Похоронка пришла в семью сельского учителя Петра
Васильевича Васильева в конце весны 1972 года.
Жена, Надежда Дмитриевна, как только дошло до
нее, что старшенький больше не вернется, что навсегда зарыт в вечную
мерзлоту Кольской тундры, обезумев от горя, хватанула уксусной эссенции. Ее
откачали, спасли... Долго увещевали: что же ты эдак - у тебя еще три дочери
да сын. У других и того нет, у других-то и того горше, когда единственного
сына теряют... А она слушать никого не слушала и жить не хотела. Только об
одном просила — съездить в город Полярный, привезти Сашеньку, чтоб хоть
могилка его рядом была. А не привезешь — все одно руки на себя наложу.
Вот тогда-то и собрался в неблизкий путь учитель
Петр Васильевич, Поехал не один, вместе с сыном Евгением, милиционером.
В закрытый поселок, откуда приходили письма
сына, их не пустили, а разрешили въезд в закрытый же город Полярный, На
окраине которого стояла бетонированная братская гробница. В Полярном их
никто особенно не ждал. Спасибо мичману Бекетову с «К-19», на которого
набрели случайно и который пристроил их на ночлег. От него-то и узнал отец о
страшном пожаре в Атлантике.
— Где этот, Кулибаба который, — выспрашивал
Васильев у мичмана.
Кулибаба отыскался сам. Узнал, что в Полярном
отец Васильева, пришел из поселка рейсовым катером. Судьба уготовила ему
встречу не в Полярном, а в Мурманске, на вокзальной площади, за десять минут
до отхода автобуса в аэропорт. Там и учинил Васильев свой суровый отцовский
допрос, с ненавистью вглядываясь в кавторанга. Круглолицый, голубоглазый,
курносый - он так не походил на записного элодея.
— Что ж вы им двери-то открыть не разрешили?! —
спросил Васильев, переводя в кармана пальтецо «флажок» предохранителя — Как
же это так? Ведь еще Суворов учил: «Сам погибай, а товарища выручай!»
Вздохнул Кулибаба:
— Все верно, Петр Васильевич. Только у нас, на
подводном флоте, так говорят: «Сам погибай, а к товарищу не влезай». Влезешь
к нему в отсек спасаться — и его погубишь, и себя... Да ваш-то сын никуда не
ломился. Он первым погиб. На посту. Как герой. А был он старшиной Девятого
отсека...
Свое, как принято теперь говорить, авторское
расследование второй трагедии на «К-19» я начал довольно поздно — спустя
семнадцать лет после того, как все случилось. И хотя служил в бывшей столице
северофлотских подводников, и даже обихаживал со своими матросами на
субботниках бетонный мемориал последним жертвам «Хиросимы», и хотя слышал не
раз, как матросы пели а кубриках под гитару самодельную песню, навсегда
вошедшую во флотский фольклор, — «Спит Девятый отсек, спит пока что
живой...»
Но однажды в мою, московскую уже, жизнь ворвался
человек со смятенной душой и неуемным темпераментом — бывший минер с «К-19»
Валентин Николаевич Заварин. Выложил на стол толстенную папку с письмами,
рукописями, фотографиями — читайте!
И исчез, умчавшись на «Красной стреле» в Питер.
Честно говоря, я не собирался загораться этой
мрачной темой. Еще не отошел от похорон моряков с «Комсомольца». Еще стояли
перед глазами женские трупы, всплывавшие со злосчастного «Адмирала
Нахимова», — еще не закончена была печальная хроника гибели «С-178» на Тихом
океане... Да что же я? Стал флагманским плакальщиком флота?! Сколько можно:
пожары, трупы, взрывы?! Пусть пишут другие! А мне по ночам уже снится. Не
буду писать! Приедет Заварин — верну ему все.
Заварин не приехал. Вскоре мне выпало ехать по
делам в Питер. Я захватил с собой его папку. А по дороге, в вагоне, стал
читать. Первым попалось письмо отца сгоревшего в Девятом отсеке гпавстаршины
Васильева. Адресовано оно было двоим — командующему и начальнику
Политуправления флота.
«Дорогой Федор Яковлевич! Дорогой товарищ
Командующий КСФ!
Дорогие и бесценные наши товарищи!
В момент страшнейших мучений, тяжелейших
переживаний и максимального отчаяния мы вновь обращаемся к Вам с величайшей
родительской просьбой о помощи и со слезами горечи и боли сердец своих
просим и умоляем Вас помочь нам уменьшить наше родительское горе, облегчить
наши страдания и удовлетворить нашу единственную просьбу, а именно:
доставить гроб с прахом погибшего нашего сына Васильева Александра
Петровича, рождения 1948 года, к месту нашего жительства: Псковская область,
Опочецкий район, село Глубокое.
За что всю жизнь до последнего дыхания будем
искренне и бесконечно в поколениях благодарить Вас и верить в право человека
и правду нашей жизни.
