привести приговор в исполнение, он аж светился от счастья. Штыком любил убивать...

Я не знаю, сколько наши «особисты» в общей сложности настоящих немецких шпионов-лазутчиков обнаружили и ликвидировали в отрядах бригады, но по нашим партизанским рядам они «прошерстили» здорово. Приговаривали к смерти за всякие мелочи.

Трое партизан взяли мед на пасеке, возвращаясь с задания, — расстреляны: — «за мародерство»... Шли с задания, один партизан положил винтовку на телегу, курок за что-то зацепился, случайный выстрел... и убило политрука роты. Партизана: — «к стенке»...

Идет взвод на задание. Одинь молодой парень упал в болото, и, выбираясь, случайно выстрелил в воздух. Расстрелян, как «немецкий агент», мол, пытался специально этим выстрелом подать знак немцам и выдать расположение партизан... Еврея-партизана за обручальное кольцо расстреляли, мол, не выполнил приказ, не сдал золото в штаб. Другого еврея, Ваксмана, убили, закололи штыком, как «пособника оккупантов», только за то, что его из гетто водили в здание СД мыть полы, он был там уборщиком...

И таких примеров я могу еще привести не один десяток, почему-то именно такие жуткие эпизоды намертво остаются в памяти...

»Особисты» постоянно искали шпионов в отрядах, и под «этим соусом», убирались и неугодные начальству партизаны, и кто хочешь... Могли обвинить в чем угодно, и не оправдаешься. Скажут нам, что такой-то, был немецкий агент и за это расстрелян, и кто мог доказать обратное? Кто тогда разбирался? Схлопотать пулю от своих «особистов», было проще простого.Чего тогда в лесах в немецком тылу стоила человеческая жизнь?.. Даже ломаного гроша за нее не давали. Мы тихо возмущались, и не более того...

А «московские десантники» держались от нас отдельной группой, выполняли свои диверсионные задания, и нас иногда придавали к ним для «черной работы на подхвате». Например, во время проведения операции «Рельсовая война», в 1943 году.

Г.К. — Что из этой операции Вам запомнилось?

Я.Ш. — За одну ночь было проведено множество подрывов железнодорожного полотна на разных участках. Запомнилось, что эта операция была для нас малокровной... В бригаде были очень хорошие минеры — подрывники: и наши, «доморощенные», и «московские десантники». Они постоянно меняли тактику и способы подрывов эшелонов. У немцев были специально обученные собаки для разминирования, натасканные на обнаружение тола, так наши подрывники сыпали тол в песок через каждые 15 метров, и собаки «сбивались со следа»... Участок железной дороги Лунинец-Брест для немцев стал сплошным кошмаром, они никак не могли обеспечить надежную защиту для своих железнодорожных составов , следующих на восток.

Г.К. — Как осуществлялось обеспечение бригады продовольствием? Все-таки почти 2.000 человек, попробуй прокорми...

Я.Ш. — Постоянно проводились «хозяйственные операции», целью которых было обеспечение отряда продовольствием. Мне неоднократно приходилось в них участвовать. Часто, во многих домах, мы находили награбленное «еврейское добро». Как-то раз наткнулся на маленькую скатерть, которой накрывали субботнюю халу во время молитвы и зажигания свечей, взял ее с собой, как талисман, и всю войну эта скатерть была со мной.

Каждый партизан старался для себя сделать НЗ: сухари, кусок сала, а если повезет, даже пару банок трофейных немецких консерв. Горький опыт голода во время немецких блокад заставлял нас и самих о себе заботиться.В этих вылазках за провиантом нередко происходили всякие опасные случаи.

Как-то пошли на «хоз. операцию», за продуктами. Четыре пустых подводы, их вел со своими партизанами взводный, по фамилии Захаров. И нас было: восемь конных разведчиков, разбитых на четыре пары. У меня была кобыла, слепая на один глаз.

