Иванъ Эремичъ

ОЧЕРКИ БѢЛОРУССКОГО ПОЛѢСЬЯ

Адаптация к современному русскому языку,
оглавление и вступление:
© А.В.Королёв.

Едва только засерел восток, рабочие уже проснулись; но они ходят на цыпочках, говорят и молятся Богу шепотом, делают свои приготовления к работе и к обеду осторожно, без шуму, боясь разбудить панича (барича); они так его любят. Волк ушел в глубь леса, собака вознаграждает себя за бодрствование во время ночи, волы отвязаны от возов и пущены на подножный корм, еще унизанный перлами росы. Невнятный говор пробудившейся природы уже действует бессознательно на мое ухо. Вот он делается явственнее, определеннее, разнообразнее; я протянулся, чтобы выпрямить члены тела, утомленные продолжительным бездействием и неестественным положением; открываю глаза, и мир Божий является мне в полном освещении, и жизнь природы коснулась всех моих чувств, и я на ногах. Среди окружающей меня великолепной панорамы, куда устремится первый порыв мысли и чувства, как не ко Всеблагому, Премудрому и Всемогущему! Но дух мой развлекается отрывками «житейских попечений», занесенных из мира в пустыню вместе со мною. Человек и его заботы и его сотрудники требуют моего внимания. Пойду молиться Богу туда, где душе моей будет вторить вся природа, — то звонкими, то безмолвными, но тем не менее внятными и красноречивыми, голосами, — пойду туда, куда недаром уединялись все желавшие быть ближе к Богу и дальше от мира, куда не проникает ни соблазн, ни зависть, ни ненависть, ни интрига людская, где суета житейская не стучится во все пять дверей храмины духа. И вот я в чаще леса. Собака хотела мне сопутствовать; но она не входила в мои планы, я велел ей возвратиться к обозу. Нехотя, с поджатым хвостом, она исполнила мое приказание, постоянно осматриваясь и как бы спрашивая меня взглядом, — не переменил ли я насчет ее своего намерения. Двустволка была захвачена мною так себе, по привычке, бессознательно.

Я очутился под навесом вековых сосен. Какая торжественная тишина, какое красноречивое молчание вокруг меня! Какой простор здесь для души моей и тела! Как легко парит мысль моя к Творцу этого великолепия! Как приятно и свободно расширяются мои легкие, для вдыхания воздуха чистого, ароматного, незараженного тлением, пропитанного целебными смоляными частницами! Вокруг меня исполины лесов. Стволы их ровны и чисты. До самой макушки не пестрит их ни один сучек, ни одна ветка. Они стоят как свечи гигантские пред престолом Всевышнего. Никакой кустик, никакая травка не смеют стоять с ними рядом. Они заслоняют от них жизнь, они — эгоисты не уделяют этим пигмеям растения ни одного луча солнечного; они ловят его на лету своими косматыми шапками; им так много нужно! Блестящий, пушистый, золотистый ковер, неоскверненный, быть может, ногами человека, раскинут у подножия их на необъятное пространство. Темно-кофейные только боровики, пушистые, нежные, атласные, как ланиты красавицы-креолки, да огневые рыжики, да пестрые мухоморы группами раскинуты на этом ковре, как разноцветные узоры. Взор ваш далеко-далеко вонзается в глубь бора. Вот в глубине перспективы мелькнула робкая коза, промчалось стадо лосей. Вот звонко вспорхнул тетерев с ветки над самой головой вашей, и бриллианты росы засверкали в воздухе пред самыми главами вашими. Вот острым своим клювом стучит дятел в сосну, чтобы выдолбить в ней дырочку и спрятать в ней свежую сосновую шишку, про черный день. Вот желна запустила в очко улья свою удочку, — свой длинный и влажный язык, пчелы покрыли его собою со всех сторон и очутились нечаянно и мгновенно в желудке коварной птицы, и она, радостным свистом, выражает свое самодовольство. Вот здесь и там зачирикала, застонала, заплакала одинокая птичка. Тонкий и упругий воздух далеко разносит эхо этих голосов, так редко нарушающих царствующее здесь безмолвие в течении дня. Часы уже показывают половину 12, солнце уже над головой моей, воздух раскален его лучами; но сплошной навес из сосновых шапок заслоняет меня от зноя; я, по прежнему, наслаждаюсь приятною прохладой утра. Кое-где только лучи солнца прорвались сквозь кудри ветвей и рассыпали по иглистому фону золотые арабески.