Распорядитесь, пожалуйста, в порядке исключения, чтобы гроб с прахом сына в
ближайшее время был доставлен для перезахоронения, чтобы мы все могли в
любое время по традиционному русскому обычаю ходить на могилу не
неизвестного солдата, а дорогого и родного своего сына, отдавшего жизнь за
безопасность Советской Родины...»
... Я не стал возвращать папку Заварину. Вместо
него я разыскал в Питере Виктора Павловича Кулибабу, а затем в Гатчине —
капитана 1 ранга в отставке Бориса Полякова... Потом поехал в родной
Полярный, где доживала свой страшный век у причала кораблей отстоя, проще
говоря в корабельном морге, «Хиросима» — стратегическая атомная ракетная
подводная лодка «К-19»...
Главный корабельный
старшина А.Васильев |
|
В таких случаях говорят: ничто не предвещало
беды. Утро 24 февраля 1972 года началось на «К-19» как утро обычного
ходового дня, Возвращались домой из Атлантики на Север. Курс норд. Слева по
борту — Америка, справа — Бискайский залив, в двухстах метрах над головой —
волны зимнего шторма, под килем — трехкилометровые глубины с острыми пиками
подводных хребтов.
Шли домой с боевой службы, с ракетной позиции,
нарезанной по плану учений в Северной Атлантике.
10 часов 30 минут. До пожара еще пять минут...
На вахте стояла третья боевая смена. Первая отсыпалась, вторая — готовилась
к обеду. В эти последние минуты что бы ни делал каждый, любой пустяк
лодочной жизни обретал смысл либо роковой случайности, либо счастливого
шанса. Всем им, разбросанным по десяти отсекам, уже выносились приговоры —
кому жить, кому сгореть, кому задохнуться, кому умереть в долгих муках. Как
будто на атомном ракетоносце работала незримо, негласно некая выездная
сессия Страшного Суда.
Вдруг жизненно важным для всех восьми офицеров,
обитателей общей каюты в Восьмом отсеке, оказалось то, что старший лейтенант
Евгений Медведев не уснул, как соседи, а читал, верный своей книгочейской
страсти, роман Пикуля. Именно он услышит сигнал тревоги, почти не
проникавший в глухой закут восьмиместки, разбудит товарищей, и те успеют
надеть дыхательные аппараты, прежде чем ядовитый дым подступит к горлу.
Вдруг обмен койками лейтенанта Хрычикова и
капитан-лейтенанта Полякова станет самым главным обменом в их жизни: черный
жребий смерти выпадет тому, кто останется в момент тревоги в Восьмом отсеке.
И роковым для всех обернется обычная лотерея с
назначением на вахты. В час беды и в миг ее начала на вахте в Девятом стоял
матрос Кабак. Тот, кто придумал этот жуткий сценарий, обладал мрачным
чувством юмора.
В Девятом, предпоследнем к корме, отсеке помимо
всего прочего — камбуз. В то утро кок жарил оладьи, и на соблазнительный
запах вылез из отсечного трюма вахтенный матрос Кабак. Пока шли сложные
переговоры с коком, Кабак предлагал себя в качестве дегустатора готовой
продукции, в трюме наконец прорвало злополучную микротрещину, и трубопровод
лопнул. Масло, вырвавшееся из свинца под давлением, попало на фильтр очистки
воздуха в отсеке, в котором рабочая температура элемента (ускорителя
химической реакции) была выше 120oC.
Вот тут и заплясало пламя, повалил дым. Его еще
можно было потушить, накинув одеяло, пустив из ВПЛа пенную струю... Заметь
Кабак сразу, в первую же минуту, этот выброс... Но, должно быть, дым
подгоревших оладий помешал сразу уловить запах гари. А когда уловил и стал
докладывать вахтенному офицеру, тот, который за автономку не раз и не два
получал доклады о самых разных источниках дыма, не поря паники, хладнокровно
посоветовал разбудить старшину отсека Васильеве и выяснить, откуда дымит и
что. Кабак растолкал главстаршину, который досматривал последний сон в своей
жизни, и уж Васильев-то, сиганув в трюм, и принял на себя огнеметный форс
пламенной струи, за эти считанные минуты, которые прошли от доклада Кабака в
ЦП и до прыжка Васильева в трюм, огнем выплавило фторопластовые прокладки в
трубопроводах воздуха высокого давления, и ппамя, раздутое струей в двести
атмосфер, загудело яростным ураганом...