Мы как-то отбили коней у мадьяр. В одном месте наткнулись на группу рабочих из «мадьярского стройбата» (трудовой батальон), которых охраняли на месте работы венгры — всадники. Мы их обстреляли, дали несколько очередей, и охрана сбежала. Подходим, а все «стройбатовцы» — евреи из Будапешта. Я позвал их с собой в отряд, но старший среди них сказал мне: — «Наши семьи остались в Венгрии заложниками. Нас уже много раз предупреждали, что если хоть один из нас уйдет в лес, сбежит к партизанам, то все семьи будут расстреляны»... Мы захватили в тот день шесть лошадей, пять разобрали другие разведчики, а мне досталась эта, «слепая». Поехали парами на разведку пути, Захаров с подводами идет сзади по лесной дороге. Встречаем с напарником Володькой двух женщин, спрашиваем: — «Немцев или полицаев видели?». Отвечают: — «Нет, а вот ваших. , партизан, видели, они, лесом, вон туда, вперед прошли , человек двадцать, все как вы одеты. Они нас не заметили». А мы знали, что никаких других партизан в этом районе быть не могло. Вернулись к обозу, я доложил Захарову, что нас ждет засада. Пьяный Захаров, стал на меня кричать, материться. Орал на меня «как резаный», что я трус, и чтобы я слезал с коня, если мне засады мерещатся. Снова поскакали с напарником вперед, проехали километра два по лесной дороге. Перед нами маленькая речка-канава, через которую перекинут мостик. Моя лошадь вдруг стала беспокойной, вместо рыси идет шагом, я тоже насторожился, вытащил ноги из стремян. На подъеме к мосту вдруг лошадь остановилась как вкопанная, и, через несколько секунд, встала на дыбы и сбросила меня на землю, вернее, в болото.

И моментально началась пулеметная и винтовочная стрельба. Засада... Володькин конь сразу понесся в лес и моя кобыла за ним, а я пополз к ближайшим кустам, и добрался до леса невредимым. А Захаров со взводом, услышали стрельбу, бросили повозки и сбежали назад в отряд. Мне пришлось сделать круг, километров двенадцать. И только к вечеру я дошел до места стоянки отряда. Часовой окрикнул: — «Стой! Кто идет!?», и, узнав меня, сразу перекрестился: — «Нечистая сила! Ты же еще утром убитый!»...

Г.К. — Как осуществлялась связь между партизанскими группами и обеспечивалась скрытность дислокации партизанских стоянок и баз?

Я.Ш. — Партизаны крайне редко передвигались в открытую, днем. Если такое происходило, то, как правило, только в пределах партизанского края. Обычно шли на задание ночью, передвигаясь «гуськом», друг за другом, в густой тьме. Впереди идущий вешал себе на спину гнилые куски дубовой коряг,эта кора фосфорицировала в темноте, и давала какой-то свет, мы не теряли цепочку. Перед каждым заданием заранее оговаривались места сборных пунктов: основного и запасного.

Постоянно менялся пароль. Например, сегодня пароль: — «11». При встрече с кем-то в лесу, партизан кричал: — «Стой! Семь». И если это человек свой, то он отвечал «Четыре!», то есть, называл цифру, при сложении которой с первой получалось: — «11». И если на окрик: — «Восемь», кто-то малограмотный отвечал: — «Четыре», то моментально следовал выстрел. У нас был такой случай...

Если начиналась большая немецкая облава, то ночью в расположении отрядов категорически запрещалось курить и разжигать костры. Строились и «ложные» партизанские стоянки. Делалось все возможное, чтобы не позволить немцам определить точное место дислокации отрядов.

Г.К. — С каким оружием Вы воевали в отряде?

Я.Ш. — Сначала с пулеметом: — «дегтярем», позже, в разведке, у меня был чешский автомат под немецкий патрон, магазин с патронами вставлялся сбоку. Потом у меня был немецкий автомат и хорошо пристрелянная винтовка. И конечно еще гранаты, штык-нож. Пистолет был трофейный, одно время, потом его кому-то подарил... Основной проблемой было найти достаточно боеприпасов, особенно к трофейному оружию.