Но я слишком далеко углубился в чащу бора. Да и скучный голод начал безотвязно ворчать в моем желудке. Крылья моего духа быстро отпустились наземь; я торопливо сделал на право кругом и, руководимый течением солнца, частью заметными для глаза полешука только да индийца следами, оставленными мною на девственной почве, а особенно карманным компасом, чрез час присоединился к моему отряду, сказав, впрочем, лесу: до свиданья вечером.

Собака встретила меня у опушки леса, где я собирал, или точнее — выбирал лучшие грибы к обеду. Попутчики мои снимали кашу с огня, ворча про себя неудовольствие за то, что я так долго заставил их ожидать себя с обедом. Я помирил их с собою и аппетитом, присоединив к нашему обеду чудный соус из грибов и рыжиков, которые прекрасно изжарились, пока мы истребили кашу. Жар, сытный обед, продолжительная прогулка навели на меня сладкую дремоту. Я растянулся в тени шалаша и заснул сном сладким, каким никогда не спал ночью. Оказалось, что этот сон был взят мною на прокат у ночи; потому что судьба уже решилась отпустить мне его самую ничтожную пропорцию в ожидавшую меня ночь. Когда я открыл глаза, солнце уже дарило природу прощальной улыбкой, из-за верхушек деревьев. Я отправился в край (низменная окраина поляны) на десерт. Я мог лакомиться остатками черники, красной и черной смородины, брусникой, стругвиной (что то в роде морошки). Я предпочел последнюю. Да и как не предпочесть ее другим ее подругам. Она так сладка, так ароматна, так сочиста, что не боится соперничества никакой ягоды! Утолив жажду столь прихотливо, подобрав несколько таких грибов, которые, так сказать, сами просились в мой носовой платок, побродив по лесу, заметив издали дремлющего тетерева и застрелив его, — я возвратился к рабочим. Сложив залоги моего будущего ужина в шалаше, пошел я к рабочим, любовался, как сметливые волы понимали и исполняли малейший звук (50), едва заметное движение, своих повелителей, как легко отваливали они сошниками прямолинейные глыбы земли, — поговорил с людьми об их житье-бытье, вдоволь наслушался рассказов об их почти баснословных похождениях, их столкновениях с обитателями лесов, чудесных избавлениях от опасностей, попробовал было спорить, слушая суеверные толкования самых обыкновенных явлений природы, убедился в трудности этой полемики, велел отпрячь волов и собрать побольше дров для костра ночного. Взор мой остановился на опушке леса; он манил меня в свои объятия. Я вспомнил обещание свое повидаться с ним вечером и невольно побрел к нему. На дороге мне попался один из работников, я велел ему изжарить тетерева к ужину на деревянном вертеле, по всем правилам гастрономии, и сам скоро очутился у опушки бора. Он смотрел на меня не так уже приветливо и дружелюбно, как утром. Поляну только лишь задергивали сумерки, а из чащи бора уже выглядывала тьма ночная. Угрюмо, как бы нехотя, принял меня темный бор под сень свою. Какая то неодолимая сила влекла меня в глубь его, и вот я один среди таинственного мрака, среди грозного безмолвия. Что теперь я, как не пылинка, затерянная между исполинами творения! Что был бы я, если бы всевидящее око Провидения не видело меня и здесь, если бы мой бессмертный дух не успокаивал меня тем, что я «малым чим умален от ангел», если б отрадная вечность не сияла предо мною звездою путеводной, не мирила меня с настоящим ничтожеством!