Каждому из оставшимся в живых авария виделась
по-своему: а зависимости от того, в каком отсеке он встретил беду. Мы же
увидим эти отпылавшие события глазами командира Первого (носового) отсека,
старшего минера «К-19» капитан-лейтенанта Валентина Заварина. Он первый, кто
попытался воссоздать хронику того страшного дня. Главным же консультантом в
его кропотливой работе, судьей, оценивающим деяния и поступки каждого в
жестоком испытании, станет человек столь прямой и бескомпромиссный, сколь и
самоотверженный, офицер, еще до похода попытавшийся обратить внимание
начальства на опасные прорухи головоломной машинерии атомного ракетоносца
(начальство, «выпихивавшее» «К-19» в море, сумело не услышать его),
инженер-механик (командир БЧ-5) капитан 2 ранга Рудольф Миняев.
О том, что происходило в корме, из Первого
отсека можно было судить только по стрелке одного прибора — манометра
станции ВПЛ. Стрелка все время клонилась к нулю, а это значило, что давление
в системе падало, поскольку она непрерывно работала, выбрасывая пенную струю
в очаг пожара. Если бы пожар был потушен, то систему в Девятом перекрыли бы,
и стрелка остановилась где-нибудь выше. Но она неумолимо сползала к нулю.
Пусто. Пены нет. Все израсходовано. Потушили?
Заварин: «Пожар страшен. Но страшней бездействие
при пожаре. Там, далеко за стальными переборками, — огонь, от которого
отступать некуда. Быстро спустились в трюм старшина отсека мичман Межевич.
трюмный и я — командир Первого отсека. Спустились для перезарядки носовой
системы пожаротушения. Я водил пальцем по строчкам инструкции, выбитой на
латунном листе, и смотрел на манометр. А давление все падало и падало.
Кто-то расходовал ВПЛ — пенную жидкость системы пожаротушения. Затем мы
перезарядили систему, но давление снова падало.
Прошло много лет, но это чувство досады и
сострадания запомнилось навсегда. Когда в очередной раз мы перезарядили
систему последними остатками пенообразующего раствора, поняли, что кому-то
там, в очаге пожара, помочь уже больше не сможем...
Запросили Десятый отсек. Там ребята тоже
израсходовали весь запас ВПЛ. Сколько же этой пены мы залили в очаг пожара!
Неужели так и не перекрыли шланг пожаротушения? Неужели не хватило пены?
Неужели уже некому было перекрывать кран системы ВПЛ?
Потом, спустя много времени, когда подводную
лодку на буксире провели в Североморск, мы узнали, что старшина Девятого
отсека Васильев принял огонь на себя. Он успел размотать шланг пожаротушения
и направить струю в огонь пожара, Его нашли в трюме — там, где сноп огня из
трубопровода гидравлики прожег трубопровод ВВД (воздуха высокого давления).
Капитан 1-го ранга
В. Кулибаба |
|
Капитан 2 ранга
В.Миняев |
|
Капитан 3-го ранга
Л. Цыганков |
|
Капитан 3 ранга
В.
Заварин (слева) |
|
Капитан-лейтенант
А.Милованов |
|
Старший лейтенант
Б.Поляков |
|
Лейтенант
М.Пискунов |
|
Ни Кулибаба, ни Миняев, никто из тех, кто
находился в Центральном посту, еще не представлял толком, что именно
случилось в Девятом. На пультах Центрального не было приборов, которые бы
показывали, во сколько крат подскочили температура и давление в аварийном
отсеке. Все надеялись, что беду удалось отсечь, наглухо задраив стальные
переборки, что пожар затихнет сам собой, как предсказывали все инструкции,
ибо самый надежный способ тушения пожара на подлодках есть «метод
герметизации отсека».
Восьмой отсек — электротехнический. Здесь
находятся жизненно важные механизмы, без которых невозможно остановить
реактор и начать его расхолаживание.
Командир отсека, он же и командир
электротехнического дивизиона, — инженер-капитан-лейтенант Лев Цыганков. Как
и многие в момент аварии, он отдыхал в своей каюте. С первыми же звонками
аварийной тревоги был на ногах. Выбираясь из тесной двери, слышал, как резко
лязгнула переборочная дверь, и в клубах дыма отчаянно матерясь, перескочили
в отсек несколько человек. Это были матросы из Девятого, которые успели
спастись прежде, чем все отсеки на «К-19» наглухо замкнут свои двери. Среди
перебежавших был и матрос Кабак...
Еще не отзвучали пронзительные рвущие душу
трели, как барабанные перепонки больно хрустнули от скачка давления! Это
напор горячих газов прорвался из надутого баллонами ВВД Девятого отсека. В
Восьмой ударили черные струи дыма и угарного газа. Цыганков сразу понял, что
в Восьмом долго не продержаться.
— Центральный, — крикнул он в микрофон
межотсечной. связи. — Прошу разрешения убрать лишних людей из отсека.
— Добро! — крикнули ему из Центрального.
Он велел немедленно перебираться в Седьмой
погорельцам из Девятого. Вслед за ними перескочили и лейтенанты-управленцы
Сальников и Лешнев. Они тоже не нужны были Цыганкову а борьбе с
прорвавшимися газами. Он оставил с собой лишь старшину Восьмого отсека
мичмана Николаенко да несколько электриков, без которых невозможно было
обеспечить всплытие...