Г.К. — Какие потери понес Ваш отряд, начиная с осени 1942 года и до июля 1944 года?

Я.Ш. — В боевых ротах потери за два года составили примерно 70-80 % из того состава, что воевал в лесах еще в конце сорок второго года. Но их место в строю занимали новые партизаны, наши силы не таяли, а множились, благодаря притоку местного населения.

Самые обидные потери бригада понесла летом 1944 года, накануне соединения с Красной Армией, когда генерал Комаров (Василий Захарович Корж) решил преподнести подарок 1-му Белорусскому фронту, и нам приказали взять железнодорожные станции Бостынь и Люща, на линии Барановичи — Лунинец. Это задание мы выполнить не смогли, только потеряли 150 человек убитыми и около трехсот ранеными. Как оказалось, эти жертвы были напрасными. На следующий день, после нескольких залпов армейской артиллерии, и одного налета штурмовиков ИЛ-2 , немцы оставили обе эти станции без боя...

Г.К. — Что присходило с Вами после соединения партизан с частями Красной Армии?

Я.Ш. — Соединились мы со своими в июле 1944 года. Нас собрали в освобожденном Пинске на партизанский парад, и в строю отряда имени Дзержинского, под командованием Н.М.Ломейко, я прошел мимо трибуны, на которой стоял наш командир соединения В.З. Корж. После парада нас построили, и стали вызывать по спискам: — «Три шага вперед!». Меня вызвали тоже. Мы сдали свое оружие. Строем нас повели на восток. Так я стал красноармейцем, нас передали в армию, и отправили эшелоном в ЗАП, в «знаменитый» 215-й запасной полк 61-ой армии, в населенный пункт Городок Витебской области. Все произошло так стремительно, что мы не успели опомниться.

Честно говоря, я думал, что война для меня уже окончилась, но кто может заранее угадать свою судьбу и повлиять на ход событий?.. Но надо было продолжать воевать...

Здесь, в ЗАПе, мы получали обмундирование, винтовки, и нас распределили по ротам. На мне была немецкая шинель, снял ее, одел советскую, и как будто новый «белый лист» открылся в книге моей жизни. Со мной в роту попали четыре земляка-партизана, евреи, а один из них, Цодик Деречинский даже оказался со мной в одном отделении. Здесь, в ЗАПе, мы приняли присягу. Кроме бывших партизан в этот ЗАП сразу по тотальной мобилизации согнали очень много местных, в войну молча сидевших по хатам, или работавших на немцев, и не принимавших никакого участия в партизанской борьбе.

Это были еще те «товарищи по оружию», публика жуткая, преисполненная дремучей «зоологической» ненавистью к евреям. Начали боевую подготовку, и как ни странно, были большие потери, то кого-то шальной пулей убьет, то, кто-то на гранате подорвется.

В ЗАПе было голодно, но это был совсем «другой голод», не похожий на тот, который нам довелось испытать в партизанах. Отношение к нам со стороны командного состава запасного полка было жестокое, свою задачу: подготовить новобранцев за короткий срок и отправить на передовую — они «трактовали» своеобразно. Постоянный голод, жесткая дисциплина и непрерывные изнуряющие занятия — все это отрицательно действовало на наш настрой. Стремление побыстрее попасть на фронт, чтобы избавиться от всей этой «тоски», было общим. ЗАП двигался вслед за фронтом, и когда нас стали грузить в эшелон для отправки по боевым частям, кажется, в Волковыске, произошел серьезный налет немецкой авиации, и у нас были многочисленные жертвы.

Когда мы находились недалеко от Слонима, командование разрешило мне и Деречинскому короткий отпуск на шесть часов, чтобы мы смогли узнать о судьбе своих родных. Пошли вдвоем, и по пути, в местечке Бытень, встретили нашу бывшую партизанку Таню Гилерштейн. От нее я узнал о трагической судьбе моей семьи...