Окружавшая меня тишина была едва ли не тише. Он слышал по крайней мере, «как уж полз в траве», я ничего не слышал: на земле и в воздухе было безмолвие смерти. Но это безмолвие было промежуточное. Как бы по данному сигналу, лес ожил. Вот что-то тяжелое рухнуло на землю, это медведь толкнул улей с пчелами, с высоты 10 саженей; вот в другой стороне раздался страшный рев этого силача: впотьмах, он попал лапой в капкан, поставленный для него моими спутниками. Но не торжествуй еще своей победы человек! Богатырь, или разобьет в щепы сталь твоей ловушки, или отгрызет себе лапу, лишь бы спасти жизнь свою, и свободу. Вот вдали стая волков затянула свой дикий концерт; одни вытягивают ноты заунывные, разнообразные, без перерывов звука и резких скачков тона; другие дробят отрывисто, скоро, монотонно, с крутыми, однообразными понижениями и повышениями тона. Дрожь пробежала по спине моей, я машинально взялся за двустволку. Вот и лось замычал как-то ласково, давая знать своей подруге о месте своего пребывания. Сова то заплачет дитятей, то захохочет зайцем, то залает собакой, то огласит лес звонким окликом часового. Нетопыри юлят под навесом сосен, задевая иногда впотьмах мою щеку своими холодными и скользкими крыльями. Вокруг меня самое разнообразное проявление жизни: человек «исходит на дело свое и на делание свое от утра до вечера», а обитатели лесов — от вечера до утра; они как бы сменяют человека на страже жизни.

Глаз мой свыкся с темнотою. Я как бы получил новую способность — видеть во мраке. Вот я уже различаю исполинские стволы дремлющих сосен; вот они обозначаются явственнее; взор мой проникает в ряды их глубже. Вот и лампада, повешенная Всемогущим на тверди ночной, начинает разливать свой кроткий полусвет на мрачную землю. Как теперь хорош лес! Невыразимо-дивно все вокруг вас! Как тихо и плавно скользит этот бледный луч сквозь ветви древесные; как нежно и долго дрожит он в воздухе, как нехотя касается он грязной и грубой земли, как медленно и лениво ложится он на иглистый ковер бора, как легко и живописно рисует он на нем палевые узоры! Но вот легкий ветерок пролетел над лесом; узоры, раскинутые по земле луною, ожили, зашевелились, порхнули с места торопливо, покачались в воздухе и снова улеглись на указанных им луною местах. Ряды сосен дремлют, как исполины в косматых шапках; Я вообразил себя героем волшебной сказки. Но зачем описывать неописанное!... В веществе даже так много невещественного, что его не уловит не передаст никакая кисть, никакое перо; бедная кисть, жалкое перо!