Много позже летописец экипажа Заварин писал о
нем так:
«О чем думал Цыганков в те несколько минут,
которые судьба отвела ему на самое главное в жизни? О своей маленькой дочери
Вике? Подумать о себе времени не было, потому что в той обстановке от его
действий зависит судьбе корабля, жизнь экипажа. Они обязаны обеспечить
работу главных механизмов, иначе пучина океана навсегда может поглотить
корабль.
Сквозь дым едва различимы шкалы приборов, горло
раздирает кашель... Надо включаться в аппарат...
Цыганков переключает сам работу агрегатов от
аварийных источников питания, выключает второстепенные потребители. Кружится
голова. Израсходованы все средства пожаротушения.
Он один у щитов управления. Оборвалась связь.
Погас свет».
Смерть рвалась из отсека в отсек, пронзая броню
задраенных переборок. Собрав обильную жатву в Девятом, пополнив ее в Восьмом
жизнями Цыганкова, Николаенко и нескольких электриков, она, шипя угарным
газом, просачивалась в Седьмой — турбинный — отсек.
Старшим здесь был инженер-лейтенант Вячеслав
Хрычиков, родом из города Людиново Калужской области.
По свидетельству Заварина, все было так:
«В Седьмом не сразу поняли, что в отсек проник
невидимый убийца — угарный газ. Они не сразу бросились к дыхательным
аппаратам. Надеялись, глядя на глубомер: стрелка его отсчитывала последние
десятки метров, которые оставались до поверхности океана. Еще несколько
минут и — в отсеки ворвется свежий воздух.
У маневрового штурвала, регулирующего обороты
турбин, стоял старшина 1-й статьи Казимир Марач. Он успел натянуть маску
изолирующего противогаза (ИП-46), но... пал жертвой собственной
добросовестности. У него запотели стекла маски, и он не мог разглядеть
показания тахометра (счетчика оборотов). Парень сорвал шлем-маску, протер
стекла. За это время, может, всего-то два раза дыхнул. А этого уже было
достаточно... На него потом маску натянули, а уже все... сердце не билось...
...Маневровый штурвал у Казимира Марача
перехватил Саша Заковинько.
Еще держался на ногах старшина отсека Горохов.
Он сразу включился в аппарат ИП-46, но как следует раздышать его, очевидно,
не смог. Ребята держали обороты сколько могли, сколько позволяло сознание,
погас свет. Заковинько чувствовал, что остался один. Аварийный фонарик уже
не пробивал плотную завесу дыма, и едва различались показания приборов.
Остановили холодильную машину, и в отсеке начала нестерпимо повышаться
температура. Дышать было трудно, пот заливал глаза и стекла маски, слюна
мерзко хлюпала под дыхательным клапаном... »
Из Седьмого отсека их вытащили всех.
Только слишком поздно. В сознание привели лишь
двоих: Сашу Заковинько и Горохова. Но Горохов уже был в тяжелейшем
состоянии. Он никого не узнавал. Только курил и ругался. Его потом сняли
первым же вертолетом и на эсминце отправили на Большую Землю.
Лейтенанта Хрычикова и старшину Марача
похоронили в Атлантическом океане. Это было 8 марта 1972 года. Координаты
места их погребения:
Широта — 51o 21' сев.
Долгота — 28o 54' 03" зап.
«К-19» медленно всплывала... Каждый метр этого
томительного пути из глубины к поверхности океана был оплачен чьей-то
жизнью...
Пульт управления ГУЭ (главный энергетической
установки, проще говоря, реактора) — это отсек в отсеке. В глухой стальной
капсуле, начиненной приборами — датчиками любой информации о том, что
происходит в недрах ядерного котла и всех его системах, несут свои вахты
офицеры-управленцы.
Когда поступил приказ покинуть загазованный
Шестой отсек, командир дивизиона инженер-капитан-лейтенант Милованов велел
всем покинуть помещение Пульта, оставив при себе лишь одного помощника —
старшего лейтенанта Сергея Ярчука.
Заварин: «Пульт управления ГЭУ теоретически
должен быть герметичен. Но когда в кормовых отсеках поднялось давление,
понятие о герметичности оказалось эфемерным. Включались в аппараты. Ярчук
начал задыхаться, сорвал маску.
Ярчук умирал на глазах своего командира. А
командир был занят атомным реактором корабля. За герметичной дверью пульта
были задымленные отсеки, умирающий Цыганков, электрики, оставшиеся в
аварийном отсеке.
Только в романах командир на поле боя бросает
пулемет и склоняется над раненым товарищем. Если бы Милованов бросил пульт и
попытался вынести Ярчука (только куда?), трагедия бы приобрела свой
апокалипсический ядерный исход».