И если раньше у меня теплилась хоть какая- то надежда, что кто-то остался в живых, то теперь мне стало ясно, что из всей нашей семьи на белом свете остались лишь два человека: я и моя сестра Рая. Зашли в Слоним. Наши дома сожжены. Зайти в гости не к кому, поговорить не с кем. Кругом чужие. Я подошел к месту, где в тайнике закопал два пулемета ПД, но не доставать же их сейчас. Пошли дальше по улицам, и некоторые местные нас узнавали, мы слышали реплики: — «Смотри, евреи... Оказывется, немцы не всех евреев убили»... С душевной болью мы покинули родной город. Вернулись в 215-й полк, и вскоре нас разобрали «покупатели» из боевых частей, и к нашему удивлению, вместо отправки на 1-й БФ, нас кинули в совершенно другое направление.

В сентябре наш эшелон с маршевым пополнением прибыл в Псков, мы выгрузились, и пошли форсированным маршем на северо-запад, перешли старую советско-эстонскую границу и повернули на юг, на Латвию. Шли долго, пока не наткнулись на немцев.

По дороге к фронту мы несколько раз попадали под бомбежки, разбегались по команде «Воздух!» в разные стороны в поисках укрытия. И снова были потери...

Прибыли в 61-ую Армию на 1-й Прибалтийский фронт. Начались тяжелые бои под Ригой. А в сам город мы вошли без штурма. По уцелевшим мостам ворвались в город, и сами удивились, как ни странно, в самой Риге немцы почти не оказывали сопротивления. Большой город, красивые неразрушенные дома. А на следующий день нас снова погрузили в эшелон и довезли до станции Вайноте, на бывшей литовско-латвийской границе. Нам предстояли бои с Курляндской группировкой немцев. И здесь со мной произошел один случай. Две наши роты втиснули на ночлег в здание железнодорожной станции или склада. Примерно 120 бойцов. Как легли на пол, так мгновенно уснули.

Мне редко снились сны, и в их толкования я раньше никогда не верил, но в ту ночь мне приснилась мать, которая будила меня и говорила: — «Сынок вставай, выйди на улицу».

Я проснулся, с перепугу разбудил Цодика и рассказал ему свой сон. Он попросил не лезть к нему со всякой ерундой, но я не отставал. Тогда Цодик встал и сказал: — «Ну, если уже разбудил, то пошли выйдем, хоть отольем». Отошли от здания метров на пятнадцать, и тут свист и сильный взрыв. Прямое попадание в здание. Нас отбросило взрывной волной.Мы вскочили на ноги, кругом уже слышались стоны и крики о помощи... Из тех, кто ночевал в этом здании, целыми осталось всего человек сорок. Оказалось, что это местный латыш навел немцев на цель, и с первого снаряда — прямое попадание.Цодик сказал: — «Спасибо, друг, что разбудил», а я ответил: — «Это не я, а моя мать нас спасла». После той ночи, перед каждым боем я мысленно разговаривал с мамой и просил: — «Пять сыновей имела, один остался, сбереги меня мама».

Начались бои в Курляндии, тяжелейшие, кровопролитные. Этой холодной осенью мы беспрерывно ходили в атаки с поддержкой артиллерии, но не могли продвинуться и на метр. Окоп глубже, чем на один метр нельзя было выкопать, сразу на дне появлялась вода. Немцы не контратаковали, но все наши попытки «прогрызть» их оборону были тщетными. Потери наши были ужасными, к нам все время прибывало новое пополнение, но его хватало на одну-две атаки. В пополнении было много молдаван, не знавших русского языка. Среди них начались самострелы, так «самострелов» расстреливали прямо на наших глазах, по приговору полевого трибунала. Могилы для них рыли еще до суда.

В самом конце ноября наш батальон был фактически полностью добит. Немцы подпустили нас очень близко к своим позициям, и расстреляли из пулеметов в упор. Кругом крики раненых... Мы с Цодиком спаслись, в тридцати метрах от немецкой траншеи, нам повезло укрыться в воронке от снаряда , и только ночью мы смогли выползти к своим. И на следующий день нас вывели на переформировку.