Но вот волшебные рельефы луны порхнули с земли на небо; лампада ночи задернулась темною занавесью. Обитатели лесов притихли. Воздух сделался парным и удушливым. Вершины сосен заговорили, сперва шепотом, по секрету, потом громче, как бы споря на военном совете, пред битвою. Внизу еще тихо, ряды сосен спят еще беззаботно, когда головы их думают уже думу крепкую. Но вот и стволы их закачались, как бы распрямляя свои могучие члены к наступающему сражению; вот битва в самом разгаре. Ветви с дерев посыпались на землю. Крепкие стволы сосен наклоняются к союзнице-земле, как бы умоляя о помощи. Мольбы напрасные! Ураган неумолим, непобедим. Цел и невредим летит он грозою смертоносною, а между врагами его много уже раненных, довольно увечных, немало убитых. Но он не довольствуется этим частным поражением: он употребил военную хитрость, — подметил слабую сторону неприятелей, неистово врезался в ряды их в конце остроконечной поляны и, как ангел истребитель, промчался разрушением сквозь них, устлав трупами противников широкую и длинную полосу земли. Сосна 1½ аршина в диаметре, перервана им на двое, как тонкая нить; вершина ее очутилась в 15-ти саженях от своего ствола; из двух соседних сосен свит ураганом исполинский канат; тысячи других вырваны с корнями и далеко отброшены от родной почвы; надо мной гул, вой, визг, треск. Раскаты грома грозно аккомпанируют этому страшному концерту урагана; на тысячи отголосков дробится оглушительный треск их в упругих стволах сосен (51). Я всякую минуту трепетал за жизнь свою. Молния юлит у меня пред глазами; двуличневый блеск ее осветил какое то животное, мелькнувшее предо мною в глубине бора, как волшебное видение. Вот недалеко от меня загорелась сосна, зажженная молнией. Пользуясь этим случайным освещением, я мог по крайней мере посоветоваться на счет маршрута с моим компасом — тем более, что гроза уже промчалась, и я мог безопасно оставить свое убежище под защитой самой гигантской сосны. Торопливо шел я к своему шалашу. Земля оделась в тучу; но подруга ее луна и сквозь тучу дарила мне достаточную пропорцию света для моего отступления. Крупные капли дождевые редко, не тяжело, начали стучать в навес над головою моей. Вот они сделались чаще; вот дождь зашумел в ветвях сосновых, как рев отдаленного водопада, а я иду как по крытой галерее. Ни одна капля дождевая не капнула еще на меня. Не будь у меня слуха, я не поверил бы, что иду под проливным дождем. Наконец, ветви и иглы сосновые до того напитались дождевою водою, что уже не задерживали ее на себе и открыли для нее скользкий ток на землю. Сперва несколько крупных капель шлепнулось об мою войлочную шляпу; потом они начали падать чаще и чаще, и дождь, казалось, хотел выместить на мне свою досаду за прежнее от него укрывательство и вознаградить себя хоть качеством, если не количеством своих капель. Между тем я успел забыть направление моего выхода из леса, указанное светочем горевшей сосны. Опасность заблудиться, или по крайней мере провести ночь в дремучем лесу, среди сильных и кровожадных врагов, под потоком дождя, — смутно мелькнула в уме моем и произвела легкое сотрясение во всем моем организме. Я крикнул изо всей силы: Хвесько! (Феодосий, — название главного работника нашего). Эхо тысячу раз передразнивало меня, — сперва громко и внятно, потом тише—и тише, потом едва слышно, наконец исчезло в отдалении. Жду ответа; напрасное ожидание! Вокруг меня гудит только дождь, да трещит порой сухая веточка, приютившаяся под иглицей и переломанная моею ногою. Я еще пробежал с полверсты и сделал выстрел. Шаловливое эхо опять подхватило этот новый звук, прокатало его по лесу непрерывным гулом, похожим на раскаты грома, постепенно умолкающие вдали. На этот раз попытка удалась: до моего слуха долетело звонкое: ау! Вот послышался вдали лай собаки (52); чутье и ноги у нее быстрее наших. Я бегу на лай собаки и чрез полчаса она уже машет мне приветливо хвостом, прыгает в восторге на мою грудь, валяется у ног, лижет руки. Я обласкал этого лучшего друга людей; мне уже не так было скучно и страшно, — нас было двое. Сметливая собака побежала впереди меня, поминутно озираясь и всякий раз изъявляя движением хвоста свое удовольствие, по случаю свидания со мною. Мой гордый разум невольно покорился инстинкту животного; я тороплюсь за своим вожатым, нисколько не сомневаясь в том, что он ведет меня прямо к цели. С людьми, между тем, я веду постоянную перекличку. Вот голоса их ближе — и ближе; вот уже я могу сказать: добрый — вечер, Хвесько. «Незабавом будзе вже-й-добры—дзень» (скоро будет уже и добрый день), проворчал он с досадою. Я не хотел спорить с верным и старым слугою нашим; я заметил по тону речи, что он хотел выразить этими словами свое неудовольствие на поздний и опасный мой вояж. Другие работники присоединились к нам. Эти добрые, любившие меня крепко, люди не смыкали еще глаз. Опасности, каким я подвергался, напугали их более, нежели меня самого. Не смотря на борьбу стихий, на проливной дождь и утомление после тяжкой работы, они разбрелись по лесу отыскивать затерявшегося паныча, оставив в шалаше одного только старика, для которого подобные рекогносцировки были уже не под силу, и который хотел поддерживать огонь на костре, думая, что он, между прочим, послужит для меня маяком. Но дружелюбные намерения любезного старика не могли осуществиться. Когда мы подошли к шалашу, едва могли откопать два—три угля, приютившиеся от потопа под обгоревшей колодой. Предусмотрительный старик, видя, что он не поддержит огня в настоящее время, подумал о будущем: он натаскал в глубь шалаша бревен двадцать сухих дров. Приход наш к пепелищу был ознаменован прекращением дождя; мы воспользовались с благодарностью запасом Панцелее (Пантелеймон, — название старика), и пред нами засверкал, затрещал такой огонь, что пламя его хотело потягаться ростом с соседнею сосной. Мы сняли с себя мокрую верхнюю одежду, развесили ее возле огня на чем попало, повернулись несколько раз пред огнем, и чрез полчаса вода дождевая, промочившая нас до костей, возвратилась к своему источнику. Я посмотрел на часы; была 3¼ по полуночи: оказалось, что хронометр Хвеська безошибочен. Я не мог довольно надивиться, как опытности простолюдина, так равно и тому, что мне показалось так коротким время, проведенное мною в лесу. И неудивительно: предо мной такою непрерывною чередой шли явление за явлением, ощущения так быстро сменяли одно другое, что время не обратило даже на себя моего внимания. Торопливо поужинали мы и легли спать. Я приказал рабочим вознаградить себя сном утренним за беспокойное бодрствование во время ночи и, вздохнув к Богу, заснул сном юноши на мягком и ароматном сене, под навесом шалаша. Утром я возобновил мою вчерашнюю прогулку. Я опять пошел молиться Творцу в дивном, необъятном храме природы. Она была еще восхитительнее после ночных потрясений: воздух был свежее, бирюзовее, чище и ароматнее, зелень изумруднее, птицы и другие животные веселее и приветливее; грибы пушистей, ягоды сочней и прозрачнее. Само собою — я взял другое направление, противоположное моей вчерашней прогулке. Таким образом, повторяя каждый день эти незабвенные прогулки, я измерил своими ногами пространство верст в пятнадцать вокруг нашего лагеря. Увлекаемый новыми красами манившего меня к себе холмика, озера, очаровательной лужайки, гигантским ростом исполинов дремучего бора, подстрекаемый страстью охотника, — порой, я так далеко углублялся в чащу леса, что, голодный и усталый, едва к вечеру возвращался к людям и с жадностью прежде всего бросался на черствый кусок черного хлеба.