Миняев: «... о Милованове. Ведь не каждый смог
бы так — двумя руками — одновременно управлять двумя реакторами в аварийной
ситуации. А потом еще по пути привести все в исходное состояние. Я помню,
как он с кровавой пеной, в полубессознании приполз в Центральный пост».
Тогда еще не знали этого страшного слова —
«Чернобыль». Оно возникнет спустя семнадцать лет, когда специалисты
злосчастной АЭС не смогут выполнить свой долг так, как выполнили его парни с
«К-19».
...И все-таки они всплыли. Всплыли, как положено
всплывать по инструкции: прослушав поверхность океана над головой, дабы не
попасть под киль проходящего судна. На все про все ушло 24 минуты.
Потом командиру многие, а том числе и
инженер-механик, будут пенять на это затяжное всплытие. «Надо было
выскакивать по-аварийному, — горячились коллеги Кулибабы. — Меньше было б
трупов в отсеках».
По-аварийному — значит продувать балластные
цистерны на тех глубинах, когда давление воздуха в бортовых баллонах
едва-едва позволяет начать продувание. При этом расходуется большая часть
сжатого воздуха. На «К-19» система ВВД и без того уже была повреждена
пожаром в Девятом. А сжатый воздух, как увидим дальше, сэкономленный на
аварийном всплытии, спасет других.
Во всяком случае, Государственная комиссия не
поставит в вину командиру то, что он не стал всплывать аварийно.
...Но всплыли. И сразу же лодку повалило на
борт, потом всех швырнуло на другой — всплыли в Шторм. В зимний по-бискайски
жестокий шторм.
Заварин: «Мы вытаскивали людей из задымленных
отсеков в Центральный пост, под трап рубочного люка. Наверху наш офицер
Виктор Воробьев с веревкой в руках один поднимал по колодцу вертикального
трапе безжизненное тело. Наверное, кроме него, это так быстро и так
осторожно сделать бы никто не смог.
Мы снова ушли в кормовые отсеки выносить
моряков. Через Пятый отсек людей протаскивали с трудом. Там и в обычной-то
обстановке проходишь, как на аттракционе, а в тяжеленном аппарате с
человеком без сознания на плечах одному пройти немыслимо. Полумертвые люди
были податливы, и неуклюжи, и тяжелее своего веса. Было страшно жарко, я
задыхался в резиновой маске. Потом Володя Бекетов— мичман, старшина
Четвертого отсека — менял мне аппарат. Он даже умудрился подключить манометр
и проверить давление в баллонах.
В какой-то момент я не смог то ли сам перелезть
через комингс переборочной двери, то ли кого-то перетащить... Я на что-то
откинулся на одну минуту передохнуть, может быть, просто лег на палубу.
Очнулся, когда меня тащили. Маска аппарата давила, и сквозь запотевшие
стекла ничего не было видно. То, что я не терял сознания, я хорошо помню по
тому отвращению, какое испытал, оказавшись в луже блевотины под рубочным
люком. С меня стащили маску, аппарат, пропустили где-то за спиной и под
мышками трос и стали поднимать наверх.
Из ада я попал на небеса. Я видел дневной свет и
дышал морским воздухом! Я слышал, как Нечаев (капитан 1 ранга Виктор
Михайлович Нечаев был старшим на борту «К-19» офицером. — Н. Ч.) велел то ли
найти, то ли привести в чувство доктора Пискунова. Над кем-то он склонился,
мимоходом кого-то обругал, искал спирт или велел принести спирт и просил
найти доктора... Все мутилось перед моими глазами.
Лейтенанта медслужбы Мишу Пискунова привели в
чувство в Центральном с помощью доброй порции нашатырного спирта и чистого
кислорода. Потом подняли наверх...
Нечаев тряс его за плечи.
— Миша, надо людей спасать! Миша, ты меня
слышишь?!
На доктора вылили ведро воды, после чего он
начал приходить в себя и отдавать приказания. Вызвал старшину Четвертого
отсека Бекетова и объяснил, что надо принести из лазарета.
На палубе в ограждении рубки лежало человек
двадцать. Пискунов показал, как делать искусственное дыхание рот в рот, как
надо переворачивать человека в бессознательном состоянии, чтобы он не
задохнулся собственной рвотой...
Все было сделано с такой энергией, с такой
быстротой и напором, какие ни один из нас не мог себе и представить.
Впоследствии Пискунов рассказывал: «Порой я
приходил в отчаяние. Но я знал: покажи хоть на секунду свою беспомощность —
и тогда вы все станете трижды беспомощными...»