Вскоре всю нашу 61-ую Армию перебросили на юг, в направлении на Польшу.Нас выгрузили недалеко от Варшавы, и быстрым маршем, в полном боевом снаряжении, мы пошли к передовой. Двигались только по ночам, днем — маскировка и отдых. К фронту шло столько войск, что казалась, что вся Русь пришла в движение.

Перешли Вислу, и оказались на так называемом Магнушевском плацдарме, остановились у деревни Варки, у реки Пилица, заняли круговую оборону и стали ждать. На передовой стояло затишье, нарушаемое только редкими артобстрелами немцев. Наша артиллерия молчала в ответ. Каждый день к нам приходили политработники, читали статьи Эренбурга. Мы всем нутром чувствовали — скоро атака! Ночью 13-го января 1945 года нам передали приказ — Приготовиться! Мы в последний раз проверили оружие и боеприпасы, утром нам выдали по сто грамм «наркомовских». Мимо нас в морозном утреннем тумане прошел вперед штрафной батальон, они кричали нам: — «Прощайте, славяне, не поминайте лихом!». Вслед за штрафниками подтянулись на исходные позиции и мы.

Началась ураганная артиллерийская подготовка, били орудия, минометы, «катюши», казалось, что горит даже небо. Мы подошли к переправе, немцы на другом берегу. И мы пошли в атаку, двумя цепями. Цодик бежал рядом, все время я слышал: — «Яша, я здесь». По нам открыли встречный огонь, вокруг сплошная стена разрывов, и на земле, и в воде, но в бою, на это не обращаешь внимания, действуешь как «автомат», бежишь вперед, стреляешь на ходу, потом кидаешь гранаты, падаешь, снова поднимаешься ..., и вперед, где перебежками, где в полный рост. Ворвались в первую траншею, у меня винтовка со штыком, и тут началась рукопашная. Резня... Вот где партизанский опыт пригодился...

И когда рассвело, мы увидели полный разгром немцев. Вокруг — множество трупов, а живые немцы выползали из разных щелей и блиндажей сдаваться в плен, с криками: — «Нихт шиссен, рус камераден! Гитлер капут!». Весь в чужой крови, я от усталости присел на дно траншеи, но послышались голоса офицеров, каждый собирал свою роту.Я встал и пошел к своей. Ищу Цодика, куда он пропал? Но увидел его, мы обнялись, живы! Обошлись без слов... Провели перекличку, в нашем взводе 15 бойцов ранены и убиты. А живые пошли вперед, рота за ротой, батальон за батальоном, на запад надвигалась огромная сила, которую не в силах был уже никто остановить.

Дошли до города Кутна. Здесь, на территории захваченного немецкого аэродрома, бойцы обнаружили цистерны со спиртом, многие сразу кинулись к ним, стали выпивать, а спирт-то оказался древесным... Половина наших потравилась, и многие насмерть...Мы оставили похоронной команде тела так нелепо ушедших из жизни товарищей, и снова устремились вперед. Нас обгоняли мотострелковые части.

На обочинах дорог нас уже встречали плакаты «Уничтожить фашисткую гадину в его собственной берлоге!» или «Папа, убей немца!»...

Г.К. — Какие ощущения Вы испытывали, подходя к границам Германии?

Я.Ш. — Ближе к старой германо-польской границе немецкое сопротивление стало усиливаться, но мы наступали лавиной. Целую неделю длился наш переход, и опять видим плакат: — «Перед вами фашистская Германия!». Сразу волнение в рядах — шире шаг! Перед нами спуск к реке, а над рекой разрушенный железнодорожный мост, под откосом разбитый воинский эшелон, сброшенный взрывами с путей. Сели рядом, привал. Читаю немецкую надпись на колесах: — «Все колеса должны вращаться для нашей победы». Бойцы спрашивают, мол, что там по-немецки написано? и мы перевели им суть надписи. Сидим рядом с Цодиком, смотрим вперед, где за рекой проклятая страна, и нам, двум уцелевшим узникам гетто, двум евреям, двум советским солдатам, все- таки посчастливилось живыми, с оружием руках дойти до Германии, отомстить за свои семьи и свой народ, и своими глазами увидеть, как советская армия крушит гитлеровскую твердыню. Раздался приказ строиться, и снова идти вперед. Мы встали с Деречинским, пожали друг другу руки и произнесли слова на идиш: — «Спасибо Всевышнему»...