Леса едва ли еще не очаровательнее зимою. В Полесье флора чисто северная; тут нет многих растений, которые красуются на почве Малороссии; но то, что растет в лесах Полесья, наряжается на зиму так тепло, так великолепно, что зимний покров леса чарует взоры, увлекает воображение. Не от того ли, что Полесье заслонено от теплого юга бесконечными, исполинскими лесами, в нем климат несравненно суровее, чем в соседних даже губерниях, под одною и тою же широтою. Холода в нем зимою почти вятские. Птицы нередко падают от стужи на лету мертвыми. При помощи метели, снег иногда до того навалит на землю, что заносит избы поселян, и они на утро открывают себе заступами и лопатами тоннель из-под снежной лавины, словно из-под пепла Везувия, а ребятишки всякую почти зиму имеют счастье скатываться на салазках с крыши домов своих родителей.

Невыразимо приятно ехать в такую зиму лесами полескими! Узкая, вылощенная, как белый, полированный мрамор, дорожка, шаловливыми зигзагами, извивается под навесом дерев. Здесь не колет в вашу щеку северный зефир; едва внятно доходит до слуха вашего даже сердитое дыхание борее (нельзя здесь обойтись без этих устарелых названий): вы под двойною защитой приветливого леса и его вдвойне косматых шапок. Порой только, как бы с досады на докучливость борее, тряхнет он сердито шапкой, и вас осыплет снежная пыль; но вы отряхнулись в свою очередь, и снова восхищаетесь окружающею вас декорацией. И, как хороша, как неописана эта декорация! Стволы деревьев по колена потонули в теплом, пушистом ковре снега. А этот неземной снег, чистый, мягкий, эфирный, как будто пух, упавший с крыльев серафимов, не оскверненный стопою человека, словно усыпан пылинками толченых алмазов, яхонтов, изумрудов. Инде только на нем виднеется след пробиравшегося из леса на дорогу животного, — то мелкий, оставивший после себя на снегу едва заметную полоску, то крупный и размашистый, как след человека. Группы деревьев разряжены как на пир. Они усыпаны и унизаны с ног до головы кружевами, жемчугом, бриллиантами. Луч солнечный, дробясь в бесчисленных их гранях, искрясь всеми цветами радуги, делает их великолепное сияние невыносимым для слабого зрения человека. Толстый слой снегу, словно пух лебяжий, чудными фестонами, повис на их ветвях и наклонил их к земле. Вы проехали несколько верст, декорация изменилась. Пред вами поляна, покрытая снежною скатертью, невыносимой для глаза белизны; а в глубине перспективы стоят какие-то исполинские головы сахару, — вы въехали в еловый лес. Стройная пирамидальная ель глубоко вонзилась острым шпицем своим в синее небо. Ветви ее, наперекор законам природы, родственно прижимаются к земле. Под сводом их образовался уютный шатер, постланный шелковистою травой. Медведь спит под этим наметом — сном летаргическим. А там, вдали, промчалось стадо диких коз, едва касающихся снега своими острыми копытцами; а там взлетела на самую верхушку дерева пестрая рысь; вот проворная белка любопытно выпучила на вас свои плутовские глазки и, присев на задних лапках, грызет орехи, которых она припасла с полчетверти на зиму в дупле дерева. Вот засела меж густыми ветвями дикой придорожной груши свирепая, косматая, черная, отвратительная росомаха. Она поджидает добычу. Черные глаза ее искрятся сквозь дыры снежного покрова древесного. Плохо если вы ее на заметили; а если заметили, стреляйте метко, иначе вы погибли. Она сделает быстрый, как молния, прыжок прямо вам на спину, вопьется когтями одной лапы в ваше плечо, другою выцарапает глаза, сдерет с лица кожу, потом начнет лакомиться вами, выбирай, конечно, более нравящиеся ей кусочки вашего злополучного, еще живого тела (53).