Не досчитались двадцати восьми человек. Из них
двое скончались уже наверху. Так и не откачали... Не ясна была и судьба тех
двенадцати моряков, что были отрезаны пожаром в самом последнем — кормовом —
Десятом отсеке.. Сначала с ними поддерживали связь по телефону из Первого,
Заварину отвечал из Десятого мичман Бортов. Он сообщил, что все ребята лежат
на койках, чтобы как можно меньше двигаться и делать вдохов, что все дышат
через мокрые полотенца и простыни. Он жаловался, что раскалывается от боли
голова... Потом связь оборвалась.
Неужели к двадцати восьми несчастным надо
прибавлять еще двенадцать трупов?
Сорок погибших? Это треть экипажа...
В корме, в самом последнем — Десятом — отсеке
оставались двенадцать человек, отрезанных от экипажа, от всего мира
анфиладой задымленных, заваленных трупами отсеков. Телефонная связь с ними
оборвалась на вторые сутки. На пятые — их всех причислили к лику «погибших
при исполнении...». А они жили и на пятые, и на десятые, и на двадцатые
сутки своего немыслимого испытания — в отравленном воздухе, без еды, в
кромешной тьме и сыром холоде железа, в промерзшем зимнем океане; жили в
полном неведении о том, что происходит на корабле и что станется с ними в
следующую минуту.
Вообразим себе стальную капсулу, разделенную на
три яруса, густо переплетенных трубопроводами, кабельными трассами,
загроможденных агрегатами и механизмами. Это и есть жилой торпедный отсек в
корме «К-19». На самом верхнем этаже — две тесные каюты-шестиместки,
торпедные аппараты и торпеды, уложенные вдоль бортов на стеллажи. Под ними —
палуба вспомогательных механизмов и трюм, Дышат в Десятом тем немногим
воздухом, что не успела вытеснить плотная корабельная машинерия. Войти сюда
и выйти отсюда можно лишь через круглый лаз в глухой сферической переборке
(перегородке), разделяющей Десятый и Девятый отсеки. Лаз перекрывается литой
круглой дверью весом в полтонны, которая задраивается кремальерным запором.
Вот это и есть Десятый отсек...
Из отростков вентиляционной магистрали хлестал
черный от дыма угарный газ. Его гнало из смежного, горящего отсека. На
двенадцать человек — только шесть спасительных масок (четыре ИС-П-60 —
разновидность акваланга и два ИПа — изолирующих противогаза). Спасательных
средств В Десятом отсеке было ровно столько, сколько предусматривалось здесь
моряков по боевой тревоге. Шестеро были «лишними». Они не успели перебежать
на свои посты через горящий Девятый и теперь со смертным ужасом взирали на
эти черные ядовитые струи...
Первым бросился к клинкету (запорному механизму)
вентиляции капитан-лейтенант Борис Поляков. Закрутил маховик с такой силой,
что сорвал его со штока. Дымные струи иссякли... Смерть первая, самая
скорая, самая верная, отступила.
Люди накопили вековой опыт выживания в пустыне и
тайге, горах и тундре, на необитаемых островах, наконец, на плотике посреди
океана. Но уметь выживать в железных джунглях машинерии, в ее магнитных,
радиационных, электрических полях, в ее бессолнечном свете,
дозированно-фильтрованном воздухе, к тому же химического происхождения, в ее
тесном замкнутом узилище, в тех щелях, просветах и выгородках между
жизнеопасных агрегатов — это удел подводника.
Три года назад Борис Поляков был командиром
этого отсека. Он обязан был знать все три яруса его хитроумной машинерии
досконально.
К вечеру — часам к двадцати — дышать уже было
нечем. Регенерации, насыщавшей воздух химическим кислородом, в отсеке не
было. Голодная кровь стучала в виски, гнала холодный липкий пот... Плафоны
уже давно погасли. Аварийные фонари едва тлели, садились аккумуляторы...
Воздуха! Хотя бы глоток...
Глоток он нашел. Спустился в трюм, едва
удерживаясь на перекладинах трапа, и стравил из патрубков-«гусаков»
дифферентной цистерны скопившийся там воздух. Грязный, масляный, набитый
компрессором без каких-либо фильтров, он все же пошел. Под его шипение
Полякова и осенило, что если открыть кингстон глубиномера, то возникнет
пусть слабый, но все же проток, продых... Догадка стоила жизни им всем. Надо
было только сообщить в Центральный, чтобы поддули в дифферентную
магистраль...
«Каштан» — межотсечная громила — не работал. Его
замкнуло при пожаре. Поляков с замиранием сердца вынул из зажимов увесистую
трубку корабельного телефона. Этот древний слаботочный аппарат, питавшийся
от ручного магнето, как и его прародитель — полевой телефон времен первой
мировой, — работал безотказно. Связь удалось установить с Первым отсеком.
И воздух пошел!