10 -го февраля наш полк уже участвовал в боях в городе Шнайдемюль, где засела окруженная немецкая группировка. Нам сказали: — «Ваша задача — взять город! Если враг не сдается — его уничтожают!». Вот посмотрите на эту фотографию, я ее нашел в фотоальбоме, изданном в Германии. Уникальное фото, по улице Шнайдемюля идет к передовой небольшая колонна красноармейцев. У солдата в первой шеренге гитара в правой руке. Это моя рота, а с гитарой идет наш боец, душа-парень Васька Сибиряк, он всегда на привалах играл и пел для нас. В этой колонне иду и я ...

Г.К. — Я знаю эту фотографию. Она недавно была приведена как иллюстрация в книге известного российского военного историка Алексея Исаева «Берлин 1945 года».

Я.Ш. — Наша рота... Почти все полегли в боях в Шнайдемюле...Начались тяжелейшие уличные бои за каждый дом, мы пробивались с этажа на этаж, со двора во двор. Убитые, раненые, взрывы гранат, автоматные и пулеметные очереди.

В одном из домов, когда нас крепко прижали, к нашему счастью, я наткнулся на ящики с немецкими гранатами, свои у нас уже закончились. Тут снова выручил партизанский опыт — считаю до семи, а на счет «восемь» бросаю гранаты в немцев, назад их перекинуть они уже не успеют. Вдруг, передают по цепочке: — «Пленных не брать!». Оказывается, что большая группа немцев иммитировала сдачу в плен, выкинула белый флаг, и комбат с бойцами пошел к ним в полный рост навстречу... и немцы их перебили, коварно расстреляли в упор с близкого расстояния. Да еще в одном из дворов обнаружили убитых красноармейцев, попавших к немцам в плен и расстрелянных при подходе наших батальонов. А нам два раза повторять не надо, и так ненависть и злоба дошли до крайнего предела. И в полдень бой стал затихать. Все-таки пленных брали, мимо нас вели немцев под конвоем в тыл. Наши убитые лежали, разбросанные по лестничным клеткам, домам, дворам. Нам приказали собрать тела павших тоарищей и снести их в сквер в центре города. Наш взвод собрался, в строю только треть бойцов, Цодика среди них нет.

Бегу к скверу, а там погибшие лежат длинными рядами, лица накрыты шинелями или плащпалатками. Прошел один ряд, второй, приподнимая шинели, и в третьем ряду нашел Цодика. Мои ноги подкосились, я не выдержал, упал на колени, и стал орать: — «Почему!? Как же так?! Зачем ты оставил меня одного?!». Это длилось не больше минуты, кто-то сильно ударил меня по плечу: — Вставай, солдат, война есть война... Я опомнился, встал на ноги, бросил последний взгляд на убитого друга, прикрыл его шинелью и развернулся, чтобы уйти догонять свою роту. Смотрю, а рядом с другим погибшим лежит гитара... Васька-сибиряк...

После этого боя я почувствовал полную внутреннюю опустошенность, потеря близкого боевого друга стала для меня очень болезненной. Мы с ним все время были вместе, понимали друг друга без слов... Я думал о своей предстоящей гибели, и о том, что никто из тех, с кем меня связывало общее прошлое, уже со мной не попрощается.Я чувствовал себя совсем одиноким в огромной людской массе...

А наше наступление продолжалось, нас постоянно пополняли, и мы снова шли в бой. Пока мы двигаемся вперед, атакуем, действуем в бою, то вроде ничего, но как только наступало затишье, на меня волной наваливалась «черная тоска», депрессия, я говорил себе — сегодня выжил, но в следующей атаке, точно меня убьют...

Г.К. — А как с гражданским населением поступали?