Но спустимся с облаков поэзии в прозу быта повседневного. Лес доставляет полешуку так много жизненных удобств и достатка, что не мне, не в этом беглом очерке, обрисовать всю пользу леса, всю благодать, какую Бог дарует в нем человеку. Изба лесного жителя крепка и просторна: постройки для разных животных — в сруб, из дерева — в обхват толщиною; в избе тепло и светло. Не стало соли, поезжай в лес па-гулянках, наруби дров, свези в ближайшее местечко, и соль у тебя будет. Даст ее, правда, жид не много; потому что цена базарная, в местах лесистых, редко восходит выше 15 коп. за возище дров, а все-таки соль будет почти даровая.

Но владельцы лесных дач извлекают из них столь огромные и разнообразные пользы, что их измерить и исчислить не возможно. Всякий почти помещик полеский гонит в лесу деготь, а особенно смолу, выделывает поташ, строевые брусья различной величины, для разнообразного назначения, — доски, дрань, гонту, клепку, мачты для кораблей и речных суден. Из молодых деревьев зимою гнутся полозья для саней, дуги, ободья для колес, выделываются оси, оглобли и проч. Весь этот лесной продукт, или продается на месте барышникам, или транспортируется самими владельцами частью в Данциг, Кенигсберг, и особенно в Кременчуг и безлесные места Новороссии и доставляет им в один год столько прибыли, сколько не извлечешь из степи и в десять лет. Для сбыта мелких лесных продуктов у некоторых владельцев есть собственные верфи, на которых строятся судна для всей системы днепровской. На верфи дают судна и на фрахт... Чтоб не идти в Кременчуг, для нагрузки солью, порожняком, на судно кладут помянутые лесные изделия, или несколько десятков саженей дров, продажею которых можно было бы покрыть небольшие издержки на содержание трех-четырех рабочих, — так как остальные погонщики суден отправляются, для сбережения времени и расходов, в Кременчуг на дубах, — особого устройства круглодонных баркасах, подымающих от 100 до 500 пудов, делаемых из цельного дуба и ошалеванных по сторонам сосновыми досками. А дров из Полесья вывозят ежегодно столько, что количество их определить едва ли возможно. У многих помещиков есть стеклянные заводы, инде очень порядочные. Есть у некоторых и заводы железные и чугунные, — последние в значительном размере. Для выделки клепки во многих лесах отведены участки богатые дубовым лесом. В этих участках с давних пор поселились, мазуры колониями. Они ни чем не занимаются, кроме выделки клепки и получают за выделку известного ее количества плату, условленную контрактом, заключенным ими с владельцами лесных дач, или с правительством, если лес казенный.