Призрак смерти от удушья уступил место своей
младшей сестре — гибели от жажды. В Десятом не было воды. Ни глотка. Пить
хотелось, несмотря на то что все дрожали от холода. Пожар в Девятом заглох,
притаился до первой порции свежего воздуха. Переборка была теплой, и все
отогревались на ней. Ведь одеты были в «репс» — легкие лодочные куртки и
брюки. В отсеке же стояла «глубокая осень»: воздух остыл до температуры
забортной воды +4 градуса. Но не одежда сейчас тревожила Полякова. По самым
скромным прикидкам, буксировка в базу, на Север, должна была замять месяца
полтора. Только в базе их могли извлечь из западни Десятого. Сорок пять
суток без воды?
Лет десять назад все они были наслышаны о
сорокадевятидневном дрейфе в океане сорванной штормом баржи с четырьмя
солдатами — Зиганшиным, Крючковым, Поплавским, Федотовым. Та сенсация
облетела мир: полтора месяца без еды, съели кожаные меха гармони и голенища
сапог... Теперь нечто подобное выпало и им. Разве что в гораздо худшем
варианте — в кромешной темноте, в грязном воздухе, в промозглом холоде. И
главное — без воды.
Пробовали собирать тряпкой конденсат —
напотевшую на подволоке влагу, тряпку выжимали в миску. Но многочасовой труд
не увенчался и добрым глотком грязноватой вонючей воды.
И снова все упования устремились к Полякову. Ты
— командир, ты добыл воздух, добудь и воду.
И он добыл воду. Добыл, потому что знал эти
стальные джунгли, как никто другой.
Там, в расходной цистерне, должен был оставаться
«мертвый запаса воды, скапливающийся ниже фланца сливного трубопровода. Что,
если разбить водомерное стекло и отсосать через трубку... Это было еще одно
гениальное озарение.
Теперь, когда была утолена первая жажда,
подступил голод. Есть хотелось в холоде мучительно...
По иронии судьбы среди пленников Десятого отсека
оказался и начальник интендантской службы мичман Мостовой Иван Иванович,
известный на лодке «прижим». При нем были ключи от «сухой провизионки»,
открыв которую, обнаружили коробки с макаронами и пачки поваренной соли.
Макароны грызли всухую. Соль тоже пригодилась. На третьи-четвертые сутки у
многих в холодной сырости заложило дыхание, воспалились глотки... Поляков
вспомнил народное средство: ложка соли на кружку воды и полоскать. Помогло!
Всего лишь за каких-то полчаса грознейшая
атомарина превратилась в островок-поплавок, беспомощно ныряющий среди
океанских валов.
Без хода, без электричества, без света в
отсеках, без тепла и дальней радиосвязи «К-19» мало чем отличалась от
стального понтона, ставшего игрушкой волн. Можно было бы подыскать немало
других, куда мрачных определений — «плавучий морг», «блуждающая ядерная
мина», «Хиросима», — но все это после того, что сначала она, чудом всплывшая
субмарина, была островком, на котором спасались и выживали сто с лишним
моряцких душ. Многим из них нужна была срочная специализированная
медицинская помощь.
Старший матрос
А.Заковинько |
|
...Первым к ним подошел «американец» — корабль
береговой охраны США.
3аварин: «Мне от такого «спасателя» стало как-то
не по себе. Ведь у меня в аппаратах секретные торпеды, за которые я отвечаю
головой. Образ врага в сознании был воспитан стойко. На всякий случай
доложил Нечаеву, что в принципе могу выстрелить из аппарата на затопление (с
закрытыми запирающими клапанами) две торпеды новой конструкции. Нечаеву
хватило здравого смысла принять мое сообщение в качестве шутки и
посоветовать лучше выстрелить ими в боевом варианте...
«Американец» предложил помощь. Мы на
международном морском жаргоне с примесью русского диалекта от его помощи
отказались. На корабле была вертолетная палуба и ангар. Створки ангара были
чуть приоткрыты, но вытаскивать вертолет американцы не стали — нелетная
погода, нелетное море.
На вторые сутки к нам подошел сухогруз «Ангарлес».
К этому времени шторм разыгрался не на шутку. Волны перекатывались через
надстройку и порой захлестывали нашу высокую рубку. С сухогруза спустили
спасательный катер, передали нам трос-проводник. Мы отвалили носовые
горизонтальные рули и пытались за них завести буксирный конец. Смыло за борт
мичмана Красникова, потом Бекетова. Но, слава Богу, ребят вытащили. Моряки с
«Ангарлеса» предпринимали отчаянные попытки помочь нам. Но ведь к лодке и
приблизиться было опасно: штормовые волны швыряли нас словно щепку. Когда
стало ясно, что дальнейшие попытки завести буксирный конец бесполезны, «Ангарлес»
отошел и начал удерживаться с наветренной стороны, чтобы хоть как-то
прикрыть нас от штормовой волны.
Вскоре к нам подошел большой противолодочный
корабль «Вице-адмирал Дрозд». В штормовом океане его мачты порой терялись за
гребнями волн. На «Дрозде» был вертолет... Но нечего было и думать, чтобы он
взлетел в такой шторм.