Я.Ш. — Не убивали. Зверств не было. Насилие было... В Альтдаме и в Эберсвальде мы хорошо напомнили «арийской расе» о себе, а в мае 1945 года уже все обходилось без особых проишествий, «страсти улеглись»...

Захватываем немецкий город, а дальше случалось такое, что не всегда можно было предугадать и остановить. «Раскладывали» немок, и насиловали... Не смотрели на возраст и красоту. В очереди стояли — и мы, и офицеры. Один встает, а другой уже «готов к бою». Мы смотрели и смеялись, мол , погляди, земляки, как они ногами дрыгают...

Это был акт массового унижения, на глазах у всех. И мне лично кажется , что сексуальное желание тут было делом третьим, а главной причиной, подвигающей к насилию, было стремление показать немцам — вот, вы, высшая раса, желавшая нас поработить и истребить , покорить наши народы, — вы, лежите сейчас на земле как последние бл..., а мы вас «имеем»...Но в отличие от латышских и литовских полицаев, которые насиловали женщин, перед тем как их расстрелять, мы всех этих поруганых немецких женщин оставляли в живых...

Но вот что необъяснимо, проходит всего несколько часов, и прибегает к нам немка, кричит, что насилуют ее беременную дочь и просит о помощи. Я перевел комбату ее слова, и он мне приказывает — спасти беременную немку. Побежал туда, забрал ее с собой, сказал, что для капитана, и на эту ночь она была спасена. А что с ней произойдет завтра — мы знать не могли...

Иногда еще могли сжечь дома, когда Альтдам оставляли, то весь город горел огнями пожарищ за нашей спиной. Вы даже себе не можете представить, насколько сильна была наша ненависть к германцам, принесшим смерть и страдания на нашу землю...

Я даже запасался противотанковыми гранатами, поскольку для себя решил, при первой же возможности, загоню всех без исключения в подвал и забросаю гранатами...

Но так я эти гранаты и не использовал... Не захотел... Заходим в город, сломив сопротивление на подступах. Открываем шквальный пулеметный огонь вдоль улиц, и ждем ответной стрельбы. Но все тихо... Вдруг, со всех балконов и окон, появляются белые тряпки, простыни, развеваются по ветру. Город сдается. Но мы, наученные горьким опытом, осторожно , медленно, идем вперед. И вот, незабываемая картина — около домов стоят гражданские, взрослые и дети, у многих в вытянутых руках часы. Для нас. Немецкие дети смотрят на нас испуганными глазами... И я понял, что не смогу их убивать, это не в моих силах...

И пленных уже никто не трогал. Мимо нас шли тысячные колонны военнопленных с редким конвоем, но под командованием своих офицеров.

Г.К. — В самом конце войны Вас снова ранило?

Я.Ш. — Да. Комбат, в начале апреля сорок пятого года, увидел, что я в «похоронном настроении», решил спасти, забрал к себе в штаб, в «комендантский взвод». Я считался в батальоне очень «старым солдатом». Как-то слышу разговор за поворотом траншеи, мой ротный беседует с комбатом, говорит ему, что нас было в роте пять евреев — партизан, а теперь только я живой остался. Комбат ему ответил: — «Я его забираю из роты, надо еврея сохранить, его нацию и так всю немцы под нож пустили. Надо хоть одного после войны на развод оставить». Комбат вызвал меня к себе в блиндаж: — «Будешь в штабе батальона. Ты знаешь немецкий и польский, а мне нужен переводчик».

Условия моей службы, да и функции, стали немного другими, но после форсирования Одера, когда начались бои на подступах к Эберсвальде, мне снова пришлось вернуться в стрелковую цепь. В первые дни мая я попал в Берлин, стоял у разбитого рейхстага. Сфотографировался «трофейным» фотоаппаратом у Бранденбургских ворот.Вот эта фотография, перед вами. А седьмого мая, на самом излете войны, я подорвался на мине. Это произошло примерно в 70-ти километрах от Берлина, произошла внезапная стычка, нас обстреляли из засады, и я бросился в старую траншею, которая была рядом с нами. А там все заминировано... Я остался живым, но получил осколки мины в ноги и в руку. Меня овезли в армейский госпиталь, расположенный рядом с Бранденбургом.