Избы их разбросаны уединенно по лесу, на необозримое пространство. Иные едва виднеются в глубине перспективы, из-под навеса деревьев. Скот их по большей части круглый год бродит по лесу. Меткая винтовка колониста и острые зубы собаки давно уже отучили волка от нападения на этих пустынножителей. Во всякой колонии есть магазин, наполненный всеми жизненными потребностями, устроенный или самим владельцем лесной дачи, по контракту, или каким-нибудь спекулянтом, чаще всего, конечно, евреем. Мазур ни зачем не имеет нужды отлучаться от своей колонии в город, или местечко: все, — от муки до сапога, от топора до сукна, от свечи до водки, от каната до иглы, все найдет он в этом всеобъемлющем амбаре. Не отыщет он здесь только предметов прихоти и роскоши, но мазур и без них живет счастливей многих сибаритов. Впрочем, изба всякого почти колониста окружена обширным огородом, на девственной почве котораго вы увидите не только исполинские виды всевозможных огородных растений, но иногда и лоскуток земли, засеянной овсов, льном, клеверов, но никогда почти рожью, ячменем, или пшеницей.

Привольно живут эти анахореты. Во всю жизнь не забуду я двух дней рождественских святок, случайно проведенных мною между ними. Застигнутые вьюгой, сбившиеся с дороги, при страшном морозе, мы — школьники попали нечаянно в одну из описанных мною колоний и попросили в полночь гостеприимства у одного мазура. Нас приняли как родных, не знали чем угощать, как и где упокоить. Утром мы начали собираться в путь; не тут то было: повозки и лошади наши упрятаны под замок, вещи и теплая одежда исчезли. А между тем изба гостеприимного колониста уже наполнялась мазурами разных возрастов и полов; уже между ними завязался горячий спор о том, кто из них будет иметь счастье прежде угощать нас. Много мы потратили убеждений пока вырвались из объятий этих незабвенных людей, чтобы лететь в объятия отцов и матерей, братьев наших и сестер. Какое довольство, счастье, радость и бесстрастие окружает этих пустынников! Как они ласковы, внимательны, симпатичны, гостеприимны! Сейчас бы, кажется, порхнул из окружающей меня суеты, эгоизма и неестественности в объятия этих добрых детей природы, и век бы с ними не расстался.

Но этот незабвенный эпизод несколько отвлек меня от дела. Нисколько, впрочем, не раскаиваясь в допущении этой умышленной и приятной для меня нелогичности, я возвращаюсь на оставленную мною тропинку — тем охотнее, что она почти пройдена. Мне осталось только сказать, что лес есть такой источник богатства для своего владельца, с которым не может выдержать соперничества никакая земля, хотя бы на ней даже открылись золотые прииски. Да отчего б и их не поискать в богатой столь разнородными дарами Божиими почве белорусского Полесья?... Я знаю многих владельцев полеских и барышников в немногие годы удесятеривших свое состояние спекуляцией лесными продуктами.

Что касается возгласов тех политико-экономов, которые, не выходя из своего петербургского кабинета, оплакивают истребление невиданных ими лесов, — вопли их всегда казались мне, как полешуку, довольно забавными. Лес можно истребить там только, где его немного. Но истребить леса полеские, да это почти тоже, что выпить Днепр. Можно ли истребить то, чего даже не знаешь? А во многих лесных дачах полеских не только не была нога владельца, но и никакого человека. Они тянутся на тысячи квадратных верст и оканчиваются вне России. Опушки только лесов, и то по близости судоходных рек, жажда корысти сделала несколько ажурнее, а остальной лес стоит себе угрюмо и неприкосновенно и теряется в безвестности, а сваленное бурею и временем дерево неприкосновенно тлеет на месте своего падения. А если где смоляной или другой завод и очистит вокруг себя пространство в три-четыре версты; полешуку это только и нужно: он в барышах целою поляной, которых у него так мало, тогда как лесу столько лишнего; он даже нарочно, с неимоверными усилиями, выдергивает вековые деревья с корнями (или, как он выражается, корчует), чтоб очистить место для поляны и посеять на ней рожь, или гречиху.

Комментарии Ивана Эремича.

(50) На Полесье командуют волами посредством двух только звуков: ксо [сокращенное — к себе, или налево) и цоб [от себя, или направо). Жаль только, что для понуканья волов, во многих местах Полесья употребляют не кнутик, а вделанное в палку шило, которым немилосердно колют бедное животное. (вернуться)

(51) Это явление и называется, как было выше замечено, — на Полесье «чертовым весельем». (вернуться)

(52) Пред моим похождением, собака так далеко забежала в лес, что я никак не мог ее докликаться. (вернуться)

(53) В настоящее время, говорят, довольно редко попадаются на Полесье рыси и росомахи. (вернуться)

* * *