Когда над нами все же появилась винтокрылая
машина, мы не поверили своим глазам.
Вертолет завис совсем низко, и из кабины быстро
спустили трос с грузом. Мы отстегивали карабины и принимали аппараты,
продукты, бидон с горячим кофе, теплую одежду, аварийные фонари — все, что
нам так было нужно для работ по обеспечению живучести лодки, для работ на
надстройке с буксирными концами. Вертолет прилетел к нам еще и еще, и мы уже
не чувствовали той безысходности, которая пробивалась в душе каждого».
Поляков: «До восьмого марта вел календарь в уме.
Потом сбился... Ураган буйствовал пять дней. Но, когда приутих, легче не
стало... В Центральном на пятые сутки нас похоронили. Но адмирал Касатонов,
руководитель спасательной операции, приказал числить нас в живых до самого
последнего дня. Конечно, мы ничего о том не знали и сообщить о себе никак не
могли, но чувствовали, что воздух через дифферентовочную цистерну
мало-помалу идет...
Только 18 марта, когда океан застыл в штиле и удалось наконец перекинуть на
лодку электрокабель, мы услышали гул вентиляции, а потом долгожданный стук
из Девятого. По азбуке перестукивания нас предупредили, чтобы мы выходили с
закрытыми глазами. Иначе могли ослепнуть от непривычного яркого света. Потом
взломали ломиками замок нашего люка».
Это случилось на двадцать третьи сутки их
чудовищной робинзонады. К тому времени на ногах держались лишь двое:
капитан-лейтенант Поляков и еще один моряк. Остальных выносили на руках.
...После той кошмарной автономки в Десятом
трудно представить себе человека, который бы снова захотел влезть в теснину
лодочного чрева. А Поляков... Он так и не ушел с подводного флота. Более
того, искушал судьбу как никто, испытывая глубоководные обитаемые аппараты.
Фортуну тронула его храбрость, и она даровала ему мирную жизнь в тихой и
благостной Гатчине.
В конце концов «Хиросиму» притащили в родной
Кольский залив.
В Москве и Питере бушевала весна, а здесь
едва-едва повлажнел снег да дни чуть насытились солнечным светом.
Тех, кого не схоронили в море, погребли в Кислой
губе, что на окраине Полярного, подальше от родного гарнизона, чтобы не
смущать боевой дух уходящих в море экипажей. Так рассудили премудрые
политработники...
Но сила отцовской любви и страдания была такова,
что смогла растопить лед чиновного бездушия, смогла вырвать тело сына из
вечной мерзлоты братской могилы.
Главстаршина сверхсрочной службы Александр
Васильев был перезахоронен. Его положили на почетном месте — рядом с
фронтовиками, павшими при освобождении псковского села.
Там, в штабных верхах, расщедрились и на орден.
Посмертную Красную Звезду сына вручили Петру Васильевичу в военкомате. Да у
него и своих их, фронтовых, было немало... И тут царапнули отцовское сердце.
Оценили подвиг сына по неведомо кем составленной разнарядке: раз старшина —
больше «Звездочки» тебе не положено. И это в пору брежневского звездопада,
когда ордена летели направо и налево «в связи с... летием» и «за большие
заслуги в деле повышения, укрепления, развития...».
Ну да спасибо и на том, что главную просьбу
уважили...
Спасибо и на том, что не поспешили обвинить
экипаж в аварии, в неправильных действиях, в плохой подготовке... Наградили
даже тех, кто чином помладше, — Красной Звездой, кто постарше — Красным
Знаменем.
Тайно схоронили, тайно наградили. И велели
молчать. Засекретили все бумаги и документы, связанные не только с самой
аварией, но и со всеми обстоятельствами грандиозной спасательной операции.
Вот только не смогли засекретить матросскую песню о «Хиросиме», и пошла она
будоражить сердца по кубрикам и казармам, отсекам и каютам. И есть в ней
такие строки:
Автономке конец, путь на базу домой, Тихо лодку
глубины качают. Спит Девятый отсек, спит пока что живой. Только вахтенный
глаз не смыкает.
О чем думал тогда, может быть, вспоминал
Зов друзей или очи любимой.
Только запах чужой вдруг мечты оборвал.
Газ угарный несет шлейфы дыма...
Те, кто спал, кто мечтал, а кто вахту держал,
По постам боевым разбежались.
А в Девятом кто встал, кто услышал сигнал,
За себя и за лодку сражались.
Отзывается в сердце не каждый удар.
Рядом гибнут свои же ребята.
И открыть бы, да нет, смерть войдет и сюда.
И седеют от крика в Девятом.
Встаньте все, кто сейчас водку пьет и поет.
Замолчите и выпейте стоя.
Наш подводный, ракетный, наш атомный флот
Отдает честь погибшим героям.