И здесь я встретил 9-ое Мая — День Победы. Все вокруг ликовали, веселились, целовались, обнимались и торжествовали. Кончилась война, все понимали, что вернутся домой живыми к своим семьям... А я лежал на госпитальной койке и беззвучно плакал в подушку. У меня не осталось ни семьи, ни близких, ни друзей, ни родных — я был один на белом свете. В тот день я еще не знал, что осталась живой моя сестра Рая...

В госпитале меня нашли наши слонимские партизаны — Абрам Докторчик и врач Блюмович. Они собирались пробраться на запад, а оттуда в Палестину. Позвали меня с собой. Я не хотел быть дезертиром, думал, что дослужу до демобилизации, и тогда... Срок моей демобилизации был известен — 20 августа 1946 года...

Но, если бы я мог тогда предположить, какие испытания мне приготовит судьба в ближайшем будущем..., то без колебаний ушел бы со своими товарищами по партизанскому отряду на запад. Но я хотел честно дослужить в Красной Армии.

Г.К. — Что произошло с Вами после войны?

Я.Ш. — Я служил переводчиком в комендатуре, а в конце 1945 года меня перевели на должность переводчика в оперативный отдел МВД в город Франкфурт-на-Одере.12/4/1946 года я был арестован органами СМЕРШ, обвинен в шпионаже и в измене Родине. Прошел полугодовой «конвейер» пыток и издевательств, но не сломался на допросах и ничего на себя и на других не показал и не подписал, хотя на меня и на моего товарища Шломо Зельковича, тоже бывшего партизана, пытали «натянуть» целый заговор. «Вешали» на меня статьи 19-58 -1Б и 59-9, и по одной из них «вышка» была гарантирована, но, как говорили, то ли генерал Серов приказал нас не расстреливать, то ли мораторий на смертную казнь ввели на короткое время. Ждали расстрела, но получил я всего срок 10 лет ИТЛ + 5 лет поражения в правах, с лишением правительственных боевых наград. 10-го февраля 1947 года я бежал с эшелона, везущего зеков из Германии на восток СССР, но был пойман. Сидел свой срок в Ивдельлаге, на Северном Урале, работал на сталинской каторге, на лесоповале. В 1948 году, после образования государства Израиль, я написал из лагеря письмо на имя Молотова и Шверника, где просил направить меня добровольцем, как бывшего солдата, бороться за свободу молодого еврейского государства. Прошло немного времени, и за это письмо меня отправили на штрафной лагпункт Лаксия, самое гибельное место Ивдельлага. Но и там я выжил... Освободился из заключения в декабре 1954 года, раньше на 16 месяцев от предполагаемого срока, по зачетам — минус 480 дней заключения за хорошую работу. После лагеря меня послали в сылку в Караганду, работал под землей, на шахте.

А в 1956 году меня вызвали в отделении милиции и вручили бумагу о том, что мое дело пересмотрено Военной Коллегией Верховного суда, что я не виноват, и обвинение в измене Родине с меня снимается, и с этой минуты я считаюсь несудимым, не должен больше отмечаться в милиции, восстановлен в гражданских правах и могу проживать в любой точке Советского Союза. Я уехал жить в Ригу, несколько раз подавал документы на разрешение на выезд в Польшу, как «бывший польский гражданин», но мне было в этом отказано. Тогда я подал документы на выезд в Израиль, и мне разрешили эмиграцию.И уже прошло сорок два года, с того момента, как я поселился здесь.

Г.K. — Мне кажется, многим бы было интересно подробнее узнать, какие жизненные испытания Вам пришлось преодолеть в северных лагерях.

Я.Ш. — Если хотите, приезжайте вновь, поговорим о лагерях в следующий раз. Это, как и война, тоже часть той трагической и героической эпохи, в которой пришлось жить и погибать моему поколению.